ать источником мук изуродованной  плоти.  Как
же легко воспринимали мы всю эту  историю,  приучая  даже  детей  своих  к
ударам молотка, к терновому венцу и пикам палачей! Он висел  три  часа.  И
укол копья принес спасительное избавление от страданий. Но нам не  суждено
такого  конца.  Боже,  если  это  богохульство,  прости  мой  помутившийся
рассудок.
     Теперь я наконец знаю, что лежит на дне бездонной боли, от которой  я
всегда бежал. Все удары и увечья, муки  женщины  в  родах,  агония  зверя,
настигнутого в лесу, истертая шея лошади, которой предстоит еще один  день
в хомуте. Никогда уж больше не придется мне представлять  подобных  вещей.
Теперь я их просто ЗНАЮ.
     Ну, не глупо ли с моей стороны! Скоро я не буду знать ничего. Я  буду
висеть  здесь,  как  никчемный  бессмысленный  кусок  мяса,   оскверняющий
прекрасную природу весеннего утра.  Я  буду  предметом,  который  когда-то
назывался Филиппом Оленшоу, который ел, пил и спал и которому  уже  больше
не суждено этого делать.
     Пил... Прохладная, живительная вода, журчащая в  источнике,  послушно
вытекающая   из   перевернутого   бочонка,   весело   обходящая   камушки,
впитывающаяся в почву... Без воды человек может обезуметь.
     - Филипп, пощупай карманы штанов. Они забрали у тебя нож?
     - Они забрали все.
     - У меня тоже.
     Еще одна бесконечность, заполненная кричащей болью, но  сознание  мое
уже начинало мутнеть. Я тонул, и в некоторые блаженные  мгновения  уже  не
понимал, кто я и где нахожусь, благословенные минуты  забытья,  когда  мне
удавалось  ускользнуть  от  действительности.  Эли  говорит,   что   нужно
бороться,  но  зачем?  Лучше  погружаться,  погружаться,  отпустить   нить
сознания, освободить израненный разум и опуститься в небытие, а оттуда - в
утешительные объятия смерти.
     - Филипп. Луна всходит.
     - Ну и что?
     - Послушай. У меня справа полоса кожи только два дюйма шириной. Слева
три. А у тебя?
     К чему это знать? Зачем тратить силы на это,  когда  каждое  движение
только усиливает боль, пронзающую мозг до головокружительного  безумия?  И
все же я глянул вниз.
     - Три дюйма оба.
     - Тогда мои слабее. Я хочу оторвать полосу справа, и с Божьей помощью
мы сможем скоро освободиться.
     До меня донесся скрип  деревьев,  раскачиваемых  его  дергающимся  из
стороны в сторону телом. И когда луна засветила ярче, я  увидел,  хотя  не
хотел видеть  то,  что  еще  больше  заставляло  меня  проникаться  болью,
насколько невозможным бы это ни казалось,  увидел,  как  Эли  рвет  тонкую
полоску собственного тела,  привязывавшую  его  к  дереву.  Он  терзал  ее
собственным руками, то и дело стонал, призывал Господа,  но  не  сдавался.
Послышался звук медленно стекавшей струйки крови. Это было действие  столь
же жуткое, сколь и героическое, и, казалось, конца этому не будет.
     Наконец, с воплем раненого жеребца, он добился своего, и оба  деревца
медленно  выпрямились.  То,  что  было  слева  от  него,  свободно  взмыло
верхушкой в небо, не отклоняясь в сторону  соседнего  дерева,  на  котором
пронзенный висел Эли на пучке ветвей в четырех футах от самого верха.
     - Ты жив?
     - Ага, - задыхался он, так и оставаясь в этом положении, долгое время
ловя ртом воздух. Затем, медленно, но упорно, работая руками и ногами,  он
постарался приподняться на самый верх ровного гладкого ствола. После  двух
неудачных попыток,  ему  удалось  освободиться  от  своего  крючка  резким
конвульсивным толчком. Он упал на землю и затих.
     Я звал его, но, не получив ответа, подумал, что  Эли  мертв.  Даже  в
конце его жизни Бог позаботился о нем и ниспослал ему быстрое  избавление.
Ему уже не окунуться в это тягучее безумие, в бесконечную протяжную боль.
     Прошла целая вечность. И неожиданно низкий хриплый голос вызвал  меня
из далекой пустыни, где я блуждал, израненный и рыдающий.
     - Крепись, парень. Я сниму тебя в момент.
     Но это заняло не один момент, а неизмеримое время. Потому что  стоило
ему приподнять меня, как деревья выпрямляли свои ветви, раздирая мое тело,
и я начинал истошно кричать, моля Эли  оставить  меня  в  покое.  До  меня
доносились его слабы увещевания и призывы к терпению и мужеству, и  только
из стыда, при одном воспоминании о его  собственном  подвиге,  я  старался
молчать,  но  от  меня  самого  уже  почти  ничего  не   осталось,   кроме
единственного желания поскорее избавиться от боли.
     В конце концов, все еще  пронзенный,  я  потерял  сознание,  и  когда
пришел в себя, то лежал уже на земле, голова моя покоилась на коленях Эли,
который сидел, опершись на ствол дерева.
     - Так-то лучше, - сказал он, когда я пошевелился и застонал.
     Он снова откинул  голову  к  дереву  и  некоторое  время  сидел  так,
отдыхая, как будто после долгого рабочего дня, проведенного у плуга.
     Наконец, он нарушил молчание:
     - Нам нужно идти. Они должны вернуться и будут искать нас, мы  должны
за это время уйти подальше от дороги. Нужно вернуться на то место,  где  я
услышал Мэгги.
     - Проклятая кобыла, - слабым голосом проговорил я. - Мы бы уже целыми
и невредимыми были в Зионе, если бы не она.
     - Не проклинай ее, - с нежностью  ответил  Эли.  -  Она  тоже  рвется
домой, бедняжка. Сейчас она снова попала к ним в руки.
     Шатаясь от слабости, как от  большого  количества  выпитого  крепкого
напитка, мы отправились в обратный путь. Каждый шаг давался  мне  с  таким
усилием, будто приходилось поднимать ноги на высоту нескольких ярдов, в то
время как они просто волочились по  земле,  и  каждая  кочка  и  крошечная
веточка становились трудным препятствием, о которое я спотыкался.
     - Только Провидение спасло вашу железную ногу, - сказал  Эли.  -  Они
ради железа способны на все.
     Кусок кожи, который он оторвал, свисал до самого пояса, кровавый,  он
болтался при каждом его шаге. Всякий раз бросая  взгляд  на  эту  страшную
картину, я содрогался в какой-то странной агонии собственного тела. Он вел
меня за руку, как ребенка, поддерживал меня, когда я спотыкался,  все  это
время, неустанно тяжело переступая, шагал вперед.
     В конце концов, преодолевая страшные  муки  и  боль,  мы  прошли,  по
подсчетам Эли, около мили и находились на  полдороге  к  тому  месту,  где
индейцы свернули с дороги. Ноя уже знал,  что  мне  не  дойти  до  рощицы.
Земная твердь вздымалась и раскачивалась сильнее, чем  палуба  "Летящей  к
Западу". Даже рука Эли дрожала и казалась  то  огромной,  как  бревно,  то
съеживалась до размеров маленького камушка.
     Собрав осколки сознания, я начал молить его оставить  меня.  Упав  на
колени, я просил:
     - Оставь меня в покое, Эли. Иди. Со мной будет все в порядке.
     Мною двигала вовсе не идея самопожертвования, а лишь желание  лечь  и
спокойно умереть. У  меня  уже  не  оставалось  сомнений,  что  стоит  мне
прекратить сопротивляться, как легко и быстро придет смерть.
     Эли отпустил мою руку, обнял меня за плечи и легко встряхнул.
     - Посмотри на меня, парень, если ты ляжешь, то умрешь. А ведь  мы  не
для того делали все это, чтобы умереть. ТЫ ОБЯЗАН  ПОСТАРАТЬСЯ!  Пошли,  я
помогу тебе.
     Я видел зрачки его, расширенные до величины монеты,  уставившиеся  на
меня, горящие желанием, требовавшие, чтобы я шел. Голос его  доносился  до
меня приглушенно,  издалека,  сквозь  шум,  стоявший  у  меня  в  ушах.  Я
пересилил себя и сделал еще два  шага  -  правой,  левой.  Затем  темнота,
заглотнула меня с головой.
     Прийдя в себя, я понял,  что  Эли  тащит  меня  на  спине.  Он  низко
согнулся и дышал, как загнанная лошадь, но все равно шел,  шаг  за  шагом.
Меня охватил стыд.
     - Опусти меня, Эли, пожалуйста. Я пойду.
     Он распрямил спину, и ноги мои коснулись земли.  Некоторое  время  мы
стояли,  не  двигаясь,  пока  Эли  пытался  отдышаться.  Затем  он  скорее
выдохнул, чем сказал:
     - Смотри - светлеет.
     И взяв меня за руку он снова потащился вперед.
     Медленно, не быстрее чем мы, но гораздо настойчивее солнце  выплывало
на небо, и при  его  свете  мы  могли  рассмотреть  друг  друга,  что  нас
нисколько  не  утешило.  Отвратительные,  распухшие  лица,  окровавленные,
искалеченные тела. Мы ползли таким шагом еще с четверть мили,  и  я  опять
остановился.
     - Эли, - пробормотал я. - Я не могу больше  сделать  ни  шага.  Но  я
запрещаю тебе нести меня. Иди дальше сам. Если успеешь встретить наших, то
сможешь вернуться за мной. Если ты будешь тащить меня, то опоздаешь.
     Язык мой едва шевелился в  пересохшем  рту,  царапая  небо.  И  слова
выходили смазанными, бесформенными, неразличимыми. Эли посмотрел  на  меня
залитыми кровью глазами и медленно покачал головой.
     - Теперь уже недалеко, - сказал  он.  -  Мы  должны  собрать  силы  и
продолжать путь вместе.
     Еще одни мучительные двести метров -  и  путь  нам  преградил  ручей,
быстрый  маленький  источник,  весело  огибавший  коричневые   камни.   Мы
бросились на землю и жадно, как собаки, пили, пока не утолили жажду. Тогда
я сказал:
     - Вчера мы не проходили мимо ручья. Мы заблудились.
     - Сам Бог послал нам его, - наивно ответил Эли. - Как манна небесная.
     - Но это значит, что мы заблудились, - настойчиво повторил я.
     - Не сильно. Они вели нас на запад, затем на юг. Мы  идем  на  север,
затем на восток. Солнце справа от нас сейчас. Мы не могли уйти  далеко  от
дороги.
     - Давай тогда немного поспим, - взмолился я. - Последний раз мы спали
в субботу ночью. Воскресенье готовились к  бою.  Понедельние  -  сраженье.
Вторник -  в  роще.  Эли,  сегодня  среда.  Давай  отдохнем  здесь.  Когда
проснемся, опять попьем.
     - Наше единственное спасение - вернуться на  тропу.  Если  они  будут
искать нас там, где мы отстали, то не смогут нас найти. Или же нас  найдут
индейцы, и тогда уж точно конец. Пошли.
     Мы поплелись через мелкий ручей и прошли, наверное,  еще  одну  милю.
Наступил полдень. Я пытался определить, где должно быть  солнце,  если  мы
идем правильным путем. Но стоило мне поднять голову, как светило  начинало
вертеться, то вырастая, то сживаясь, что явно свидетельствовало о том, что
у меня сильный жар. Мы  больше  не  говорили.  Сил  на  разговоры  уже  не
оставалось. Эли отпустил мою руку и держал  меня  за  пояс  штанов,  делая
постоянно  слабеющие  попытки  тянуть  меня  за  собой.  Моя  левая   нога
бесполезно болталась, и мне  приходилось  при  каждом  шаге  поднимать  ее
обеими руками.
     Вдруг  рука  Эли  перестала  тащить  меня  и   потянула   назад.   Он
остановился, сказал что-то неразборчиво и упал лицом вниз.  Я  решил,  что
ему будет легче дышать, если мне удастся перевернуть его на спину,  но  не
справился с тяжестью его тела. Тогда я немного повернул его лицо и  руками
вырыл небольшое углубление под его носом, чтобы дать доступ воздуху.  Я  с
сожалением вспоминал, что мы удалились от ручья. С этими мыслями, я прилег
подле него, погрузив свою боль и усталость в благодатный сон.
     - Не тряси меня, - сказал я. - Я  состою  из  тысячи  кусков.  И  они
рассыпятся, если ты будешь трясти меня. И вся королевская  конница  и  вся
королевская рать не смогут... о, не тряси же меня!
     Это был уже не мой голос. Голос женщины. Бедняжка!  Сегодня  повесили
Шеда, и никто не знал, что она давно любит его. Как я люблю Линду! Как она
кричит! Да, именно потому что мой отец наконец обнаружил  свои  намерения.
Видите ли, мистер Сибрук, он  вовсе  не  великодушный  человек.  Он  здесь
только потому что мистер Горе рассказал ему о вашей красивой дочери. И она
действительно прекрасна. Я никогда не говорил ей этого. Иди же, прекрасная
Роза, скажи ей что она тратит время,  теряет  меня,  она  все  узнает.  Но
тронет ли ее это? Я привез розы из форта Аутпоста в Зион. Я посадил их для
нее, но это не имеет никакого значения.
     Эли, ты даже не понимаешь, что  ты  сделал.  Даже  сейчас,  когда  мы
ступаем по раскаленному полу преисподней, ты не понимаешь. Ты  женился  на
женщине, которую я люблю. Женщин с такой красиво  посаженной  головкой,  с
губами, подобными лепесткам июньской розы. Но ты не можешь  оценить  всего
этого, ты безумен. Ты сказал, что мы ступаем по манне небесной, когда  под
ногами нашими лишь пепел адского костра. Ты говоришь, что если мы не  моем
идти, то должны ползти. Но разве ты не видишь, Эли, что я НЕ МОГУ  ползти.
Когда я опираюсь на колено больной ноги, она немеет. И ты не должен  нести
меня. У тебя близнецы, сыновья, этого было вполне  достаточно  для  любого
мужчины. У тебя есть Линда тоже. Я люблю Линду. Я люблю  ее  с  тех  самых
пор, как она носила малиновое платье. Оно теперь свалено в том тюке.
     Она не любит меня и не любит тебя, Эли. Откуда я  знаю?  О,  это  так
просто. Я видел, какая она, когда влюблена. И теперь она  снова  любит.  Я
понял это, и это моя тайна. Любовь открывает  мне  глаза.  Индейцы  хотели
вынуть мое сердце и открыть мой секрет, но я надежно спрятал его. Но  тебе
я скажу, мой друг, потому что  это  касается  тебя.  Наклонись  ко  мне  и
обещай:  никому  ни  слова!  Линда  любит  Джофри  Монпелье.   Разве   это
удивительно? Он тоже молод, красив и отважен. И ВЕСЕЛ, Эли, в  отличие  от
нас обоих.
     Эли, пожалуйста, отпусти меня. Я сказал,  все  что  знаю.  Бесполезно
трясти меня. Мне тяжелее, чем тебе, потому что я люблю ее, а ты нет.  Тебе
легче еще и потому, что ты отправишься на небеса, а я остаюсь в аду. Зачем
тебе оставаться со мной, Эли Мейкерс? Теперь ты знаешь мой  секрет.  И  ты
мне ничего не должен. Я доложил тебе все это только ради  Линды,  не  ради
тебя самого. И когда я застрелил нападавшего на  тебя  медведя,  я  сделал
это, чтобы твой призрак не маячил между мной и Линдой. Пожалуйста, дай мне
лечь и заснуть.
     Я сделал несколько шагов, потом пополз, я откровенно говорил все  это
Эли, который так и не понял ни слова из того, что я сказал. Когда он  тряс
меня, я кричал, кричал, как ребенок, которого  порют.  Земля  кренится.  Я
стараюсь удержаться, но скатываюсь в темноту в бездонную пропасть. И там я
снова нахожу Эли, и снова молю его. Наконец, я говорю ему:  "Эли,  у  тебя
сильные руки. Убей меня,  пожалуйста".  И  он  убивает  меня,  потому  что
следующий полет в пустоту бесконечен: вселенная поглощает меня.


     В очередную минуту просветленного сознания я чувствую  себя  обломком
кораблекрушения, сильным течением выкинутым на берег. Я протягиваю  вперед
руки в надежде ухватиться за спасительную мягкую подушку. Я  прижимаюсь  к
ней щекой. Прилив отступает, и я лежу в блаженстве,  защищенный  от  всего
зла мирского уютной надежностью подушки.
     Затем  лицо  Джудит,  расплывшееся  от  рыданий,  проступило   сквозь
туманную завесу.
     - Вы узнаете меня? - спросила она.
     - Узнал бы, если бы ты не плакала,  -  пошутил  я.  -  Что  ты  здесь
делаешь? Будь осторожна. Индейцы схватят тебя... тебе  придется  еще  хуже
чем нам.
     - Вы дома, в своей постели, вот смотрите, - сказала  она,  и  положив
руку мне под голову, чуть приподняла ее,  чтобы  я  мог  осмотреться.  Это
действительно была моя комната, и шкаф, и пресс для  вещей,  которые  я  в
последний раз разглядывал в сером свете того далекого утра.
     - Да, - проговорил я. - Вот уж не думал, что снова увижу все  это.  И
тебя, Джудит.
     - А я уже думала, что не дождусь от вас никакого нормального слова.
     Она суетилась, разглаживая покрывала и взбивая подушки.
     - Хотите что-нибудь поесть? - Она нервно  неуверенно  хихикнула,  как
обычно смеются женщины после рыданий. - Так все это было забавно.  БОЛТАЛИ
вы все время, как только мы начинали кормить вас.  И  не  глотали,  часто.
Если хотите, можете хоть сейчас перекусить:
     - Наверное, я бы съел ветчину с яйцом, - сказал я.
     Она быстро выскочила из комнаты, и  я  лежал  на  спине,  наслаждаясь
всеми малейшими подтверждениями вернувшегося сознания того факта, что я  у
себя дома. Ровная, устойчивая кровать,  тепло  одеял,  солнце,  заливающее
комнату через раскрытое настежь окно и золотистыми  лужицами  собирающееся
на прочном дубовом полу, который с каждым днем блестел все больше и больше
от воска, тщательно втираемого в него Джудит. Я был в безопасности. Я  был
дома. Минуту-другую я предавался радости от  одного  осознания  этих  двух
вещей. Затем во мне проснулось любопытство. Последнее, что я помнил, - это
Эли, лежавшего рядом со мной  на  земле.  Картина  эта  живо  и  отчетливо
всплыла в моей памяти, но все, что следовало за этим,  отражалось  в  моем
сознании, как в обломках вдребезги  разбитого  зеркала.  Слабые  отголоски
памяти колебались, уносились, растягивались и ползли по крутым холмам боли
и падений в темноту по другую сторону вершин нечеловеческих  страданий.  Я
поймал себя на том, что с нетерпением жду возвращения  Джудит.  Кто  нашел
нас? Как сейчас Эли? В голове роились тысячи вопросов.
     Пальцами я пытался найти клочья кожи на груди, но вместо них  нащупал
длинные грубые шрамы, отзывавшиеся болью от моих осторожных прикосновений,
но не той, жгучей и нестерпимой. Я поднес руки к носу.  Опухоли  не  было,
хотя поврежденная кость давала о себе знать  при  легком  нажатии.  Должно
быть, я долгое время провел в этой постели.
     Джудит вернулась с подносом,  с  которого  доносился  аромат  кофе  и
жареной ветчины.
     Она бережно приподняла меня, подложив под голову еще одну подушку.
     - Скажи, - начал я. - Я давно здесь? Как Эли? Кто нашел нас? Были еще
какие-то неприятности? Расскажи все по порядку.
     - Ну вот, опять, - поморщилась девушка. - Вот так  все  время.  Стоит
мне внести еду в комнату, как вы сразу начинаете бормотать  что-то.  Ешьте
спокойно, а я буду пока рассказывать. Эли принес вас десять дней назад. Вы
были оба как с того света. Никто не может понять, как ему это удалось.  Он
говорит, что это направляющая рука Господа,  но  мне  все-таки  интересно,
почему же тогда, направляющая рука Господа сразу не привела  вас  сюда,  а
заставила скитаться целую неделю. И все же это просто  чудо.  Вы  жили  на
одной воде, вид у вас обоих был - ну, просто мешки с костями. Эли  приполз
с вами на спине. Он полз на коленях через лес и вышел со стороны мельницы.
Он упал прямо у ног Ральфа и сказал: "Я не отрекся от веры и свершил  свой
путь".
     - Да, Бог тому свидетель,  -  подтвердил  я,  продолжая  одновременно
жевать. - Таких, как он, один на миллион, Джудит. Если бы ты видела...
     Перед моими глазами всплыла картина Эли, освобождающего себя  от  пут
своей собственной кожи. Я содрогнулся и спросил:
     - Ну, как он сейчас?
     - Лучше, чем вы, - ответила Джудит. - Он пришел в себя  через  сутки,
встал сразу и вот уже неделю сидит, греется на  солнышке.  Не  думаю,  что
какое-либо библейской чудо произвело такой шум. Они вас искали  и  искали.
Потом нашли Голубку с индейским ножом в спине. Она, наверное, бежала, пока
не свалилась, ее нашли в нескольких милях от того места, где вас видели  в
последний раз. Тогда поиски  прекратили,  а  ваши  имена  перечислялись  в
молитве среди погибших. Вы и не поверите, как хорошо говорил о вас  мистер
Томас.
     - Конечно, не поверю.
     Неловко склонив голову, я выпил все кофе и отдал Джудит чашку.
     - Теперь  вам  нужно  поспать,  -  сказала  она,  опустив  подушки  и
обращаясь к мне материнским тоном.
     - Я уже достаточно поспал. Я хочу всех  повидать.  Я  ДОЛЖЕН  увидеть
Эли. Если он не может прийти сюда, я сам пойду к нему. И мистера Монпелье,
и Энди. Я должен всех повидать.
     - Я сейчас приведу Энди. Я знаю, где он. Он так обрадуется,  прихвост
этакий, узнав, что к вам вернулся разум. Он сюда приходил, смотрел на вас,
а вы ему такой ужас, бывало, скажете - и мне тоже иногда. Мы уже  привыкли
к мысли, что у нас на руках умалишенный.
     Так она, складывая посуду на поднос, призналась в  своей  верности  и
преданности, беззаботно болтая, будто не понимала истинного  с