вать события, я бы хотел  вам
кое-что объяснить. Мы отправляемся в путь не  в  поисках  приключений  или
богатств. Мы ищем покой и справедливость, свободу приложения наших  трудов
на наше собственное благо и соответственно нашим собственным идеалам.  Те,
кто  отправляются  в  путь  вместе  с  нами,  должны  быть  трудолюбивыми,
благонравными,  законопослушными,  богоугодными  членами   нашего   нового
общества. Лень и пьянство, всякого рода распутство будут нарушением  наших
норм. Я ничего не знаю о вас лично, но само слово "цыган" ассоциируется  в
моем сознании с рядом вещей,  которые  считаются  неприемлемыми  для  моих
людей и для меня. Если я буду ходатайствовать о вас, то я надеюсь,  вы  не
дадите мне в дальнейшем повода горько сожалеть об этом.
     - Вы никогда не пожалеете об этом, мистер, - заверила девушка тем  же
самым мягким слегка шепелявым голосом, что и Ральф.
     - Отлично. Если поразмыслив над услышанным,  вы  не  измените  своего
решения приходите сюда завтра в это самое время.
     Они гуськом вышли из комнаты, по очереди  желая  нам  спокойной  ночи
мягкими голосами и приклоняясь перед дверным проемом, чтобы не задеть  его
головой. Натаниэль закрыл за ними дверь и повернулся ко мне.
     - Ничего не выйдет, Филипп. Как  только  я  начал  излагать  им  наши
планы, я сразу понял,  что  они  не  для  этого  дела.  Они  будут  камнем
преткновения каждый божий день, а  девушка  причинит  немало  хлопот.  Она
бросилась к огню, как собака, не как  человек.  Она  слишком  развязная...
Нет. Я скажу им завтра, что корабль перегружен.
     Он вздохнул, и я понял, что, несмотря на все эти рассуждения, которые
были достаточно разумны сами по себе, он сердцем тоже  склонялся  к  этому
странному трио.
     Он взял один из своих многочисленных списков, заточил  перо  и  начал
птичками отмечать:
     - Завтра нам нужно погрузить это, это и это. И напомни  мне,  Филипп,
что медная лампа миссис Адамс  еще  не  прибыла.  Я  клятвенно  обещал  ей
доставить ее, уезжая из Салема в последний  раз,  и  мне  не  хотелось  бы
обижать  ее.  Я  рассчитываю  на  содействие  ее  мужа  в  ряде  вопросов,
касающихся нашего приезда.
     Некоторое время был слышен только срежет его  пера  о  бумагу,  потом
раздался тяжелый стук в дверь.
     - Войдите! - прокричал Натаниэль, не отрываясь от своих дел.
     Дверь отворилась, и на пороге появился Эли Мейкерс.
     - Добрый вечер, Эли, что-то случилось? -  поинтересовался  Натаниэль,
вынув изо рта перо, которое он задумчиво грыз, и положив его на стол.
     - Сами посудите, мистер Горе. Как по мне, то случилось.
     - И что же, Эли? Садись и рассказывай.
     - Здесь были трое цыган, которые околачиваются в порту последние  два
дня. Я прогонял их несколько раз. Минуту назад я встретил их на  дороге  и
свернул вслед за ними, так как они направлялись к нашему кораблю. Я слышал
их разговор, сэр,  из  которого  мне  стало  ясно,  что  вы  пообещали  им
путешествие вместе с нами и участие в нашем предприятии. Это правда?
     - Частично, - ответил Натаниэль, поднимаясь со стула и глядя  на  Эли
через стол. - Я пообещал, что мы обсудим этот вопрос с нашими людьми,  чье
мнение меня интересует -  с  тобой  и  мистером  Оливером  Ломаксом,  и  с
Филиппом.  Но  коль  скоро  ты  уже  здесь,  я  бы  хотел  выслушать  твои
соображения.
     - С удовольствием, - сказал Эли, медленно  выговаривая  каждое  слово
сквозь зубы. - Я свернул с пути, чтобы проследить за ними, потому  что  не
доверяю им и опасаюсь за сохранность груза. Вот мое мнение о них. А вы еще
раздумываете,  я  удивлен,  мистер  Горе,  удивлен  и  разочарован   вашим
поведением.
     - А теперь, послушай  меня,  Эли,  -  Натаниэль  обогнул  стол  и  на
мгновение коснулся рукой плеча Мейкерса. - Тут есть над чем  поразмыслить.
Во-первых, их интерес к кораблю - совершенно естественно, что им  хотелось
поглядеть на него, если  уж  они  решили  пуститься  на  нем  в  плавание.
Во-вторых, в местах, куда  мы  держим  путь,  будет  немало  опасностей  и
невзгод. Оба мужчины крепкие  и  работоспособные,  что  нельзя  так  легко
сбрасывать со счетов, когда речь идет о таком путешествии как наше. И  вот
еще что нужно принять во внимание. В Новой Англии  очень  мало  женщин,  и
хотя в Салеме и соседних районах мы можем набрать людей, среди  них  будет
тоже очень мало женщин. Эта цыганка, как и ее братья, сильная и  здоровая.
У нас на борту пять холостых мужчин - себя я не считаю, - которые  захотят
жениться, - которым просто необходимо жениться, Эли,  если  мы  не  хотим,
чтобы наша маленькая колония исчезла с нашей смертью. Если бы мне  удалось
взять с собой пять таких, как эта девица, я бы сделал это, друг мой,  даже
если бы мне самому пришлось спать на палубе всю дорогу.
     - Бог, - торжественно заявил Эли, -  всегда  предоставлял  восходящую
пару избранникам своим. Эта оборванка совсем не из таких, и  вы  совершите
неслыханную ошибку, взяв ее или кого-либо из них на борт.
     - Хорошо. Так я понимаю, что ты против этого, Эли?
     -  Более  того,  мистер  Горе,  если  вы  пустите  этих   бесчестных,
безбожных,  ленивых  и  никчемных  цыган  на  корабль,  то  вы  тем  самым
преступите все, на что я надеялся и что  задумал,  и  с  этого  момента  я
никогда не буду доверять вашему мнению.
     - Погоди-ка, - и тут я увидел, что маленький человечек ощетинился  и,
казалось, вырос, как собака, у которой шерсть встала  дыбом.  Передо  мной
был настоящий автор "Ежегодника" в самом активном своем состоянии.  -  Мои
суждения,  Эли,  какими  бы  ошибочными  они  тебе  не  казались,  сделали
возможной эту экспедицию. Все приготовления были проделаны мной,  и  земля
выписана на мое имя. Я знаю страну, знаю ее условия  и  оставляю  на  твое
собственное усмотрение вопрос, сможешь ли ты лучше обойтись без меня,  чем
я без тебя. Иди на корабль, друг мой, и возьми там  все,  что,  по  твоему
мнению, тебе принадлежит, и помашешь мне рукой с пристани, когда  в  среду
мой корабль с этими оборванцами отправится в море. Цыгане едут с  нами.  И
это мое последнее слово.
     Я видел, как у Эли отвисла челюсть. Он  издал  захлебывающийся  звук.
Затем, прикрыв ладонью рот, он сглотнул и заговорил.  В  его  неторопливой
деревенской речи послышались нотки обреченности.
     - Вы зажали меня в угол. Вы имеете власть, мистер  Горе,  но  это  не
значит, что правда за вами. Правда не всегда там, где нужно, и  именно  по
этой причине мы отправляемся в  чужую  страну.  Если  вы  помните,  именно
принуждение заставило того другого судовладельца принять на борт Иона.  И,
насколько я понимаю, он был потом рад отделаться от него.  Спокойной  ночи
вам. Спокойной ночи, мистер Филипп.
     Он тяжелой  поступью  покинул  комнату  и  прикрыл  за  собой  дверь.
Натаниэль нервными поспешными движениями принялся набивать свою трубку.
     -  Тысяча  проклятий,  -  вырвалось  у  него.  -  Снова  мой   адский
темперамент! Я же только что говорил тебе, что не стану брать их. И так  и
намеревался сделать. А теперь я  дал  слово.  Будь  он  неладен  этот  Эли
Мейкерс!
     - Но вы еще не дали им свой окончательный ответ, - успокаивал его я.
     - Нет, но я дал его Эли. И это слово я должен сдержать. - Каждое свое
слово он сопровождал ударами длинного тонкого пальца в  воздухе.  -  Я  не
могу покориться Эли Мейкерсу, каким бы здравомыслящим человеком он мне  ни
казался. И в конце концов, все что я тут говорил в пользу Свистунов, - это
все справедливо. И его несогласие ничего в этом не меняет. Не будет больше
об этом, Филипп. Они едут с нами.
     Еще  пять  дней  напряженных  подготовительных   работ,   обнаружения
забытых, отложенных или утерянных вещей и  дел;  дней,  полных  задумчивых
взглядов прохожих, желавших нам попутного ветра и мечтательно глядевших на
запад. И наконец в среду, двенадцатого марта 1679 года в одиннадцать часов
утра "Летящая к Западу" отчалила, развернулась носом в  открытое  море,  и
Англия начала растворяться за нашей кормой.


     Путешествие  наше  не  было  отмечено  никакими  особыми   событиями.
Натаниэль,  которому  уже  дважды  довелось   совершать   подобный   вояж,
рассчитывал, что мы прибудем к месту назначения где-то на  третьей  неделе
мая. В действительности почти  двухнедельный  штиль,  в  течение  которого
паруса вяло висели на мачтах, задержал наше  прибытие  в  бухту  Салем  до
второго июня. Но эта задержка не причинила нам особых неудобств,  так  как
Натаниэль щедро запасся водой и провизией. Мне  это  путешествие  особенно
запомнилось  благодаря  тому,  что  на  борту  были  во-первых,  Свистуны,
во-вторых, Эли, и наконец, Линда.
     Через двенадцать часов после того, как мы взошли на борт судна,  всех
поразила страшная морская болезнь. Даже  такой  закаленный  путешественник
как Натаниэль не вставал со своей койки в каюте, которую мы с ним  делили,
и стонал, призывая смерть облегчить его  участь.  Меня  самого  невероятно
мутило, а звуки и зловоние блевоты многократно усиливало мои муки, но даже
в таком плачевном состоянии я не мог не испытывать сострадания к женщинам,
которые теснились в своих каютах. Появление  Ральфа  Свистуна,  пришедшего
без всякой брезгливости опорожнить  переполненные  сосуды  нашего  позора,
дать нам свежей воды и ломтики лимона, было встречено  не  менее  радушно,
чем явление самого ангела-хранителя. Он рассказал нам, что они с  Саймоном
ухаживали за мужчинами, в то время как  Джудит  присматривала  за  женской
половиной. Я с трудом, преодолевая слабость и разбитость, поинтересовался,
как себя чувствует Эли Мейкерс. Он тоже был болен, как  сообщил  Ральф,  и
мысль об Эли, нуждающемся в уходе Саймона, заставила меня улыбнуться этому
необычному  повороту  событий.  Но  я  был  уверен,  что  крепкие  желудки
Свистунов привлекли на их сторону немало союзников - ведь невозможно,  как
считал тогда я, ненавидеть или презирать людей,  физическая  сила  которых
сослужила вам такую хорошую  службу.  И  тут-то  я  ошибался.  Когда  наши
желудки   прекратили   мучительно   сокращаться   и   один    за    другим
путешественники, бледные с угрюмым взглядом,  начали  выходить  на  палубу
подышать свежим воздухом, трое цыган остались в полном одиночестве.
     Вскоре после всеобщего выздоровления, Натаниэль  обнаружил,  что  его
ожидает делегация в составе Эли, Оливера Ломакса и Мытью Томаса,  которые,
по словам этого достопочтенного джентльмена, были "обеспокоены" поведением
моряков. Крепкие спиртные напитки, по всей  вероятности,  были  частью  их
ежедневного рациона, и по вечерам, когда алкоголь начинал  оказывать  свое
действие, кубрик оглашался песнями неприличного содержания, не  достойного
благородных ушей.
     - В своих глухих каютах вы могли не слышать этого, -  пояснил  Оливер
Ломакс. - Но уверяю вас, мистер  Горе,  это  дело  требует  вмешательства.
Здесь  наше  маленькое  суденышко  находится  в  полной   зависимости   от
строптивой стихии.  И  каждый  вечер,  подобно  дыму  жертвенного  костра,
восходит к небесам  наша  молитва  благодарности  за  каждый  благополучно
прошедший день нашего пути. Молитвы наши не могут омрачаться песнями  этих
безбожных парней. Это богохульство.
     Мы с Натаниэлем начали регулярно посещать вечерние  молитвы,  которые
устраивал мистер Томас на мужской половине. И довольно часто до наших ушей
доносились обрывки песен,  интригующих  своей  незавершенностью.  Мы  даже
иногда  задерживались  у  дверей  своей  каюты  или  же  оставляли   дверь
неприкрытой, готовясь отойти ко сну, чтобы  уловить  недослышанные  слова.
Порой слышимость была превосходной, и однажды после  особенно  колоритного
куплета, Натаниэль сказал, будто в чем-то извиняясь:
     - Не надо забывать, что матросские песни являются результатом  долгих
лет одиночества и оторванности от дома, желаний, которые не находят своего
удовлетворения. Для  меня  как  для  исследователя  языка  и  человеческой
природы они представляют  интерес.  Но  если  они  оскорбляют  твой  слух,
Филипп, ты можешь прикрыть дверь.
     Но мои мысли и чувства не  имели  ничего  общего  с  оскорбленностью.
Каждый из этих грубых парней, вожделенно орущих песенку  про  какую-нибудь
Мэри с белоснежной грудью, рисовал в своем воображении  какую-то  реальную
женщину, которую он желал так же страстно, как я желала  Линду.  Я  вполне
мог бы всей душой присоединиться к этому  вокальному  проявлению  рвущейся
наружу невоплощенной страсти. Когда Ломакс вынес свой приговор,  я  поймал
взгляд Натаниэля, в котором смешались юмор  и  смущение,  заставившие  его
поспешно отвернуться.
     - И что вы предлагаете мне предпринять? - спросил он.
     - Поговорить с хозяином, - с готовностью ответил Эли. - Попросить его
не выдавать матросам эль и ром до конца нашего путешествия. Предложить ему
отдать приказ о том, что любая песнь должна  быть  только  во  хвалу  и  с
мольбой к тому, кто правит волнами и ветрами, в чьих руках судьбы тех, кто
отважился пуститься в путешествия морские.
     - Я могу это сделать, - задумчиво сказал Натаниэль, - но, друзья мои,
вы должны отдавать себе отчет в том, то это будет  только  просьба,  а  не
приказ. Хозяина с его кораблем  и  командой  наняли  для  того,  чтобы  он
доставил нас как можно более безопасно в бухту Салем. Что пьют и что  поют
его люди, нас касаться не должно.
     - Разве не касается солдата, - взорвался мистер Томас своим протяжным
уэльским акцентом, - если  он  услышит  открытый  призыв  к  предательству
короля? А мы, солдаты Господа, присягнувшие ему  на  верность,  по  вашему
мнению должны не проявлять подобной преданности нашему небесному  монарху?
Нет уж! И если вы сомневаетесь в силе своих слов,  мистер  Горе,  пришлите
хозяина сюда, мы повторим ему в глаза, все, что вы только что слышали.
     Натаниэль поразмыслил и сказал:
     - Сначала я сам поговорю с ним, а если это  не  возымеет  эффекта,  я
приведу его к вам.
     Когда они удалились, Натаниэль повернулся ко мне с  таким  удрученным
выражением, которого я никогда еще не видел на его лице, и сказал:
     - Я с большим сожалением начинаю постепенно осознавать,  Филипп,  что
не подхожу нашему обществу, потому что пытаюсь проповедовать терпимость  и
верю в то, что человек  пожинает  результаты  собственных  деяний  и  чтит
Господа Бога так, как ему представляется правильным. Я тем самым  поставил
себя в ложное положение. Я  никогда  не  стану  главой  второго  поколения
пилигримов. Я...
     Он быстрым шагом направился к свой  койке  и,  пошарив  под  одеялом,
достал маленькую книжечку в коричневой обложке, сшитой  обычными  нитками.
Он резким движением пролистал страницы рукописи:
     - Послушай-ка вот что... это  написано  в  прошлом  году  одним  моим
другом, которого уже нет среди нас, упокой Господь его душу...
     Он начал с упоением декламировать:

                 О если б смерть быть в силах обмануть,
                 Ласкал бы я веками твою грудь,
                 Столетия помчались бы, как дни,
                 Столь сладки были б прелести твои

     дальше:

                 ...В могиле темной, неуютной
                 Найдешь плоть девы неприступной,
                 Но сбереженная невинность
                 Уж отдана земле на милость.
                 И ты отдашь земле во власть
                 Свою бушующую страсть.
                 Вдали от страха и страданий
                 Уж не познать тебе лобзаний.

     И наконец:

                 Но раз не суждено самим
                 Нам хода жизни изменить,
                 Предав себя страстям земным,

     Обрати внимание на "страстям  земным",  Филипп.  Я  восхищаюсь  этими
стихами, я считаю эти строки  великими.  Но  в  кубрике  редко  попадаются
большие  поэты,  там  довольствуются  такими  поэтическими  перлами,   как
"Белоснежная грудь Мэри" или "подставляй свои губки". И зная это, имею  ли
я право отвергать способ, которым  бедняги-парни  воплощают  вечную  тему?
Если я заведу этот разговор, если не захочу пойти против мнения  общества,
я предам свои убеждения. Помоги, мне, Филипп. Что бы ты посоветовал?
     - Они принимают это слишком близко к сердцу, высказал свое мнение  я,
что часто случается с людьми, когда речь идет об  их  долге  перед  Богом.
Может, вам просто стоит предложить, чтобы матросы пели потише...
     - Наверное, так и придется сделать.
     Он одернул свой сюртук и быстрой нервной походкой вышел из каюты.
     Оставшись один, я взял книжку  со  стихами.  Она  вся  была  исписана
аккуратными черными буквами и проникнута эротическими настроениями. И  тут
я наткнулся на следующие строки, написанные на отдельной странице.

                  Как влагой полнится иссохшая земля,
                  И ветер нам несет прохлады облегченье,
                  Так будешь ты поить, любимая моя,
                  Меня любви нектаром, радостью влеченья.

     Они задавали тон всему маленькому томику, и почитав затем с полдюжины
стихов, я просто обезумел от боли. Подняв  воротник  пальто,  я  вышел  на
палубу и остановился, опершись на борт и вглядываясь в темноту ночи.
     Западный ветер, который так будоражил зимой автора  прочитанных  мною
строк, тормозил ход судна, которое с трудом  продвигалось  вперед.  Мягкие
воздушные волны нежно касались моих щек, над головой  по  небу  проплывали
тонкие темные облака, закрывавшие луну. Думая о Линде и мучая себя мыслями
о том, что каждую ночь она находится в объятиях Эли,  я  даже  не  услышал
мильтоновского гимна "За благодать  его  мы  страждем",  доносившегося  из
нижней мужской каюты. В этот момент я  вздрогнул  от  удивления  при  виде
женщины, бесшумной тенью приблизившейся ко мне и облокотившейся на  перила
борта рядом со мной. Повернув голову как раз  в  тот  момент,  когда  луна
выглянула из-за облаков, я увидел Линду с капюшоном, откинутом на плечи, и
развевающимися на ветру волосами. Облака внезапно  снова  погасили  лунный
свет, чему я был очень рад, потому что лицо мое могло выдать мои чувства.
     Она оперлась локтями на перила  и  положила  подбородок  на  открытые
ладони. Через несколько мгновений я уже достаточно  овладел  собой,  чтобы
спокойно проговорить:
     - Что ты делаешь здесь, Линда?
     - Я покинула собрание, - ответила она. - Там очень душно, я  чуть  не
упала в обморок.
     - Принести тебе стул?
     - Нет, спасибо, Филипп. Сейчас уже все в порядке. Ветер поменялся, не
так ли? Сегодня воздух пахнет весной.
     - Но это не ускоряет хода судна, - заметил я.
     - Тебе хочется, чтобы путешествие закончилось поскорее?
     - Очень. А тебе?
     - Не совсем. Это все как сон. Когда мы сойдем на сушу,  все  начнется
сначала.
     Тут мне пришло в голову, что,  проводя  ночи  в  женской  каюте,  она
свободна от Эли. Между нами было столько невысказанного,  столько  такого,
что мне  хотелось  бы  спросить,  что,  пытаясь  сдержать  себя,  я  снова
отвернулся и начал вглядываться в темноту морской дали. Гимн внизу  смолк,
и  внезапно  наступившая  тишина  взорвалась  веселыми,  хотя  и  не   без
завывания, звуками скрипки и голосами  матросов,  затянувшими  "Подставляй
свои губки".
     Я почувствовал, как Линда вся сжалась и сказала приглушенным голосом:
     - Я думала, что они больше не будут петь.
     - Мистер Горе как раз пошел уладить это дело,  -  ответил  я.  -  Что
касается меня, мне этого будет не хватать.
     - Собрание уже, наверное, подошло к концу,  -  невпопад  пробормотала
Линда. - Нужно идти. Спокойной ночи, Филипп.
     Вот таким было мое свидание с моей любовью в ночь, когда дул западный
ветер.
     Я еще недолго оставался на палубе, и когда наконец собрался  уходить,
три высоких фигуры вышли из кубрика. На палубе матросы взялись за  руки  и
направились  ко  мне,  отчетливо  и  старательно  насвистывая  в   темноте
"Подставляй свои губки", бесшабашная мелодия взлетела и  затухала.  И