окий стул, спинка и сидение которого были покрыты красивой
вышивкой, я понял, что мои  опасения  были  напрасными.  Эли  был  удручен
потому, что ему приходится порочить передо мной моего отца.
     - Ну, давайте же, - резко поторопил его я. - Оставим это. Видит  Бог,
я уже давно не питаю к отцу никаких чувств. Расскажите, что  случилось  на
летней ярмарке.
     Эли начал свой рассказ, и чистая комната с блестящим полом  и  видом,
открывающимся на улицу через маленькие оконные рамы, померкла перед  моими
глазами. Если однажды  мне  довелось  поразить  Натаниэля  Горе  описанием
портрета Эли, то трудно сказать, в какое изумление его поверг  бы  рассказ
Эли. Или, может, это мое воображение дополнило повествование, само по себе
голое  и  невыразительное,  картинами  Хантер  Вуда   с   темными   тучами
предрассудков, сгущающимися над  ним,  запахом  зрелой  пшеницы  и  тмина,
разносимых по округе башмаками ярмарочной толпы. Я ясно видел, как все это
произошло. Джошуа Сибрук был старым  чудаком  с  безумными  выходками.  Он
приехал неведомо откуда и поселился в доме,  в  котором  когда-то  жила  и
умерла старая Мэдж. Деревенские жители в те  времена  различали  два  типа
ведьм - безвредных и злых, и Мэдж принадлежала к первым. Люди старались не
обижать ее, мало кто осмеливался пройти ночью мимо ее дома, но  в  случаях
болезни или иного несчастья приходили к ней и глотали ее зелье,  повторяли
за ней заклинания, дарили ей что-нибудь и уходили  с  надеждой.  И  то  ли
благодаря везению,  то  ли  вследствие  ее  мудрости,  больные  оставались
довольны, и ее терпели. Ее даже приглашали в имение  лечить  меня.  Я  сам
этого не помню, потому что  был  слишком  мал,  но  слышал,  как  об  этом
говорили. Она дала прислуге, приставленной  для  ухода  за  мной,  бутылку
едкой мази, которую надо было втирать в мою ногу. Это не помогло, но и  не
причинило никакого видимого вреда, что, по-моему, можно было бы сказать  о
большинстве ее лекарств.
     Отец Линды, с его странностями и по причине того, то он обосновался в
доме Мэдж, неизбежно должен был унаследовать ее репутацию.  Он  собирал  -
или для него собирали - травы и растения в лесу и вдоль дороги.  Вероятно,
еще задолго до  того,  как  я  покинул  Маршалси,  к  нему  обращались  за
снадобьями больные, и, когда способ лечения был совершенно несомненным, он
снабжал посетителя запасом лекарственных средств. Никто не жаловался,  так
могло  продолжаться  годами,  и  он  мог  создать  себе  довольно  прочную
репутацию, как это удалось сделать Мэдж, если бы  не  прискорбный  случай,
произошедший вскоре после моего отъезда.
     Старик только оправился после своего приступа, когда  к  нему  пришла
женщина с просьбой помочь ее  сыну,  которого  мучил  удушающий  кашель  -
"порча легких", как  называют  деревенские  люди  болезнь,  когда  человек
кашляет кровью. Джошуа осмотрел мальчика, "оттянул  веки,  потарабанил  по
грудке, подержал за руку", - рассказывал Эли, и затем, отправив ребенка  в
сад, он открыто заявил матери, что ее сына не спасут  никакие  снадобья  и
настойки.  "Он  долго  не  проживет",  -  сказал  он  серьезно,  и   мать,
чрезвычайно рассерженная, ушла. Но вот в чем была загвоздка.  Мальчик  был
одним из тех, от кого Джошуа в свое время спас моего  пса  Квинса,  и  при
этом он говорил мальчишке какие-то неприятные слова. Отказ дать  лекарство
и тот факт, что ребенок, действительно, умер через две недели после визита
к старику, - вот вам и сюжет для убежденного охотника за ведьмами. С этого
момента на Джошуа пало подозрение.
     Пришла пора летней ярмарки, Грин и Маршалси заполнились толпами людей
и лавками со всевозможными товарами. Веревками  был  отгорожен  загон  для
поросят, установлена привязь для проведения конкурса  лошадей.  На  скорую
руку был сварен эль для участников ярмарки,  более  крепкий,  чем  обычно.
Издалека и из близлежащих селений, пешком, верхом и  на  телегах  стекался
народ на величайшее гулянье года. Линда с отцом тоже пошли на свою  первую
экскурсию  по   лавкам   торговцев.   И   даже   если   они   и   замечали
недоброжелательные взгляды и шепот, следовавшие за ними, то это  нисколько
не смущало их. Но я думаю, что они вовсе не замечали всего этого.  Старика
интересовали люди вокруг, лекарские товары, книжная лавка, а  Линда,  могу
поклясться, не сводила глаз с лент и кружев,  с  тюков  муслина  и  парчи,
которые разбрасывал перед  покупательницами  торговец  материей.  В  любом
случае, в конце концов они очутились  у  ларька  с  лекарствами.  Человек,
одетый в костюм моряка, расхаживал взад-вперед с попугаем на плече.  Яркая
птица выкрикивала с монотонными интервалами одну и  ту  же  фразу:  "Зачем
страдать? Зачем страдать?" И люди, привлеченные  необычным  смуглым  лицом
моряка  и  диковинной  говорящей  птицей,  прислушивались  к  скороговорке
торговца и про себя повторяли слова попугая: "Зачем страдать?"
     Зачем, действительно, если не было такого недуга человеческого  тела,
от которого этот  человек  не  имел  лекарства?  Болезнь  суставов,  порча
легких, паралич, ожоги, парша и чесотка, - все  это  он  брался  излечить.
Торговец  быстро  распродавал  свой  товар,  потому  что   с   готовностью
протягивал средство любому, кто сумел преодолеть смущение и попросить его.
Затем он сказал:
     - А теперь у меня есть нечто специально для дам. Вы, пузатые  мужики,
можете проходить мимо, если, конечно,  вам  не  известна  какая-то  особа,
нуждающаяся в подобном средстве по известной  вам  причине,  прохвосты  вы
эдакие! Ведь у всех дам бывают небольшие неприятности...
     Он продолжал болтать.
     Все это мне было очень знакомо, Эли, естественно,  не  описывал  всех
подробностей, но в этом не было никакой нужды. Начиная с того самого лета,
когда Шед смастерил мне железную подкову, я не пропускал ни  одной  летней
ярмарки.  Мне  были  известны  эти  хитрые   намеки,   которыми   торговец
подхлестывал интерес толпы к своему товару, и я помнил последнюю фразу его
речи:
     - Но я знаю, насколько стеснительны дамы, поэтому,  красотки,  можете
идти своей дорогой, развлекаться, а мой  помощник  и  я  будем  все  время
рядом. Присмотритесь к нам повнимательнее, чтобы узнать  нас  в  толпе,  и
одного слова на ушко, одной монетки  в  ладошку  будет  достаточно,  чтобы
заполучить это чудодейственное средство.
     И в этот самый момент Джошуа Сибрук заговорил во весь голос:
     - Женщина, купившая эту дрянь, рискует страдать больше, чем от  любых
мук деторождения.  Знахарь  пришел  в  неописуемую  ярость.  Лекарства  от
суставов и зубной  боли  продавались  открыто  и  стоили  всего  несколько
пенсов, но снадобье, которое  он  предлагал  от  женского  недуга,  обычно
продавалось тайно, словно контрабанда, и поэтому  стоило  намного  дороже.
Женщины, пробиравшиеся подальше от столпотворения, украдкой совали шиллинг
или даже два в как бы ненароком протянутую  руку  и  не  требовали  сдачи.
Джошуа посягнул на его лучший товар. И сойдя со своего  помоста,  торговец
принялся поносить противника.  К  нему  присоединились  несколько  жителей
Маршалси, и вскоре их брань переросла во  всеобщее  возмущение.  И  стоило
только  кому-то  из  толпы  крикнуть:  "Топи  колдуна!",   как   произошло
непоправимое.
     - Меня там не было,  парень,  не  тянет  меня  на  ярмарки.  Это  все
рассказала мне Линда, и, пусть она заносчива, но врать не станет.  Эсквайр
был там тоже - это мне сказал Джем Флауерс - и он не только  не  остановил
их, парень, а даже подзадоривал  толпу.  Им  так  и  не  удалось  дотащить
старика до реки, потому что он был такой старый и  дряхлый,  что  умер  от
ударов еще на самой ярмарочной площади. А грум твоего отца, Джим,  был  из
первых, кто  пинал  его  ногами  и  наносил  удары.  К  концу  дня  -  так
рассказывают в Маршалси - у него было столько денег, которых не заработать
честным путем.
     Во все это очень легко верилось.
     - Продолжайте, - попросил я.
     И глубокий голос Эли  с  этой  его  удивительной  сладкоречивостью  и
красноречием продолжал:
     - Девушка чуть не обезумела, и когда старый  плотник  Куллум  получил
заказ от твоего отца на роскошный гроб  для  старика,  она  отправилась  в
мастерскую сама и выбрала самый простой, кланяясь, что продаст все в доме,
чтобы заплатить за него. Миссис Хант, с  фермы  Хантов,  такая  заботливая
женщина, пришла, чтобы успокоить девушку, уговорить ее поспать немного, но
та все рыдала и рыдала, не двигаясь с места.
     Ко дню похорон, люди уже начали сожалеть о содеянном, и  на  похороны
все пришли трезвые и спокойные. А отец твой не заявился, зато  Джим,  грум
его, околачивался там все время, пока кто-то, видевший как он вонзил  свое
колено в печенки старика, не сказал, что лучше бы  ему  убираться  подобру
поздорову.
     В ту самую ночь я поздно работал на своей земле в Лайер Филд. Это как
раз по соседству с их домом. И вдруг я услышал истошные  крики  девицы.  Я
подумал, что ее мучают кошмары, что она там совсем одна, и поспешил к ней,
но застал там твоего отца, срывающего  с  девушки  ночную  рубаху,  а  она
заходилась от крика. Он ведь громила - твой отец, но во мне  так  взыграла
кровь, что я одним ударом вышиб его на дорогу. Бедняжка припала ко  мне  в
слезах, она говорила,  что  верила  этому  человеку,  а  он  участвовал  в
убийстве ее отца. История с Джимом облетела всю деревню. Она все повторяла
и повторяла: "Заберите меня отсюда, заберите  меня".  Она  рассказала  про
тебя, про то, как ты поехал подыскать ей пристанище, и сказала, что  знает
твой адрес в Лондоне.
     Я знал, что меня ждет в Маршалси после того,  как  я  нанес  эсквайру
такой удар, кроме того, я все еще жил надеждой на то, что ты рассказал мне
о мистере Горе. Поэтому я продал весь  свой  скот,  сел  вместе  с  ней  в
экипаж, и мы отправились в Лондон. Мы разыскали  то  место  в  Нью  Кат  -
никогда не пойму, какое помутнение разума заставило вас поселиться в таком
неблагопристойном месте, - а толстуха сказала нам, что  ты  умер.  "Унесли
сегодня утром", - вот  как  она  сказала.  Ну,  тогда  девушку  как  ромом
поразило. Она лишилась друга, единственного своего  друга,  так  повторяла
она. И тут снизошла на меня десница Божья, и воля его четко обозначилась в
моем разуме. Гордая, красивая женщина в огромном городе, без всякой защиты
при ее-то доверчивости к первому встречному, в чем  я  уже  убедился...  Я
понимал, что впереди ее может ждать  только  жизнь,  полная  опасностей  и
мучений. Да еще - кажется, этого я еще не говорил - я ведь видел ее наготу
в ту ночь, когда ее рубашка была разодрана в клочья. И я исполнил то,  что
считал своим долгом перед Богом и людьми. Я женился на ней в то  же  самое
утро. Она сначала была поражена и потрясена, когда я  предложил  ей  стать
моей женой, но сие есть деяние Божье, он всесилен и всемогущ.
     И этим набожным заключением  Эли  завершил  свое  повествование,  тем
самым положив конец всему, на  что  я  еще  надеялся  в  жизни.  Я  сидел,
погруженный в молчание, и пытался довести до глубин своего сознания  смысл
этого чудовищного поворота судьбы.
     О,  Линда,  я  знаю,  как  ты  выглядишь  в  своем  ночном   одеянии!
Прелестная, прелестная и самая  желанная  в  мире.  Я  знаю,  что  желание
охватило и этого громадного  флегматичного  мужчину,  когда  ты  доверчиво
прижалась к нему, беззащитная  и  заплаканная,  с  черными  прядями  волос
беспорядочно струящимися по твоему личику, бледному от  страха,  как  роза
шиповника. И это было деяние Господа! О Линда, испуганная  и  беспомощная,
потерявшая дар речи от слов миссис краске, ты должно быть... но если бы ты
хоть чуточку подождала, пока не убедилась бы наверняка, по  крайней  мере,
не влюбилась бы в кого-то другого!..
     Однако нельзя было раскрывать свои  чувства  перед  ее  мужем.  Я  не
должен был пробудить  подозрений  ни  взглядом,  ни  случайно  вырвавшимся
словом. Потому что, куда бы ты  не  направлялась,  Линда,  любовь  моя,  я
должен быть рядом. Эли должен принять меня. И мне придется проглотить  это
горчайшее лекарство, хуже которого я не знавал с тех пор, как мою  болезнь
признали неизлечимой. Я сцеплю зубы,  прикушу  язык,  буду  колоть  ладони
гвоздями, но я удержу этот порыв, который побуждал меня опустить бессильно
голову на руки и рыдать, рыдать, рыдать.
     - Я говорил с мистером Горе об  Америке  в  связи  с  вами,  Эли.  Он
подыскивает людей. Я полагаю, это несколько меняет дело,  не  так  ли?  Вы
ведь все равно не  можете  вернуться  в  Маршалси.  Вы  с  отцом  вряд  ли
уживетесь после того, что произошло.
     - А зачем? - спросил Эли. - С той самой минуты, как я  поверг  твоего
отца, я только и думал, что  о  мистере  Горе.  Если  он  примет  нас,  мы
обязательно поедем. У Кезии, моей сестры, куча денег, я одолжу  у  нее  на
инструменты и на все, что нам понадобится. Я ищу землю, где человек  может
быть свободным и равноправным как перед лицом Господа. Землю,  где  каждый
возделывает свой участок и живет в мире и покое под своим кровом, как  это
сказано в Священном Писании. Мы покончим с тавернами и  неправедностью,  с
рассадниками богатства и эсквайрами, с их проклятыми акрами.
     Он  внезапно  поднялся  на  ноги,  подошел  к  окну,  и  вся  комната
погрузилась  в  сумерки  от  его  исполинской  тени.  Голос   его   звенел
вдохновением и надеждой, когда он в своей манере, слегка нарушая  точность
цитаты провозгласил:
     - "И возрадуется нам безлюдная и одинокая земля; и пустыня воспоет  и
расцветет, подобно розе".
     При этих его словах, дверь приоткрылась, и в комнату заглянула Линда.
О Линда, дыхание мое перехватывается болью при мысли о тебе! Я не  виноват
в том, что меня постигла чума, что мне пришлось жить в грязной  дыре,  где
никому не было дела до того, жив я или мертв. Все это я делал ради тебя  -
и вот мое воздаяние.
     "Расцветет, подобно розе" - мой измученный разум вцепился в последние
слова напыщенной речи Эли: для меня они вовсе не относились ни к  пустыне,
ни к далеким странам, ни к будущему. Роза цвела здесь, на моих глазах,  но
не для меня.




                        КНИГА ВТОРАЯ. ПРИГОТОВЛЕНИЯ

     Не стану утомлять читателя подробным описанием всех наших действий  и
приготовлений, наших споров, надежд  и  разочарований,  которые  заполнили
наше время с момента принятия решения об отъезде до самого отправления. Но
есть один вопрос, который интересует всех и который как правило, вовсе  не
упоминается в дневниках путешественников и в  учебниках  по  истории.  Это
денежная сторона дела. В свое время я очень  увлекался  чтением  и  должен
признаться, что, читая многие повествования о путешествиях, я поражался  и
раздражался тому, что повествователи  обходили  стороной  или  же  уделяли
слишком мало внимания тому,  как  именно  собирались  деньги  на  подобные
предприятия. Вот я, например, утратил свои пятьдесят  фунтов,  и  все  мои
пожитки ограничивались тем, что покрывало мое тело. Легко было бы  сказать
"И так мы отправились в Америку". Но если бы я прочел эту фразу  в  книге,
то незамедлительно задался бы вопросом: "Но как?".  Вот  именно  это  я  и
собираюсь сейчас объяснить.
     Линда была без гроша в кармане, у Эли, конечно, кое-что  имелось.  Он
работал всю свою жизнь и обеспечивал себя сам, но ему  так  и  не  удалось
ничего скопить. Кезия, однако, была довольно  состоятельна.  Она  когда-то
служила экономкой у одного  богатого  и  чудаковатого  купца,  который  на
протяжении ее службы в его доме давал ей все, кроме  приказов.  После  его
смерти она обнаружил, что еще десять лет тому назад он завещал ей  дом  на
Ладгейт Хилл, свою контору  на  Бред-стрит  и  еще  две  тысячи  фунтов  в
придачу. Помещение на Бред-стрит она  продала  немедленно,  и  как  только
приняла решение разделить судьбу своего брата, распорядилась недвижимостью
на Ладгейт Хилл, продав ее какому-то издателю, которому дом давненько  уже
приглянулся.  Она  распоряжалась  собственными  доходами,  равно   как   и
денежными делами Линды и Эли, и некоторое  время  пребывала  в  заманчивом
заблуждении, что это давало ей власть над братом.  Но  Эли,  искушенный  в
писаниях святого Павла, знал, что  мужчина  создан  по  образу  и  подобию
Божьему, в то время  как  женщина  была  сотворена  позже,  и  ей  Господь
всемогущий определил участь прислуги, а не  хозяина.  Позже,  когда  Кезия
поняла  позицию  своего  брата,   она   стала   вымещать   горечь   своего
унизительного открытия на любой особе женского  пола,  которой  доводилось
попасть ей под руку. Но пока все  дела  вершила  Кезия  сама,  развлекаясь
разговорами о правах собственности и деньгах, внушая издателю, что она уже
твердо решила продать дом, но не окончательно еще остановила свой выбор на
нем как на покупателе.
     Натаниэль Горе, конечно, не нуждался в деньгах, и  он  взял  на  себя
хлопоты об обездоленном священнике и двух молодых рабочих,  Хери  Райте  и
Тиме Денди. Оливер Ломакс оказался состоятельным торговцем кожей, которого
прельстил пуританский дух будущей  колонии  -  хотя  для  меня  оставалось
загадкой, как можно было заранее создать эту  атмосферу.  Это,  наверняка,
было уловкой Горе, я в этом нисколько не сомневаюсь. С Ломаксом,  вдовцом,
воспитывавшим дочь, ехал его брат, пекарь  по  роду  занятий,  с  женой  и
дочерью,  все  они  раболепно  относились  к  Ломаксу,  который,  по  всей
видимости, ведал финансами.
     Я же получил деньги от своего отца. Я заключил более выгодную сделку,
чем Эссо, продавший свое право наследования за тарелку вонючей похлебки. Я
получил за это тысячу фунтов.
     Натаниэль,  вернувшийся  из  своего  длительного  путешествия  полный
дерзких планов,  был  поражен,  узнав  о  моем  решении  присоединиться  к
поселению.  Я  видел,  что  любопытство,  которое  было   одной   из   его
отличительных черт, не давало ему покоя, как кость собаке.
     - Но, Филипп, подумай о  Маршалси.  Как  бы  у  вас  ни  складывались
отношения с отцом, земли поместья со временем станут твоими.  Если  ты  не
желаешь провести свою  жизнь  там,  можешь  назначить  одного  из  младших
братьев управляющим, а сам жить в Лондоне большую часть года.
     - Я еду в Америку, - отрезал я.
     - Ты уже говорил это. Но я не понимаю, почему.  Это  не  забава.  Это
серьезное дело, а ты, кажется, принимаешь слишком необдуманное и поспешное
решение. Ты ведь не думал об этом, когда мы беседовали с тобой за обедом в
тот день.
     - С тех пор многое изменилось.
     Он хихикнул,  его  маленькие  проницательные  глазки  метнули  в  мою
сторону понимающий взгляд.
     - Пара очаровательных глазок, правда, Филипп? Ах, я еще не  настолько
стар, чтобы забыть, в какое смятение они могут повергнуть. Но из-за них не
стоит менять весь ход своей жизни. Есть десятки других не менее прелестных
глазок, да еще и добрых маленьких сердечек, да благослови их всех Бог.
     Болезненно ощущая свою незрелость, неповоротливость, худобу и  -  что
хуже всего - ненавистный недуг, я не мог  вынести  мысль  о  том,  что  он
смотрит на меня как на юношу, опьяненного любовной страстью. И  я  чопорно
произнес:
     - Мое решение ни коим образом не связано с глазками, прелестными  или
нет. Неужели вы не  понимаете,  что  мне  нужно  что-то  мое  собственное,
что-то, созданное мною самим или в  чем  бы  я  принимал  участие.  Земля,
доставшаяся мне от отца, всегда будет  отдавать  горькими  воспоминаниями!
Мало радости для меня в том, что я  стану  владельцем  того  самого  Лейер
Филда, где Эли бросил свои орудия труда, чтобы прийти на  помощь  кричащей
девушке.
     - Ну, да, я понимаю, - кивнул Натаниэль. - Но ты должен  еще  немного
подумать. Жизнь на новом  месте  отнюдь  не  легка.  Некоторое  время,  по
крайней мере, там не будет места  для  таких  джентльменов  как  ты.  Твоя
жизнь, до сих пор не лишенная страданий, была все-таки прожита в  покое  и
д