пел в  первой  части  своего
замысла: моя здоровая правая нога онемела,  но  куда  бы  ни  направлялась
изгнанная кровь, она не  достигала  моей  немощной  левой  половины.  Нога
оставалась такой, как и была, - сморщенной и короткой, хотя горела  адским
пламенем. Тем временем я должен был глотать горькие и  вызывающие  тошноту
снадобья, а также - прелюбопытнейшее сочетание пыток - кварту  подогретого
эля в день. Мою ногу измеряли каждые три дня. Каждый вечер с  правой  ноги
снимали жгут, и я содрогался от  мысли  о  том,  что  его  наложат  снова.
Временами я рыдал и протестовал, тогда отец начинал бушевать, ругая  меня,
тупость врачей и безрассудство моей матери. Вообще, это было тяжелое время
испытаний для него, и не удивительно, что однажды  вечером,  когда  доктор
Форстер в очередной раз бился  со  мной,  чтобы  затянуть  жгут  на  ноге,
терпение отца лопнуло.
     - Довольно с меня ваших глупостей, -  вскричал  он.  -  Убирайтесь  и
прихватите с собой эту вашу ерунду.
     Доктор Форстер - почтенный человек в летах, привыкший к уважительному
к себе отношению, повернулся к отцу и высказался о его манерах и, увы,  об
его отпрыске в выражениях не столь вежливых, сколь кратких.
     - Вы породили слабого немощного щенка и приходите ко мне  в  ожидании
чуда, - заключил он. - И только потому, что я не в  состоянии  испорченное
вами, вы оскорбляете мою профессию. Забирайте своего несчастного калеку  и
лечите его сами, если полагаете, что не способны произвести на свет ничего
лучшего.
     Он собрал бинты, мешки с песком и зелья и вылетел из комнаты,  волоча
за собой свой длинный плащ.
     - Вставай, - приказал отец, - мы едем домой.
     Первую часть нашего пути мы проделали в  мягких  летних  сумерках,  и
меня не покидали мысли о разбойниках и грабителях с большой  дороги,  хотя
скорее всего не поздоровилось бы всякому, кто попался бы нам на пути: отец
ехал с таким злобным выражением лица, словно искал, на  ком  сорвать  свой
гнев. Покорный грум и быстрые лошади, да и его удрученный  сын  не  давали
ему для этого повода. Надежно спрятавшись за его спиной,  я  тихо  плакал:
ведь я отправлялся  в  путь  с  большими  надеждами  на  то,  что  вернусь
абсолютно здоровым, способным бегать и прыгать, как другие мальчики,  горя
желанием  научиться  ездить  верхом,  фехтовать  и  стрелять.  И   вот   я
возвращался таким же калекой, каким и уезжал, да  еще  с  тяжелым  сердцем
из-за  того,  что  моя  несдержанность  перед  лицом  боли  ускорила   мое
возвращение. И в самом деле, жалкое отродье!
     С этого времени отец перестал меня замечать. Ходил ли  я  или  лежал,
плакал или улыбался, был болен или здоров - все  это  стало  для  него  не
важнее, чем дела любого крестьянина в его поместье. То, что я обожал его с
неистовостью, близкой к поклонению, что я был податлив и  угодлив,  ничего
абсолютно для него не значило. Я могу по пальцам пересчитать, сколько  раз
он говорил со мной, но иногда, замедлив  шаг  на  лестнице,  проходя  мимо
полуоткрытой двери, я слышал, как он проклинает  людей  за  то,  что  стал
отцом калеки и труса. Как всякий вояка,  он  с  возрастом  становился  все
вспыльчивее,  и  мадам  Луиз,  состарившаяся  для  любовных   развлечений,
потеряла свою власть над ним.
     Когда мне было десять лет,  отец  отправился  в  Лондон  и  долго  не
возвращался. Собственно, событие, о котором  я  собираюсь  рассказать,  не
имеет  отношения  ни  ко  мне,  ни  к  излагаемой  мной  истории,  но  оно
показывает, что за человек был мой отец.
     Он вернулся через два месяца с молоденькой девушкой  в  сером  плаще,
сидевшей в карете рядом с ним. Мы с мадам Луиз  стояли  на  террасе  перед
домом. За время его отсутствия мы сошлись на почве одиночества,  она  даже
начала обучать меня французскому языку.
     Отец поднял на руки девушку, поднялся по ступенькам, переступил порог
и опустил ее на пол возле  двери.  Мадам  Луиз  поспешила  вслед  за  ним,
вопрошая, кто это.
     - Моя жена, леди Оленшоу, - ответил отец. - Она дочь торговца  кожей,
невежественная деревенщина. Возьмись за нее, уложи ей волосы  и  подскажи,
что носить.
     Мадам Луиз издала визг,  напоминавший  мне  кошку,  которая  когда-то
попала в нашу мышеловку, затем повернулась к отцу и в ярости вонзила ногти
- а они были длинные и заостренные - прямо в его  щеку.  Отец  рассмеялся,
сгреб обе ее руки в одну свою, а свободной ладонью отхлестал ее по  щекам.
Он бил ее, как  бьют  маленьких  детей,  бил  до  тех  пор,  пока  она  не
прекратила вопить, и не начала плакать. Тогда он отпустил ее.
     - Вот так-то лучше, - сказал он. - А теперь отправляйтесь-ка  отсюда,
и постарайтесь жить мирно, иначе одной из вас придется удалиться.
     Он не сказал, которой именно. Маленькая  невеста  наблюдала  всю  эту
сцену  с  широко  открытыми  от  изумления  глазами.  Когда   мадам   Луиз
неуверенной походкой подошла  к  ней  с  мокрым  от  потоков  слез  лицом,
бедняжка вытащила платочек из-под манжета и протянула мадам.  Я  с  шумным
вздохом перевел затаенное дыхание. Отец повернулся и благодушно  обратился
ко мне.
     - Вот так нужно обращаться с женщинами, мой мальчик. Но впрочем,  что
тебе-то толку в этом уроке?
     Лицо его омрачилось и он отвернулся.
     Женщины,  видимо,  постарались  "жить  в  мире".  Более   того,   они
подружились. Однажды я слышал, как отец говорил Агнес, моей мачехе, что на
протяжении двадцати лет Луиз была непревзойденной любовницей и лучшее, что
молодая женщина может делать, - это брать с нее пример.
     Но Агнес преуспела гораздо больше. Она одарила отца  тремя  сыновьями
за равное количество  лет,  они  были  крупными  и  сильными,  прекрасными
детьми, которыми мог бы гордиться любой мужчина. Для них отец  делал  все,
что мог бы делать для меня, если бы ноги мои были нормальными.  Я  страдал
от приступов ревности к Чарльзу, старшему из детей, но к тому времени, как
ему исполнился год, я нашел могучий источник утешения.
     И здесь я возвращаюсь к Шеду. Шед Вуди, которому  суждено  было  быть
повешенным в Маршалси.


     Я приближался к одиннадцатилетнему возрасту, когда жизнь моя,  и  без
того безрадостная, была омрачена появлением на свет Чарльза. Никто в доме,
казалось, ни о чем, кроме этого ребенка, и думать не мог. Даже мадам  Луиз
не хватало времени для меня, и я все  больше  и  больше  времени  проводил
среди слуг и дворовых. Я быстро рос,  а  поскольку  моя  больная  нога  не
поспевала  за  остальными   членами,   тело   мое   оказалось   безобразно
искривленным, даже голова кренилась влево. Я был  невероятно  невежествен,
не умел ни читать, ни писать, и далеко не всегда был достаточно чист.  Без
сомнения, я был совсем непривлекательным ребенком.
     И вот настало утро, которому суждено было  изменить  всю  мою  жизнь.
Было лето. Помню, как кусты боярышника, заполнявшие наш  парк,  оделись  в
белоснежное цветение, а розовые малиновки  прихорашивались  в  канавах.  Я
бродил по двору, бесцельно проводя еще один час еще одного дня, когда грум
Сэм вышел из конюшни, ведя за собой двух лошадей.
     - Куда ты идешь? - спросил я.
     - В кузницу, - пояснил он, отмахиваясь от лошади, тыкающейся носом  в
его плечо.
     - А мне можно с тобой? - вдруг спросил я.
     - Ага, - ответил он и поставил ногу на подставку.
     - Тогда помоги мне влезть, - сердито произнес я.
     - Боже милостивый, да я совсем забыл, - он легко  поднял  меня,  и  я
уселся на широкую лошадиную спину.
     Мы ехали трусцой друг за другом по полевой тропинке, затем выехали на
дорогу, обогнули церковь, пересекли лужайку и  подъехали  к  кузнице.  Шед
подошел к двери  -  загорелый  человек,  худощавый,  но  мускулистый,  как
породистая гончая, на нем была голубая кожаная  куртка  без  рукавов,  пот
струился по его лбу, спутывая курчавые волосы.
     - Доброе утро, Сэм, чертовски жарко, - сказал он и тут увидел меня. -
Твой мальчишка?
     - Мастера Филиппа, - излишне поспешно произнес Сэм,  и  я  болезненно
осознал, что даже конюху показалась обидной возможность иметь такого сына,
как я.
     Но Шед поднес свою огромную ладонь ко лбу и сказал:
     - Доброе утро, сэр.
     Я чуть не упал в обморок от удивления. Никто никогда не называл  меня
"сэром". Презрение моего отца ко мне было настолько хорошо всем известно в
поместье и во всей деревне, что моим уделом было пренебрежение со  стороны
всех, впрочем  у  особо  добросердечных  оно  было  замешано  на  жалости.
Вдохновленный, я соскользнул на землю без всякой помощи и вошел в кузницу.
Сэм ввел туда лошадей вслед за мной, привязав поводья к кольцам, вбитым  в
стену, затем он как-то неуверенно взглянул на меня, помялся  минуту-другую
и, пробормотав что-то об еще одном поручении, зашагал прочь через лужайку.
Я хорошо знал, что это было за поручение, - посещение  пивной,  и  ему  не
стоило ни а секунду задерживаться из-за меня. Я был  вполне  доволен  тем,
что остался наедине с Шедом.  Я  наблюдал,  как  он  взял  брусок  железа,
разогрел его, придал ему форму при  помощи  щипцов  и  молота,  охладил  и
приложил его, все еще дымящимся к  копыту,  которое  он  положил  себе  на
колено.
     - Это больно? - спросил я.
     - Не больнее, чем вот так, - ответил он и потер кончик одного из моих
локонов кончиками пальцев. - Копыто - как волосы.
     Когда он потянулся к мехам, я сказал:
     - Я справлюсь с ними, - и проковыляв вперед, начал работать, опершись
для равновесия своей короткой ногой на кучу металлических обломков.
     Я  поймал  внимательный  взгляд  Шеда.  Наконец,   после   нескольких
малозначащих замечаний он поинтересовался:
     - С твоей ногой что-то пробовали делать?
     И я рассказал ему о гирях, которые  носил,  о  посещении  лондонского
врача. К этому времени лошади  были  подкованы,  и  Шед,  вытерев  руки  о
фартук, потянулся к полке и достал оттуда кружку, а также немного хлеба  и
сыра на деревянном подносе.
     - Хочешь перекусить? - спросил он.
     И я, который был по крайней мере накормлен так, как  не  мог  мечтать
жни один мальчишка, кивнул, потому что мне очень хотелось разделить с  ним
что-то и продлить эту первую настоящую беседу в моей жизни.
     - Глотни первый, - предложил он, подтолкнув кружку по  скамье  в  мою
сторону.
     Для меня этот крепкий темный эль был вином  причащения,  и  я  сделал
глубокий глоток. Он был крепче любого домашнего  напитка,  подаваемого  на
кухнях поместья, и, наверное, поэтому у меня развязался язык. Или,  может,
тут проявилась необычная симпатия к этому человеку. В любом случае, я  сам
не заметил, как начал рассказывать о своих горестях и ревности, о том, как
обращается со  мной  отец  и  насколько  пуста  моя  жизнь.  Шед  дал  мне
закончить, и, стряхнув крошки со своей бороды задумчиво погладил ее  рукой
несколько раз. Наконец он произнес:
     - Пройдись-ка до двери, вон туда.
     Я поднялся и пересек помещение.
     - Ммм, - пробормотал он, не раскрывая рта.  -  Короткая  нога  -  это
короткая нога, и я тут не знаю никакого лечения. Но не пойму, почему  тебе
расти таким перекошенным из-за нее. Дай мне свой туфель.
     Я снял грубый кожаный башмак с выцветшей медной пряжкой и положил ему
на руку. Носок был совершенно изношенным в том месте,  где  я  касался  им
земли, а каблук был новым, будто только  что  от  сапожника.  Он  повертел
башмак в своих богатырских руках, затем взял кусок железа,  раскалил  его,
отбил молотом до тонкой пластины и загнул  на  концах  так,  что  он  стал
напоминать полозья колыбели. В каждом конце он сделал отверстие  и  окунул
эту штуку в воду. И в этот момент вернулся Сэм.
     - Все готово, - сказал Шед.
     Сэм отвязал лошадей, вывел их из кузницы и, оглянувшись,  бросил  мне
через плечо:
     - Пошли.
     - Я останусь здесь.
     - Ну и как ты собираешься возвращаться? Я не приеду за тобой.
     - Я доберусь, - ответил я.
     - Ладно.
     Он взгромоздился на одну из лошадей и зацокал прочь.  Шед  выудил  из
воды кусок железа, приложил его одним концом к носку моего башмака, другим
- к каблуку и прочно прибил. Затем  пощупал  пальцами  подошву  изнутри  в
поисках острых гвоздей, взял свой инструмент и выровнял их.
     - Надень-ка, - сказал он. - По-моему, так должно быть получше.
     Я туго застегнул пряжку башмака и встал. Сперва ничего не получалось,
потому что я норовил ступать по-старому -  опираясь  на  носок.  Но  после
нескольких попыток я наловчился, и стало лучше, будто случилось  чудо.  Я,
раскачиваясь, шагал по кузнице,  сходя  с  ума  от  радости.  Изгибания  и
искривления, которыми сопровождалась моя походка в прошлом,  что  искажало
все мое тело, стали больше не нужны, и я мог просто  стоять  ровно,  одной
ногой на подошве своего башмака, другой на прочном железе.
     - О, благодарю вас, - закричал я. - Ничего более  чудесного  со  мной
никогда не происходило. Это волшебство! Я очень вам благодарен. И мой отец
заплатит вам. Он дал много денег тому  человеку  в  Колчестере  и  доктору
Форстеру, я знаю, что много. А они ничего не сделали. Он заплатит вам.
     Шед смотрел на меня своим ясным довольным взглядом, но при упоминании
о моем отце лицо его исказилось гримасой.
     - Мне не нужны его деньги, - сказал он  как-то  озлобленно.  -  Любой
человек,  кроме  пьянчуги  и  бабника,  мог  додуматься   до   этого   уже
давным-давно.
     - Вы не любите его? - быстро спросил я.
     - Мне не следовало этого говорить, - пробормотал Шед.
     - О, я сам не люблю его. Но он будет очень доволен.
     - Может быть, - произнес Шед.


     Я пешком ковылял домой. Две мили через заросли боярышника,  три  мили
по полям вдоль невспаханной межи - так далеко своей жизни я еще не  ходил.
С меня градом катил пот. Но я гордо шагал, стараясь держаться прямо, чтобы
в один день исправить ущерб, нанесенный моему телу за все эти годы.
     Даже сегодня я не могу равнодушно вспоминать сцену своего возвращения
домой. Отец расхохотался, увидев меня! Теперь-то мне  все  стало  понятно.
Понятно его глубокое разочарование, источником которого служил я, - и  это
при его неимоверной гордости  силой  и  отвагой  своей  и  своих  предков.
Наверное, мне следует не только понять, но и простить его. Но я не  сделаю
этого. Он стоял тогда передо мной, вросший в землю своими  огромными,  как
башни, ножищами.
     - Так в конце концов оказалось, что это дело кузнеца! - И рассмеялся.
     Вся моя любовь, которую я когда-либо  испытывал  к  нему,  давно  уже
увяла под его ледяным презрением, но до этого дня я еще таил  нечто  вроде
скрытого восхищения человеком, который был всем, чем хотел бы, но не  имел
надежды стать я. Теперь же, видя  его  перед  собой  с  лицом,  сморщенным
гримасой смеха,  я  чувствовал,  как  угасали  во  мне  последние  остатки
восхищения, оставляя только ненависть.
     В то утро я узнал: нет никакой неизбежности  в  том,  что  сильные  и
здоровые презирают слабых и калек.  Шед  Вуди  был  такой  же  мускулистый
здоровяк, как и омой отец; и своим мальчишеским  сердцем  я  почувствовал,
что он не менее храбр и  при  желании  мог  бы  стать  таким  же  искусным
фехтовальщиком. И при этом Шед Вуди  испытал  желание  помочь  мне,  а  не
посмеяться надо мной. "Пьянчуга и бабник, - думал я,  -  даже  деревенский
кузнец знает, кто ты!" И при этой мысли  мою  душу  обдало  теплой  волной
утешения. Мое презрение подстегивало меня. И я больше не  восхищался  тем,
что он таким чудесным образом заставил мадам Луиз  и  Агнес  принять  друг
друга. "На это способен любой племенной бык", - рассудил я.
     С этого дня я редко бывал в поместье. Почти каждое утро я отправлялся
в поход по полевой тропинке, чтобы провести еще один день в  кузнице,  где
Шед  возвращал  мне  утраченное  уважение  к  себе,  просто  позволяя  мне
приносить пользу.
     - С руками у тебя все в порядке, - говорил он.
     И я размахивал тяжелым молотом, таскал бревна  для  разжигания  огня,
надеясь, что когда-нибудь за  эти  упражнения  буду  вознагражден  плечами
такими же мощными, как у Шеда. Конечно, такими они  так  и  не  стали,  но
все-таки они развивались. И я вместе с ними.
     Шед научил меня читать. Он просто ужаснулся, узнав, что я  был  такой
же безграмотный, как любой деревенский мальчишка. Я помню, как однажды  мы
сидели у ворот кузницы, жевали наш нехитрый обед, прислонившись спинами  к
разогретой солнцем стене, и вдруг Шед прекратил жевать, взял палочку и  на
пыльной земле начертил буквы алфавита. Он назвал их, медленно повторил еще
раз и заставил меня произнести их вслед за ним. Затем он разровнял пыль  и
нацарапал буквы снова, но на этот раз вразброс. И  я  обнаружил  -  к  его
удивлению, равно как и к своему собственному, - что отлично запомнил их.
     - Да ты смышлен, - сказал он, проводя рукой по пыльной дорожке. -  Не
помню, сколько мне потребовалось времени, чтобы вот так знать их.
     Он снова взял палочку и написал большими наклонными  буквами:  ШАДРАХ
ВУДИ, КУЗНЕЦ.
     - Вот, это мое имя и ремесло. А твое?
     - Филипп Джон Александр Оленшоу.
     Шед написал все это и добавил "джентльмен".
     - Что это? - спросил я, насчитав пять  слов,  где  я  ожидал  увидеть
всего четыре.
     Он прочитал. Я поставил на это слово свою железную ногу.
     - Напиши мне тоже "КУЗНЕЦ", - попросил я его. - Я  больше  хочу  быть
похожим на тебя, чем на своего отца.
     - Ты тот, кем ты родился, - убежденно ответил Шед.  -  И  однажды  ты
станешь сэром Филиппом и будешь владеть всем этим. -  И  он  взмахом  руки
очертил все вокруг.
     - Нет, - проговорил я. - Чарльз будет владеть этим. Об этом  уж  отец
позаботится.
     - Ничего не поможет. Ты его старший сын.
     - Тогда ты будешь жить со мной в поместье и каждый день на  обед  нам
будут подавать толстый говяжий филей и красное вино, да еще фиги и изюм, и
апельсины и сладости. И я надеюсь, - сказал я, повышая голос,  -  что  все
слуги доживут до этого времени. И тогда я покажу  им.  Тогда  они  у  меня
попляшут.
     - А ты уже знаешь, как пишется твое имя? - мягко перебил Шед.
     На  мгновение  я  опустил  глаза  на  расчерченную   дорожку,   затем
повернулся  к  Шеду  и  закрыл  их.  "Ф-и-л-и-п-п  Д-ж-о-н   О-л-е-н-ш-о-у
к-у-з-н-е-ц." Открыв глаза, я с  радостью  увидел  выражение  удивления  и
восхищения на лице Шеда.
     - Тебе легко дается учение, как кузнечное дело мне,  наверное.  Я  не
смог бы произнести по буквам с закрытыми глазами. Даже когда  я  читаю,  я
руками вроде как бы пишу  в  воздухе.  Очень  медленно  я  читаю.  Но  мне
кажется, что ты станешь ученым и... это может возместить тебе... многое.
     - Может, - согласился я. - Научи меня читать, Шед, пожалуйста.
     - Похоже, что ты сам скоро будешь учить меня.
     И это оказалось правдой. Мой разум до тех пор пустой и скованный моим
уродством, жадно поглощал все, что не было связано с ненавистью,  болезнью
или презрением. Задолго до наступления зимы я читал быстрее Шеда. Мне  уже
не нужно было складывать слова из  отдельных  звуков.  И  вскоре  я  начал
читать запоем. Дома было много книг,  хранящихся  под  покрытыми  плесенью
кожаными переплетами в сырой комнате, в которую никто никогда не  заходил.
И когда наступили холодные ветреные погоды,  и  прогулки  в  Маршалси  уже
нельзя было совершать ежедневно,  я,  бывало,  сворачивался  клубочком  на
широком  подоконнике,  завернувшись  от  холода  в  тяжелую  портьеру,   и
проскальзывал в заветную дверь, ключом к  которой  служили  буквы,  дверь,
ведущую в разные страны, в разные времена, к  разным  людям,  которые  мне
никогда и не снились.
     Стоит ли  удивляться,  что  я  любил  Шеда  Вуди,  простого  кузнеца,
освободившего мое тело, а вместе с ним и душу.
     И тогда, когда я принял из его богатырских рук Библию  и  прочел  ему
быстро и свободно псалм, который  он  старательно  читал  по  слогам,  Шед
перестал относиться ко мне как к ребенку, и м