- Мы слышали, девица у вас, мистер Оленшоу.
     Когда я  кивнул  в  ответ,  он  просто  вздохнул  и  замолчал.  Через
несколько  мгновений  Джудит  привела  Эли,  и  я  понял,  что  затевалось
серьезное дело.
     - Ну, - начал я, облегчая задачу. - Вы пришли по поводу Магитабель, я
полагаю. Надеюсь, чтобы забрать ее домой.
     -   Честно   говоря,   нет,   -   ответил   мистер   Томас,    бросив
многозначительный взгляд, полный хитрости и коварства.  -  Честно  говоря,
нет. Старейшина, который знает вас  с  самой  юности,  отец  провинившейся
девушки, наставник ваш, все мы пришли к  вам  с  предупреждением,  что  вы
совершаете величайшую  ошибку.  Страшную  оплошность.  Вы  сами  молоды  и
холосты. Тут может пострадать ваша собственная репутация. Может, хоть  это
вас остановит, если справедливость сама по себе ничего для вас не значит.
     Прежде чем я успел  ответить,  вмешался  Эли  со  своим  тяжеловесным
красноречием, которое всегда было  у  него  наготове,  чтобы  уговаривать,
увещевать,  убедительное  своей  сухой  рациональностью,   равно   как   и
фанатизмом.
     - Ты молод еще, парень, как сказал мистер Томас. Мы все здесь  старше
тебя, опытнее. Это все нужно пресечь на корню. Нужно покарать самое первое
злодеяние, чтобы остановить путь порока. У  нас  в  селении  много  других
молодых женщин, коварный искуситель  только  и  поджидает  момента,  чтобы
совратить их с  пути  истинного.  И  только  сделав  наказание  достаточно
суровым, мы сможем удержать их  от  греха.  Магитабель  Пикл,  отвергнутая
своей семьей, сосланная на мельницу, чтобы там осмыслить свой проступок  и
ждать  своего  часа,  не  будет  слишком  соблазнительным   примером   для
подражания. Магитабель Пикл,  торжественно  возвращающаяся  в  селение  на
лошади мистера Оленшоу, в сопровождении одного мужчины, при гостеприимстве
другого, и сочувствии еще  двоих,  которые  считают,  что  с  ней  слишком
жестоко обошлись, - согласитесь, это уже совсем другое  дело.  Да  соверши
она что-то благородное или добродетельное, вряд ли заслужила бы она  такое
хорошее обращение.
     Разве ты не ПОНИМАЕШЬ, парень,  что  мы  здесь  на  совершенно  новом
месте, и это первый откровенный грех, с которым мы столкнулись? Мы ОБЯЗАНЫ
покарать прегрешение  столь  жестоко,  чтобы  любая  самая  легкомысленная
девица в момент соблазна остановилась и напомнила себе:  "А  что  постигло
Магитабель Пикл?" - и это поможет ей преодолеть искушение. Разве не  стоит
пожертвовать ради  этого  слезами  всего  одной  женщины?  Женщины  слабые
созданья, их нужно охранять, ограждать от всего, не давать им  возможности
преступить черту.
     От такой страстной проповеди у него перехватило дыхание, и прежде чем
продолжить, он сделал глубокий вдох, а я воспользовался этой паузой:
     - В отличие от всех других грехов, Эли,  этот  обрушивается  на  саму
грешницу, она-то и страдает больше всех. Что бы вы ни  сделали,  какое  бы
наказание ни изобрели, это не будет страшнее мук деторождения,  о  которых
женщина вряд ли забывает в момент искушения. И  девушку,  идущую  на  этот
риск, не остановит пример Магитабель Пикл. Тут жесть еще и другой  момент.
Спросите  себя  сами,  все  до  одного,   какова   ценность   добродетели,
противостоящей соблазну лишь под  страхом  грядущего  наказания?  Мне  это
кажется не столь похвальным, равно как и искоренение одного зла при помощи
другого. Это не кража, не убийство. И девушка ведь  не  отпетая  блудница.
Если бы ее отец не отверг  Саймона  Свистуна  с  презрением,  которого  он
сейчас должен устыдиться,  девушка  стала  бы  уважаемой  замужней  дамой,
счастливо ожидающей рождения ребенка, как любая другая женщина в Зионе.
     Я посмотрел на своих слушателей.  Три  лица  передо  мной  напоминали
маски: каменная - у Эли, из мягкой кожи - у мистера Томаса, из белого мела
- у Пикла. Я понял, что слова мои не произвели ни малейшего впечатления. В
отчаянии я повернулся к Эли, вкладывая в свои слова столько сил и энергии,
что почувствовал физическую усталость.
     - Эли, вспомни Маршалси, и  те  дни,  когда  вы  умоляли  моего  отца
проявить терпимость, прислушаться к нам  и  изменить  свою  точку  зрения.
Сегодня вы находитесь на месте моего отца. И я прошу вас быть  терпимым  и
пересмотреть свое решение.
     Эли ущипнул себя за бороду, и на какое-то мгновение  мне  показалось,
что я убедил его.
     - Не понимаю, с чего бы вам так хлопотать из-за  этой  девицы.  Какое
вам до этого всего дело.
     - Такое же, как и до способа  земледелия  в  Маршалси.  Не  мое  ведь
благосостояние зависело от земли в Светломоре, правда?
     Здесь я явно перестарался.
     - Мне начинает казаться, мистер Филипп, что вам просто всегда хочется
противоречить, неважно по какому поводу. Либо у вас  просто  несговорчивый
характер, либо вы что-то имеете против кого-то из нас, как и против своего
отца, что и подталкивает вас отрицать все, что мы стараемся делать во  имя
общего блага.
     - А может, у него есть другое основание, гораздо более  серьезное  и,
заметьте, тайное, чтобы стать на защиту женщины, с которой  он  на  глазах
других даже словом не обмолвился?
     - Закройте свой грязный рот, - не выдержал я,  резко  повернувшись  к
уэльсцу. Поднимайтесь все и вон отсюда из этого дома, вы оскверняете его.
     Старик встал со стула и направился к двери.
     - Поторапливайтесь, - крикнул я, - если не хотите, чтобы вам помогли.
     Эли и Пикл тоже поднялись. У Эли хватило выдержки положить ладонь мне
на плечо и обратиться ко мне, как к норовистой лошадке:
     - Спокойно, - сказал он. - Спокойно.
     Я резким жестом освободился от его прикосновения.
     Пикл, самое заинтересованное лицо  из  всех  присутствующих,  наконец
произнес свои первые слова:
     - Мистер Оленшоу, я  приехал  забрать  эту  женщину...  на  мельницу.
Мистер Томас считает,  что  наказание  колодками  поспособствует  покаянию
несчастной и послужит предупреждением для других, и я,  а  также  вся  моя
семья готовы принять этот позор. А вы услышали из его уст как раз то,  что
станет  общим  мнением,  если  вы  будете  упорствовать  в  своем   ложном
представлении о доброте и добродетели...
     - Только ваш грязный разум мог породить такие  предположения,  и  Бог
миловал, в Зионе таких, как вы, не так уж много.  А  дочь  ваша  останется
здесь навсегда,  если  пожелает.  И  имейте  в  виду:  если  вы  вздумаете
применить силу, чтобы забрать ее, я  тоже  буду  оказывать  сопротивление.
Доброй ночи.
     К этому моменту вся компания добралась до входной двери, и я  крикнул
Энди, чтобы тот подал лошадь мистера Пикла. Эли  бросил  на  меня  взгляд,
полный озадаченного неодобрения и пошел прочь сквозь заросли.
     - Это был удар ниже пояса, - громко произнес  Энди,  большим  пальцем
указывая на мистера Томаса, который взбирался в телегу Пикла.
     - А ты откуда знаешь?
     - Мы все были в коридоре, и подслушивали через щель в двери.
     - Вы просто гнусные шпионы в таком случае, - резко бросил я.
     - Ну, сначала спустилась Магитабель, и она снова так разрыдалась, что
Джудит пришлось тоже подойти, потом мы все присоединились, так хорошо  все
было слышно. А потом я испугался,  что  вы  услышите  рыдания  девушка,  и
Джудит отвела ее наверх.
     - Это надо было сделать с самого начала. Ей-то меньше всех надо  было
все это слышать.
     Я направился в кухню, где Джудит готовила ужин. Она подняла  глаза  к
потолку, показывая, что Магитабель у себя наверху, и сказала:
     - Она успокоилась, когда я убедила ее, что вы не собираетесь выгонять
ее.
     Итак, ничего не подозревая, мы уселись ужинать, после  чего  закурили
сигары и принялись обсуждать происшедшее, решив что злые  чувства  мистера
Томаса против  девушки  рано  или  поздно  улягутся,  и  все  со  временем
забудется.
     Наконец я вытряхнул свою трубку и  попросил  Джудит  приготовить  для
страдалицы поднос с хлебом и молоком, думая, что я сам отнесу  это  ей  со
словами  утешения  и  уверения,  что  она  может   рассчитывать   на   мое
гостеприимство сколько ей будет угодно.
     Я велел Джудит уложить еду на наш лучший голубой поднос, а сам достал
одну из серебряных ложек  Натаниэля  с  изображением  апостола  на  ручке.
Женщины придают значение таким вещам.
     Проковыляв по лестнице, я постучал в дверь. Ответа не последовало,  и
только чтобы удостовериться, что девушка спокойно спит, я приоткрыл  дверь
и осторожно заглянул вовнутрь. Свеча догорала и чадила, но ее  света  было
достаточно, чтобы разглядеть пустую кровать со смятой постелью.  Я  громко
позвал:  "Магитабель!  Магитабель!"   Никакого   ответа,   только   Джудит
откликнулась из кухни:
     - Вы звали меня?
     - Она исчезла, - сообщил я.
     Мы тщательно обыскали весь дом, но  безрезультатно,  тогда,  засветив
фонари, мы вышли во двор, освещая все вокруг и выкрикивая имя девушки.  Мы
направились к дому мельника, и, совершая это ночное путешествие, стучали в
каждую дверь с вопросом: "Вы не видали Магитабель Пикл?". Никто ничего  не
знал. И как только рассвело, Ральф и Майк, вернувшись к  реке,  обнаружили
возле мельницы тело несчастной утопленницы.
     Они принесли ее в  наш  дом,  обмякшую,  с  водорослями  в  спутанных
волосах, с лицом, измазанным  зеленоватой  жижей.  Джудит  обмыла  тело  и
нарядила покойницу, пожертвовав для этого  одно  из  своих  чистых  летних
платьев.
     Я сообщил печальную новость Пиклам, и мистеру Томасу, и Эли тоже,  но
ответа не последовало. На  второй  день,  я  послал  за  главой  совета  с
вопросом: "Как насчет похорон?".
     Он дал мне понять, что, по его мнению, даже речи о похоронах  и  быть
не может. "Самоубийство - это смертный грех", - сказал он.
     Итак, мы с Энди сами смастерили  гроб,  и,  уложив  в  него  тело,  я
поглядел на голову погибшей девушки, покоившуюся на подушке из  стружек  и
опилок. Я начал понимать, что нашел Саймон в этой девушке. Притягивала  ее
бледность, хрупкость и беззащитность, особенно это стало очевидно  теперь,
когда смерть стерла красные пятна  с  заплаканного  лица,  оставив  только
выражение покоя в рамке мокрых волос, которые Джудит тщательно убрала.
     Мы сделали могилу в тени деревьев на моей стороне реки, и я  произнес
все, что мог припомнить из похоронной молитвы,  прежде  чем  предать  тело
земле. Мы  подровняли  надгробный  холмик,  после  чего,  отвернувшись,  я
сказал:
     - Никогда ноги моей не будет на собрании, пока мистер Томас  занимает
свой пост.
     Майк водрузил на голову свою истрепанную шляпу и произнес в ответ:
     - И за это уже можно сказать спасибо.
     Мы собрались было уходить, как с другого конца лужайки донесся шорох,
и, повернувшись, я увидел Линду, запыхавшуюся от бега. В руках она держала
крошечный букетик цветов шиповника, лаванды и два прибитых морозом  бутона
розы.
     Когда я оглянулся, то Майка  и  остальных  уже  не  было  рядом,  они
скрылись за деревьями, и мы с Линдой  остались  вдвоем.  Она  сделала  шаг
вперед и положила скорбное подношение на могилу. Когда она  склонилась,  я
заметил, как две слезы упали и сразу  же  растворились  в  свежей  влажной
почве.
     Пахло свежевскопанной земле, и теперь запах этот смешался с  ароматом
шиповника - сочетание, которое мне не забыть до конца  своих  дней.  Линда
медленно достала платочек и промокнула глаза.
     - Если Эли узнает, что ты  пришла  и  принесла  цветы...  -  начал  я
срывающимся голосом.
     - ЕСЛИ он узнает, - повторила она с металлом в голосе, который  вдруг
прозвучал  настолько  незнакомым,  как  голос  чужого   человека.   -   Не
обязательно ему обо всем знать. И благодаря тебе  -  это  мои  собственные
цветы. - Она посмотрела на могилу снова и печально сказала: - Жаль, что  я
не знала ее близко, так, чтобы она могла поделиться со мной.  Я  бы  могла
остановить ее.
     - Если бы только она рассказала все нам, - ответил я, не сводя глаз с
линии черных волос, обрамлявших белоснежное  лицо,  -  мы  сами  могли  бы
остановить ее.
     - Конечно, Филипп, ты бы смог, ты такой великодушный.  Но  другие  не
стали бы этого делать. Они бы только подтолкнули ее. Но я не это  имела  в
виду. Я могла бы не допустить самой причины. Можно не иметь ребенка,  если
не хочешь. О, конечно, у меня близнецы, и я  очень  люблю  их  сейчас,  но
сначала я просто в ужас пришла. Но это случилось в  море,  где  ничего  не
растет. А больше у меня нет детей, правда ведь? И не будет. И это  не  Эли
виноват. Он хотел бы целую дюжину, как у Якова или кого-то там еще. Иногда
он недоумевает, в чем дело. Я вижу. Но есть у меня кое-какой секрет,  или,
по крайней мере, был до сих пор. Ведь с тобой так легко разговаривать, что
это просто опасно.  Ты  единственный  в  Зионе,  у  кого  есть  сердце.  У
остальных вместо сердца камень с выбитыми на нем десятью заповедями.
     - Да больше, чем с десятью, там ведь ничего не сказать о том, что  на
месте нового поселения нельзя курить, пить и пропускать службу. И все же я
полагаю, что эти  люди  довольно  искренни  в  своих  убеждениях.  И  могу
признать, что они действительно составляют духовное единство, они честные,
преданные  и  трудолюбивые,  что  уже   немало.   Единственный,   кого   я
по-настоящему не принимаю, это...
     - Эли? - попробовала подсказать Линда, перебив меня.
     - О нет, я не согласен с ним, кажется,  по  любому  вопросу,  который
только можно себе представить,  но  у  меня  нет  неприязни  к  нему.  Это
скользкий мистер Томас. Он был очень груб со  мной  в  воскресенье,  и  не
скоро я смогу это забыть и простить.
     - Видишь ли, он выступил против Эли в деле с Кезией, и  я  думала,  я
искренне надеялась, что Эли поссорится с ним после  этого.  Но  он  просто
сказал: "Томас делал, как счел справедливым", и на следующий же  день  они
уже были в хороших отношениях.
     - Это потому, что Эли доверяет ему, думает, что он богопослушный.  Он
никогда  не  заподозрит  мистера  Томаса  в  каком-нибудь  злом  умысле  и
преднамеренно ошибочном суждении. Если бы это был я...
     - В действительности, он так же  терпим  и  к  тебе,  Филипп.  И  ты,
наверное, знаешь это. Он пришел домой в это воскресенье и сказал,  что  ты
просто очень заблуждаешься, но ты искреннен и что твои  ошибочные  идеи  -
результат порочного воспитания.
     - Спасибо, Линда, за эту утешительную новость. Теперь  я  буду  спать
спокойно по ночам! Такого рода терпимость чертовски благодетельна, не  так
ли?
     Ее лицо снова напряглось, как в тот вечер, когда я пытался открыть ей
глаза на своего отца. Странно было наблюдать это лицо, которое изменилось,
стало старше, и все же сохранило те же черты.
     - Нет, Филипп. Благодетельность - это  не  для  него.  Он  узколоб  и
фанатично религиозен, это мне уже сейчас стало понятно. Он  непоколебим  и
неумолим по отношению ко многим вещам. Но ему недоступна злоба и  гордыня.
А может, и да? Не знаю. Думаю, что я не совсем объективна к  нему.  Видишь
ли, в те жуткие времена, когда я осознала, что все твои слова о твоем отце
- правда, Эли казался мне тогда - понимаю, насколько глупо это  звучит,  -
казался мне  чем-то  вроде  Бога.  Вся  моя  жизнь,  с  тех  пор  как  мне
исполнилось двенадцать лет, протекала рядом с безумным стариком,  с  одной
стороны, и толпой негодяев, с другой.  В  нашем  доме  толпились  мужчины,
которым мы были должны, обязаны деньгами. Твой отец показался  мне  совсем
другим, таким добрым по отношению к нам. Теперь я думаю, что  он  оказался
хуже всех. После этого всего, Эли, который так серьезно решил жениться  на
мне, только потому, что он увидел меня в порванной ночной  рубашке,  -  он
просто предстал передо мной как человек из совсем другого мира.  Это  было
как очищение, Филипп, будто с меня смыли грязь. Ты понимаешь?
     - Очищение  иссопом?  Всегда  считал,  что  это  довольно  неприятная
процедура! Особенно если она обрекает тебя  на  всю  твою  жизнь,  страшно
чистую, на общество того же самого иссопа.
     Она повертела в руках прядь  волос  и  посмотрела  на  меня,  немного
озадаченно. Затем сказала:
     - Ты имеешь в виду Эли.  Знаешь,  он  строг,  но  справедлив,  он  не
приходит домой в плохом настроении, чтобы не произошло. А в  таком  месте,
как это, нужны именно такие люди, правда ведь? Он большой и сильный, он не
боится ничего. Конечно, я не достаточно хороша для него. Я обманываю  его,
он говорит, что я порчу детей, и в конце концов мыслю по-мирскому.
     - И слава Богу за это. Нам нужно почаще встречаться и развивать  наше
мирское мышление.
     - Я навещу тебя при следующем же визите Кезии к нам. Она не  простила
Эли и приходит только,  когда  его  нет  дома,  но  она  обожает  малышей,
особенно шалуна Джеймса, и хотя она ненавидит меня, это не может  удержать
ее на расстоянии от них. Теперь она обязательно  захочет  прийти.  Прощай,
Филипп.
     Улыбнувшись, она чопорно натянула накидку на плечи, в несколько шагов
преодолела расстояние от могильного холмика до края лужайки, и я узнал  ее
летящее движение грациозной ласточки. Легкая поступь вернулась, потому что
рядом не было Эли.
     Когда она скрылась из виду, я присел на пень, закурил трубку и  начал
обдумывать все, что она сказала. Было совершенно очевидно, что они  с  Эли
не пара, не единомышленники, но она дала мне понять, что все еще находится
во власти его сильной индивидуальности. И что было еще более очевидным - и
более печальным - это ее полное неведение относительно моих чувств к  ней.
Этот прямой  взгляд,  откровенность  разговора  не  оставляли  в  этом  ни
малейших  сомнений.  Почему,  задавался  я  вопросом,   она   никогда   не
догадывалась ни о чем, не слышала в моих нарочито небрежных словах  пылких
признаний, никогда не видела, как пульсирует кровь  в  моих  жилах,  какой
жаждой проникнуты мои взгляды? Впрочем, слава Богу, что  не  догадывалась.
Так было легче. Одно только неосторожное слова, неуместный жест  -  и  вся
наша дружба, которая была единственным звеном, связывающим  нас,  все  это
ушло бы навеки. Я еще немного поразмышлял над невозможностью дружбы  между
мужчиной и женщиной. Вот, Джудит, например,  никогда  уже  не  будет  моим
другом. Она может умело и ловко заправлять у меня на кухне. Может вспылить
и сказать мне что-нибудь резкое, пронзить меня презрительным взглядом  или
словом, но эта отчужденность, раздражение и насмешка не разделяли нас так,
как фраза: "С тобой так легко разговаривать, что это просто опасно".
     Я ощутил, как погружаюсь  в  глубокое  уныние.  Это  были  не  просто
сумерки души, которые трудно определить словами, а состояние  тела,  когда
замедляется пульс, сосет под ложечкой, холодеют  конечности.  Я  выругался
про себя, встряхнул трубку и встал. Но прежде чем уйти с печального места,
я бросил прощальный взгляд на цветок,  лежащий  на  могиле  Магитабель,  и
вспомнил руки Линды, потрескавшиеся  и  загрубевшие  от  холода,  покрытые
сеточкой морщин, в которые прочно въелась земля. И память больно  пронзила
меня, еще раз неоспоримо подтверждая, что в мире,  никакие  разочарования,
никакие слова о силе и энергии Эли, не могли поколебать и изменить меня. Я
любил ее.
     Самой поспешной раскачивающейся походкой, на  которую  я  только  был
способен, я направился обратно к своему дому. Там я застал Джудит Свистун,
старательно рассыпавшую все наши запасы соли по контуру огромного  креста,
нацарапанному на полу опустевшей комнаты,  откуда  недавно  было  вынесено
тело несчастной девушки. Я не сводил  глаз  с  уже  рассыпанного  по  полу
белого вещества, краем глаза в то же время наблюдая, как  Джудит  опускала
руку в каменную посудину, извлекая оттуда очередную горсть  и  разбрасывая
ее по рисунку. Соль была драгоценным продуктом, который бережно хранился и
очень экономно  расходовался,  поэтому  я  не  сразу  поверил  собственным
глазам.
     - Это что еще за новая идея? -  поинтересовался  я,  в  ко