нный  взгляд  скользнул
по комнате и задержался на играющих; но она сейчас же стряхнула  с  себя
мечтательную рассеянность и поспешно сказала:
   - Одному богу известно, сколько в иных из нас этой цыганской  стихии.
Во мне ее хоть отбавляй. Несмотря на свои буколические наклонности,  Дик
- прирожденный цыган. Судя по тому, что он мне о вас  рассказывал,  и  в
вас это сидит очень крепко.
   - В сущности, - заметил Грэхем, - настоящий цыган - именно белый  че-
ловек; он, так сказать, цыганский король. Он был  всегда  гораздо  более
отважным и неугомонным кочевником, и снаряжение у него было хуже, чем  у
любого цыгана. Цыгане шли по его следам, а не он по их. Давайте попробу-
ем спеть...
   И в то время как они пели  смелые  слова  беззаботновеселой  песенки,
Грэхем смотрел на Паолу и дивился - дивился и ей и себе. Разве ему место
здесь, подле этой женщины, под крышей ее мужа? И все-таки он здесь, хотя
должен был бы уже давно уехать. После стольких лет он,  оказывается,  не
знал себя. Это какое-то наваждение, безумие. Нужно немедленно  вырваться
отсюда. Он и раньше испытывал такие состояния, словно он околдован, обе-
зумел, и всегда ему удавалось вырваться на свободу. "Неужели я с  годами
размяк?" - спрашивал себя Грэхем. Или это безумие сильнее и глубже  все-
го, что было до сих пор? Ведь это  же  посягательство  на  его  святыни,
столь дорогие ему, столь ревниво и благоговейно оберегаемые  в  тайниках
души: он еще ни разу не изменял им.
   Однако он не вырвался из плена. Он стоял рядом с ней и смотрел на ве-
нец ее каштановых волос, где вспыхивали  золотисто-бронзовые  искры,  на
прелестные завитки возле ушей. Пел вместе с  нею  песню,  воспламеняющую
его и, наверное, ее, - иначе и быть не могло при ее натуре и  тех  проб-
лесках чувства, которое она нечаянно и невольно ему выдала.
   "Она - чародейка, и голос - одно из ее очарований", - думал он,  слу-
шая, как этот голос, такой женственный и выразительный и такой непохожий
на голоса всех других женщин  на  свете,  льется  ему  в  душу.  Да,  он
чувствовал, он был глубоко уверен, что частица его безумия передалась  и
ей; что они оба испытывают одно и то же; что это  -  встреча  мужчины  и
женщины.
   Не только он, оба они пели с тайным волнением - да, несомненно; и эта
мысль еще сильнее опьяняла его. А когда они дошли до последних  строк  и
их голоса, сливаясь, затрепетали, в его голосе прозвучало особое тепло и
страсть:
   Дикому соколу - ветер да небо,
   Чащи оленю даны,
   А сердце мужчины - женскому сердцу,
   Как в стародавние дни.
   А сердце мужчины - женскому сердцу...
   В шатрах моих свет погас, -
   Но у края земли занимается утро,
   И весь мир ожидает нас! [13]
   Когда замер последний звук, Грэхем посмотрел на
   Паолу, ища ее взгляда, но она сидела несколько мгновений  неподвижно,
опустив глаза на клавиши, и когда затем повернула к нему голову, он уви-
дел обычное лицо маленькой хозяйки Большого дома, шаловливое и улыбающе-
еся, с лукавым взором. И она сказала:
   - Пойдем подразним Дика, он проигрывает.
   Я никогда не видела, чтобы за картами он выходил из себя, но он ужас-
но нелепо скисает, если ему долго не везет. А играть любит, - продолжала
она, идя впереди Грэхема к карточным столам. - Это один из его  способов
отдыхать. И он отдыхает. Раз или два в год он садится за покер  и  может
играть всю ночь напролет и доиграться до чертиков.
 
 
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
 
   После того дня, когда они спели вместе цыганскую песню,  Паола  вышла
из своего затворничества, и Грэхему стало нелегко сидеть в башне  и  вы-
полнять намеченную работу. В течение всего утра до  него  доносились  то
обрывки песен и оперных арий, которые она распевала в своем флигеле,  то
ее смех и возня с собаками на большом дворе, то приглушенные звуки рояля
в музыкальной комнате, где Паола теперь проводила  долгие  часы.  Однако
Грэхем, по примеру Дика, посвящал утренние часы работе и редко встречал-
ся с Паолой раньше второго завтрака.
   Она заявила, что период бессонницы у нее прошел и она готова  на  все
развлечения и прогулки, какие только Дик может предложить ей, пригрозив,
что, если он не будет сам участвовать в этих развлечениях,  она  созовет
кучу гостей и покажет ему, как надо веселиться. В это  время  в  Большой
дом возвратилась на несколько дней тетя Марта,  иначе  говоря  -  миссис
Тюлли, и Паола снова принялась объезжать Дадди и Фадди в  своей  высокой
двуколке. Лошадки эти были довольно капризного нрава, но  миссис  Тюлли,
несмотря на свой возраст и тучность, не боялась ездить на них, если пра-
вила Паола.
   - Такого доверия я не оказываю ни одной женщине, - объяснила она Грэ-
хему. - Паола - единственная, с кем я могу ездить: она замечательно уме-
ет обходиться с лошадьми. Когда Паола была ребенком, она  прямо  обожала
лошадей. Удивительно, как это она еще не стала цирковой наездницей!
   И еще многое, многое узнал Грэхем о Паоле, болтая с ее теткой. О  Фи-
липпе Дестене, своем брате и отце Паолы, миссис Тюлли могла рассказывать
без конца. Он был гораздо старше ее и представлялся  ей  в  детстве  ка-
ким-то сказочным принцем. Филипп обладал благородной и широкой  натурой,
его поступки и образ жизни казались заурядным людям не совсем нормальны-
ми. Он на каждом шагу совершал безрассудства и немало делал людям добра.
Благодаря этим чертам характера Филипп не раз наживал целые состояния  и
так же легко терял их, особенно в эпоху знаменитой золотой горячки сорок
девятого года. Сам он был из семьи первых колонистов
   Новой Англии, однако прадед его был француз, подобранный у  Мейнского
побережья после кораблекрушения; тут он и поселился среди  матросов-фер-
меров.
   - Раз, только раз, в каждом поколении возрождается в каком-нибудь  из
своих потомков француз Дестей, - убежденно говорила Грэхему миссис  Тюл-
ли. - Филипп был именно этим единственным в своем поколении, а в следую-
щем - Паола. Она унаследовала всю его  самобытность.  Хотя  Эрнестина  и
Льют приходятся ей сводными сестрами, трудно поверить, что  в  них  есть
хотя бы капля той же крови. Вот почему Паола не поступила в  цирк  и  ее
неудержимо потянуло во Францию: кровь прадеда звала ее туда.
   О жизни Паолы во Франции Грэхем также  узнал  немало.  Филипп  Дестен
умер как раз вовремя, ибо колесо его счастья  повернулось.  Эрнестину  и
Льют, тогда еще крошек, взяли тетки; они не доставляли им особых хлопот.
А вот с Паолой, попавшей к тете Марте, было нелегко, - и все из-за  того
француза.
   - О, она настоящая дочь Новой Англии, - уверяла миссис  Тюлли,  -  во
всем, что касается чести, прямоты, надежности,  верности.  Еще  девочкой
она позволяла себе солгать только в тех случаях, когда надо  было  выру-
чить других; тогда все ее новоанглийские предки смолкали и она лгала так
же блестяще, вдохновенно, как ее отец. У него была та же  обаятельность,
та же смелость, заразительный смех, живость. Но, помимо веселости и  за-
дора, он умел быть еще каким-то особенно снисходительным. Никто  не  мог
оставаться к нему равнодушным.
   Или люди становились его преданнейшими друзьями, или начинали его не-
навидеть. Общение с ним всегда вызывало любовь или ненависть. В этом от-
ношении Паола на него не похожа, вероятно, потому, что она женщина и  не
имеет склонности, подобно мужчинам, сражаться с ветряными мельницами.  Я
не знаю, есть ли у нее на свете хоть один  враг.  Все  любят  ее,  разве
только какие-нибудь женщины-хищницы завидуют, что у  нее  такой  хороший
муж.
   В это время в открытое окно донесся голос Паолы, распевавшей под  ар-
кадами, и Грэхему слышался в нем тот теплый трепет, которого он  уже  не
мог забыть. Затем Паола рассмеялась, миссис Тюлли тоже улыбнулась и  за-
кивала головой.
   - Смеется в точности, как Филипп Дестен, - пробормотала она, - и  как
бабки и прабабки того француза, которого после крушения привезли  в  Пе-
нобскот, одели в домотканое платье и отправили на молитвенное  собрание.
Вы заметили, что, когда Паола смеется, каждому хочется взглянуть на  нее
и тоже улыбнуться? Смех Филиппа производил на людей такое  же  впечатле-
ние.
   Паола всегда горячо любила музыку, живопись, рисование. Когда она бы-
ла маленькой, она повсюду оставляла всякие рисунки и  фигурки.  Рисовала
на бумаге, на земле, на досках, а фигурки лепила из чего придется  -  из
глины, из песка.
   Она любила все и вся, и все ее любили, - продолжала миссис  Тюлли.  -
Она никогда не боялась животных и относилась к ним даже с каким-то  бла-
гоговением; это у нее врожденное - все прекрасное вызывает в ней  благо-
говение. Она всегда была склонна возводить людей на пьедестал,  приписы-
вать им необычайную красоту или моральные достоинства. Во всем, что  она
видит, она прежде всего ценит красоту - чудесный ли это  рояль,  замеча-
тельная картина, породистая лошадь или чарующий пейзаж.
   Ей хотелось и самой творить, создавать прекрасное. Но она  все  никак
не могла решить, что выбрать - музыку или живопись. В самом разгаре  за-
нятий музыкой в Бостоне - Паола училась у лучших  преподавателей  -  она
вдруг вернулась к живописи. А от мольберта ее тянуло к глине.
   И вот, чувствуя в себе эту любовь ко всему прекрасному, она металась,
не зная, в какой области она больше одарена, да и есть ли у  нее  к  че-
му-нибудь настоящее призвание. Тогда я настояла на полном отдыхе от вся-
кой работы и увезла ее на год за границу. Тут у нее открылись  необычай-
ные способности к танцам. Но все-таки она постоянно возвращалась к музы-
ке и живописи. Нет, это не легкомыслие. Вся беда в том, что она  слишком
одарена...
   - Слишком разносторонне одарена, - добавил Грэхем.
   - Да, пожалуй, - согласилась миссис Тюлли. - Но ведь  от  одаренности
до настоящего таланта еще очень далеко. И я все еще, хоть убей, не знаю,
есть ли у нее к чему-нибудь призвание. Она ведь не создала ничего  круп-
ного ни в одной области.
   - Она создала себя, - заметил Грэхем.
   - Да, она сама - поистине прекрасное произведение искусства, - с вос-
хищением отозвалась миссис Тюлли. -  Она  замечательная,  необыкновенная
женщина, и притом совершенно неиспорченная, естественная. В конце концов
к чему оно ей, это творчество! Мне какая-нибудь ее  сумасшедшая  продел-
ка... - о да, я слышала об этой истории с купанием верхом...  -  гораздо
дороже, чем все ее картины, как бы удачны они  ни  были.  Признаться,  я
долго не могла понять Паолу. Дик называет ее "вечной девчонкой". На боже
мой, когда надо, какой она умеет быть величавой! Я, наоборот, называю ее
взрослым ребенком. Встреча с Диком была для нее счастьем. Казалось,  она
тогда действительно нашла себя. Вот как это случилось...
   В тот год они, по словам миссис Тюлли, путешествовали по Европе. Пао-
ла занималась в Париже живописью и в конце концов пришла к  выводу,  что
успех достигается только борьбой и что деньги тетки мешают ей.
   - И она настояла на своем, - вздохнула миссис Тюлли. - Она... ну, она
просто выставила меня, отправила домой. Содержание она согласилась полу-
чать только самое ничтожное и поселилась совершенно самостоятельно в Ла-
тинском квартале с двумя американскими девушками. Тут-то она и  встрети-
лась с Диком... Таких, как он, ведь тоже поискать надо. Вы ни за что  не
угадаете, чем он тогда занимался. Он содержал кабачок, - не  такой,  как
эти модные кабачки, а настоящий, студенческий. В своем роде это был даже
изысканный кабачок. Там собирались всякие чудаки. Дик только что вернул-
ся после своих сумасбродств и приключений на краю света, и, как он тогда
выражался, ему хотелось некоторое время не столько жить, сколько рассуж-
дать о жизни.
   Паола однажды повела меня в этот кабачок. Не  подумайте  чего-нибудь:
они стали накануне женихом и невестой, и он сделал мне визит, -  словом,
все, как полагается. Я знавала отца Дика, "Счастливчика" Форреста,  слы-
шала многое и о сыне. Лучшей партии Паола и сделать не могла. Кроме  то-
го, это был настоящий роман. Паола впервые увидела его во главе  команды
Калифорнийского университета, когда та победила команду Стэнфорда.  А  в
следующий раз она с ним встретилась в студии, которую  снимала  с  двумя
американками. Она не знала, миллионер ли Дик или содержит кабачок  пото-
му, что его дела плохи; да ее это и не интересовало. Она всегда подчиня-
лась только велениям своего сердца.  Представьте  себе  положение:  Дика
никто не мог поймать в свои сети, а Паола никогда не флиртовала.  Должно
быть, они сразу же бросились в объятия друг другу, ибо через неделю  все
было уже решено. Но Дик все-таки спросил у меня согласия  на  брак,  как
будто мое слово могло тут иметь какой-нибудь вес.
   Так вот, возвращаюсь к его кабачку. Это был  кабачок  философов,  ма-
ленькая комнатка с одним столом в каком-то подвале, в самом  сердце  Ла-
тинского квартала. Представляете себе, что это  было  за  учреждение!  А
стол! Большой круглый дощатый стол, даже без клеенки, весь покрытый бес-
численными винными пятнами, так как философы стучали по нему стаканами и
проливали вино. За него свободно усаживалось тридцать  человек.  Женщины
не допускались. Для меня и для Паолы сделали исключение. Вы видели здесь
Аарона Хэнкока? Он был в числе тех самых философов и до сих пор  хваста-
ется, что остался Дику должен по счету больше остальных завсегдатаев.  В
кабачке они обыкновенно и встречались, эти шалые молодые умники, стучали
по столу и говорили о философии на всех европейских языках. У Дика всег-
да была склонность к философии.
   Но Паола испортила им все удовольствие. Как  только  они  поженились.
Дик снарядил свою шхуну "Все забудь", и эта  милая  парочка  отплыла  на
ней, решив провести свой медовый месяц между Бордо и Гонконгом.
   - А кабачок закрылся, и философы остались  без  пристанища  и  диспу-
тов... - заметил Грэхем.
   Миссис Тюлли добродушно рассмеялась и покачала головой.
   - Да нет... Дик обеспечил существование кабачка, - сказала она,  ста-
раясь отдышаться и прижимая руку к сердцу. - Навсегда или на время -  не
скажу вам. Но через месяц полиция его закрыла, заподозрив,  что  там  на
самом деле клуб анархистов.
   Хоть Грэхем и знал, как разносторонни интересы и дарования Паолы,  он
все же удивился, найдя ее однажды одиноко сидящей на  диване  в  оконной
нише и поглощенной каким-то вышиванием.
   - Я очень это люблю, - пояснила она. - И не  сравню  никакие  дорогие
вышивки из магазинов с моими собственными работами по  моим  собственным
рисункам. Дика одно время возмущало, что я  вышиваю.  Ведь  он  требует,
чтобы во всем была целесообразность, чтобы люди  не  тратили  понапрасну
свои силы. Он считал, что мне браться за иглу -  пустая  трата  времени:
крестьянки отлично могут за гроши делать то же  самое.  Но  мне  наконец
удалось убедить его, что я права.
   Это все равно, что игра на рояле. Конечно, я могу купить музыку лучше
моей, но сесть самой за инструмент и самой исполнить вещи  -  какое  это
наслаждение! Соревнуешься ли с  другим,  принимая  его  толкование,  или
вкладываешь что-то свое - неважно: и то и другое  дает  душе  творческую
радость.
   Возьмите хотя бы эту узенькую кайму из лилий на оборке - второй такой
вы не найдете нигде. Здесь все мое: и идея, и исполнение, и удовольствие
от того, что я даю этой идее форму и жизнь. Конечно, бывают в  магазинах
замыслы интереснее и мастерство выше, но это не то.  Здесь  все  мое.  Я
увидела узор в своем воображении и воспроизвела его. Кто посмеет утверж-
дать после этого, что вышивание не искусство?
   Она умолкла, глядя на него смеющимися глазами.
   - Не говоря уже о том, что украшение прекрасной женщины - самое  дос-
тойное и вместе с тем самое увлекательное искусство, - подхватил Грэхем.
   - Я отношусь с большим уважением к хорошей модистке или  портнихе,  -
серьезно ответила Паола. - Это настоящие художницы. Дик сказал  бы,  что
они занимают чрезвычайно важное место в мировой экономике.
   В другой раз, отыскивая в библиотеке какие-то справки об Андах,  Грэ-
хем натолкнулся на Паолу, грациозно склонившуюся над листом плотной  бу-
маги, прикрепленным кнопками к столу;  вокруг  были  разложены  огромные
папки, набитые архитектурными проектами: она  чертила  план  деревянного
бунгало для мудрецов из "Мадроньевой рощи".
   - Очень трудно, - вздохнула она. - Дик уверяет, что если уж  строить,
так надо строить на семерых. Пока у нас четверо, но ему  хочется,  чтобы
непременно было семь. Он говорит, что нечего заботиться о душах,  ваннах
и других удобствах, - разве философы купаются? И он пресерьезно  настаи-
вает на том, чтобы поставить семь плит и сделать семь кухонь:  будто  бы
именно из-за столь низменных предметов они вечно ссорятся.
   - Кажется, Вольтер ссорился с королем из-за свечных огарков? -  спро-
сил Грэхем, любуясь ее грациозной и непринужденной позой.  Тридцать  во-
семь лет? Невероятно! Она казалась  просто  школьницей,  раскрасневшейся
над трудной задачей. Затем ему вспомнилось замечание миссис Тюлли о том,
что Паола - взрослое дитя.
   И он изумлялся: неужели это она тогда, у коновязи под дубами, показа-
ла двумя фразами, что отлично понимает; насколько грозно создавшееся по-
ложение? "Я понимаю", - сказала она. Что она понимала? Может  быть,  она
сказала это случайно, не придавая своим словам особого значения? Но ведь
она же вся трепетала и тянулась к нему, когда они пели вместе  цыганскую
песню. Уж это-то он знал наверняка. А с другой стороны, разве он не  ви-
дел, с каким увлечением она слушала игру Доналда  Уэйра?  Однако  сердце
тут же подсказало ему, что со скрипачом было  совсем  другое.  При  этой
мысли он невольно улыбнулся.
   - Чему вы смеетесь? - спросила Паола. - Конечно, я знаю, что я не ар-
хитектор! Но хотела бы я видеть, как вы построите дом для семи философов
и выполните все нелепые требования Дика!
   Вернувшись в свою башню и положив перед собой, не раскрывая их, книги
об Андах, Грэхем, покусывая губы, предался  размышлениям.  Нет,  это  не
женщина, это все-таки дитя... Или... она притворяется наивной?  Понимает
ли она действительно, в чем дело? Должна бы понимать. Как же иначе? Ведь
она знает людей, знает жизнь. И она очень мудра. Каждый взгляд ее  серых
глаз говорит о самообладании и силе. Вот именно - о внутренней силе!  Он
вспомнил первый вечер, когда в ней время от  времени  словно  вспыхивали
отблески стали, драгоценной, чудесной стали. И он вспомнил, как  сравни-
вал тогда ее силу со слоновой костью, резной перламутровой раковиной,  с
плетеной сеткой из девичьих волос...
   А теперь, после короткого разговора у  коновязи  и  цыганской  песни,
всякий раз, как их взоры встречаются, оба они читают в глазах друг друга
невысказанную тайну.
   Тщетно перелистывал он лежавшие перед ним книги в поисках нужных  ему
сведений, потом сделал попытку продолжать без них, но не мог написать ни
слова... Нестерпимое беспокойство овладело им. Грэхем  схватил  расписа-
ние, ища подходящий поезд, отшвырнул его, схватил трубку  внутреннего  -
телефона и позвонил в конюшни, прося оседлать Альтадену.
   Стояло чудесное утро;  калифорнийское  лето  только  начиналось.  Над
дремлющими полями не проносилось ни дуновения;  раздавались  лишь  крики
перепелов и звонкие трели жаворонков. Воздух был напоен благоуханием си-
рени, и, когда Грэхем проезжал сквозь ее душистые  заросли,  он  услышал
гортанный призыв Горца и ответное серебристое ржание Принцессы  Фозринг-
тонской.
   Почему он здесь и под ним лошадь Дика Форреста, спрашивал  себя  Грэ-
хем, почему он все еще не едет на станцию, чтобы сесть в первый  же  по-
езд, найденный им сегодня в расписании? И он ответил себе с горечью, что
эти колебания, эта странная нерешительность в мыслях и поступках  -  для
него новость. А впрочем, - и тут он весь как бы загорелся,  -  ему  дана
одна только жизнь, и есть одна только такая женщина на свете!
   Он отъехал в сторону, чтобы пропустить стадо ангорских коз. Здесь бы-
ли самки, несколько сот; пастухи-баски