са кибиток  Эли  первыми
приминали траву и кустарник на этой  земле,  прокладывая  нам  дорогу.  Не
прошли мы и мили, как Джудит Свистун, шагавшая  передо  мной  с  шалью  на
голове и юбками, развевавшимися на ветру, словно паруса, внезапно уперлась
рукой в бок, резко остановилась.
     - Черт возьми, - выругалась она. - Я ведь кое-что забыла. Голова, что
дырявое корыто - вот что у меня за башка.
     Мы не успели расспросить ее, что именно она позабыла и стоило ли ради
этого возвращаться, как девушка подобрала  рукой  пышные  юбки  и  стрелой
помчалась назад.
     - Какая-нибудь женская дребедень, - с легкостью предположил Ральф.  -
Нам не стоит и ждать ее, она запросто нагонит.
     - Конечно, если она будет мчаться с такой скоростью, мы и  не  успеем
уйти далеко вперед, - рассмеялся я, при этом  испытав  ту  знакомую  боль,
которая неизменно пронзала и всегда будет пронзать меня при виде ловкого и
беспрепятственного  движения  человеческого   тела.   Из-под   приподнятых
бесчисленных  юбок  выглядывали  великолепной  формы  ножки,   длинные   и
стройные, с упругими икрами, обтянутые грубыми белыми чулками.
     Несколько раз в то утро я оглядывался назад, отчасти беспокоясь из-за
того, что Джудит ушла одна, отчасти из любопытства по поводу того, что  же
она забыла такое, ради чего стоило совершить  такой  долгий  путь  туда  и
назад. Когда мы в  полдень  сделали  привал,  чтобы  накормить  лошадей  и
пообедать в укрытии наших кибиток, я обратился к Ральф, сидевшему рядом:
     - Твоя сестра задерживается. Она так  бежала,  что  могла  подвернуть
ногу. Если она вскоре не появится, нам придется искать ее.
     - С ней все в порядке, - снова успокоил меня Ральф, но при этом встал
и сделал несколько шагов назад по тропе, щурясь от ветра. - Вот и  она,  -
сказал он через минуту.
     Я встал, обогнул повозку сзади  и  увидел,  как  девушка  пыхтит  под
тяжестью узла, висевшего в одной руке  и  чего-то  издалека  напоминавшего
кусок дерева или выдернутого из земли куста, переброшенного  через  другое
плечо. Рассмотрев, что она тащит, Ральф выскочил ей навстречу  и  вернулся
через несколько минут,  швырнув  на  землю  и  куст  и  тюк,  и  сразу  же
возобновив прерванную трапезу. Джудит шла следом, закинув руки за голову и
поправляя растрепавшиеся волосы и упавшую  шаль.  Она  глубоко,  но  ровно
дышала, ее привычные к ветру щеки приобрели красивый пунцовый  оттенок,  в
уголках глаз блестели капельки влаги.
     - Что это? - спросил я, ткнув локтем в сверток и одновременно отрезая
себе ломоть хлеба.
     - Кое-что из вещей миссис Мейкерс. Мистер Мейкерс выбросил  их  вчера
вечером, избавляясь от лишнего груза - из-за этой лошади, ну,  вы  знаете.
Многое раздали по другим кибиткам, но это - он сказал, что это мусор. -  И
она носком туфельки ткнула в то, что напоминало куст. - А это,  -  девушка
положила руку на тюк, другой в это время поднося ко рту кусок хлеба. - Это
просто зазнайство, - прошамкала она с набитым ртом.
     Я повнимательнее посмотрел на сверток. Он был  завернут  в  полосатую
ткань, четыре угла которой были затянуты в узел наверху; и через  просветы
выглядывало что-то знакомое. Пальцами я расширил отверстие, и воспоминания
нахлынули на меня. Внутри среди прочего тряпья лежало то платье, в котором
Линда бродила по Хантерс Вуд!
     Выбросить это, с глаз долой! Как бесполезную ношу... К чему это  жене
Эли Мейкерса? Дорогая моя, уж лучше бы ты пожила годик с моим отцом.  Если
он и выбрасывал женские наряды, то только с одной единственной целью.  Да,
в имении Маршалси ты жила бы как королева!
     Чтобы выражение моего лица не выдало моих чувств, я посмотрел  поверх
головы цыганки, жевавшей свою корку, на куст, который Ральф бросил  позади
повозки.
     - А это?
     - Это какие-то растения: куст лаванды,  корень  шиповника,  несколько
роз - чертовски колючая штука, особенно на ветру. Девушка загорелой  рукой
потерла щеку. - Я видела, как она плакала над этим,  -  сказала  Джудит  с
презрением и жалостью в голосе. - И я предложила  доверить  все  это  мне.
Если я не найду места в повозке, то могу нести все это в руках, - ведь она
единственная белокожая здесь, которая не поскупится на доброе слово.
     Вся эта сцена живо предстала у меня перед  глазами.  Линда,  плачущая
над кустом роз и над своим малиновым платьем.
     - Да благословит тебя Бог,  -  сказал  я  с  теплотой  в  голосе,  и,
затолкав в рот остаток еды, подхватил сверток и растения, влез в кибитку и
тщательно уложил вещи под  брезентовое  покрытие,  обеспечив  триумфальное
появление этих сокровищ в Зионе. "Проклятый Эли, - думал я, - разве он  не
мог  сделать  то  же  самое?"  Все  это  настолько  невесомое,   насколько
крошечное. Я знал, да и Линда знала это наверняка, что не будь это  платье
таким ярким, и будь то куст крыжовника  или  смородины,  они  не  были  бы
отданы на попечение цыганской девушки.
     Весь этот день, как и следующий,  мы  наблюдали  друг  за  другом,  с
опасением  пытаясь  обнаружить  симптомы  болезни.  Но  ничего  такого  не
проявилось, и я согласился с Майком, что холод справился с болезнью, как в
свое время с лондонской чумой. Такого холода я еще не  испытывал,  даже  в
январе, когда восток Англии обдает ледяным воздухом с моря. Улыбки  стоили
нам трещин на губах, чего мы старались изо всех сил избегать. Кожа на лице
и руках покрылась грубыми чешуйками, как иссушенная жарой почва, из трещин
при малейшем соприкосновении с предметами или одеждой сочилась кровь, что,
насколько мне известно, является совершенно  обычным  явлением  для  таких
условий, но именно это и вызывало наибольшее раздражение. Даже  закаленные
цыгане страдали и не переставали повторять, что если бы им удалось поймать
ежа и истопить его жир, то мы сразу же избавились бы от всех трещин и ран.
Ничто, твердили они, ничто на свете не может сравниться  с  ежовым  жиром,
который смягчает и очищает кожу. Им смазывают кожевенные изделия  и  лечат
кожные заболевания лошадей. Если бы им  только  найти  ежа!  Но  из  этого
ничего не вышло, а  ветер  продолжал  свирепствовать,  и  мы  выглядели  и
чувствовали себя, будто продирались сквозь густые колючие заросли.
     Но по  мере  продвижения,  прерывавшегося  лишь  привалами  на  месте
встреченных на пути черных  отметин  костров  Эли,  в  воздухе  воцарялась
атмосфера праздника. По молчаливому согласию мы разделились на две  группы
- мою и Крейна. Майк,  Энди  и  Свистуны  рассаживались  вокруг  костра  и
принимались за приготовление ужина.  Якоб  и  Томас  Крейны,  Моисей  Пикл
разжигали другой огонь. С того момента,  как  стало  известно  о  женитьбе
Ханны Крейн и Хэри Райта, Тим стал терпимее к квакерам, особенно к  Моисею
Пиклу, у которого было восемь дочерей  на  выданье.  И  если  бы  одна  из
квакерских дочерей согласилась выйти за  молодого  человека,  не  имеющего
ничего, кроме работящих рук, то почему бы и  нет?  Мне  были  понятны  его
мысли, да и квакеры, наверняка, разгадали его намерения. Но когда в первый
же вечер мы собрались у костра и Майк вынес кувшин с ромом, который слепой
старик подарил ему на прощанье в форте Аутпосте (а  это  был  единственный
подарок, принятый им из многочисленных подношений), и когда Тим  отказался
от своей порции и даже не разжег трубки, когда он  остался  в  стороне  от
веселой болтовни, я понял, что мучит его. И на второй вечер по  негласному
соглашению мы разожгли два костра.
     Я подошел ко второй группе нашей экспедиции и ненадолго присоединился
к ним, потому что, слушая рассказы Майка о путешествиях по  семи  морях  и
внимая браконьерским секретам Саймона и  всяким  шуткам,  вызвавшим  общий
смех,  я  подумал,  что  те  четверо,  сидевшие  неподалеку,  должны  были
чувствовать себя одинокими и отрезанными от остальных. Очевидно,  у  таких
эгоистичных натур, как я, есть особенность воображать,  что  все,  кто  не
разделяет их общество, должны чувствовать себя  одинокими.  Но  посидев  с
этими четырьмя некоторое время, послушав их серьезные рассуждения и  обмен
замечаниями о погоде и местности, я понял, что их компания является  таким
же  мирком,  и  не  менее  важным,  чем  та  другая  группа,  пусть  более
многочисленная  и  шумная.  И  я  вскоре  поднялся  и  вернулся  к  своим,
опустившись на землю между Майком и Джудит, выпил рома и уже не  испытывал
больше неловкости всякий раз, когда рассказы Майка о  морских  похождениях
выходили за строгие рамки хорошего тона.
     Присутствие Джудит никого не смущало. Однажды нас  сильно  рассмешила
история о том, как ей пришлось заночевать в сарае, и она  задержалась  там
слишком долго под утро. Там ее и застал фермер  и,  привлеченный  красотой
девушки или простотой  ее  манер,  или  же  просто  ее  принадлежностью  к
женскому полу, предложил  ей  снова  прилечь,  чтобы  самому  пристроиться
рядом. Эта перспектива ее никак не прельщала, и она отказалась.  Тогда  он
заявил:
     - Красотка, получишь жирного гуся в подарок.
     Эта мысль пришла ему в голову при  виде  выводка  гусей,  с  громкими
криками ковылявших по двору. Но девушка не сдавалась на уговоры. Небрежным
жестом она набрала зерна из стоявшего под рукой  мешка  и  повторила  свой
отказ.
     - Тогда убирайся прочь из моего сарая, - разозлился хозяин,  -  а  то
позову констебля, и он арестует тебя за бродяжничество.
     Джудит удалилась, оставляя за собой след из пшеничных зерен. Три гуся
наперегонки бросились вслед за ней, и она выбрала самого лучшего,  получив
его без всяких хлопот.
     Подобные истории начинались обычно со слов: "Это напоминает  мне...",
и мы не успевали дослушать историю,  как  спускались  сумерки,  пора  было
закутываться потеплее в одеяла и ложиться спать,  чтобы  рано  утром  быть
готовыми к отправлению.
     Это счастливое время не мог омрачить даже  сильный  ветер.  Но  перед
тем, как мы присоединились к основной группе нашей  экспедиции,  произошло
нечто, что взволновало и смутило  меня.  Вообще-то  все  началось  гораздо
раньше, но впервые я признался себе в этом открытии в ту ночь, когда выпал
снег. Думаю, на самом деле  случилось  это  в  тот  момент,  когда  Джудит
подобрала свои многочисленные юбки и  бегом  пустилась  назад  по  дороге,
чтобы прихватить сверток Линды.
     Снег начался внезапно, одним днем. Все утро ему предшествовал тот  же
резкий порывистый ветер, замедлявший наше продвижение а запад.  Дорога  то
поднималась, то  шла  вниз,  будто  какая-то  сила  периодически  вздымала
поверхность земли, как полотно скатерти,  а  так  как  "складки  скатерти"
пробегали с севера на юг, весь наш путь был пересечен этими  неровностями.
На подъемах иногда нам не  удавалось  делать  более  мили  в  час.  В  тот
памятный день ветер нес непрерывные потоки дождя. Нужно было изо всех  сил
удерживать лошадей, чтобы не дать им развернуться задом к хлещущим  струям
дождя и порывам ветра. Прежде чем  начать  очередной  подъем,  мы  сделали
привал, чтобы подкрепиться. Через два часа мы достигли гребня холма. Я вел
повозку, в которой сидела Джудит. Ральф и Саймон Свистуны шли  впереди,  и
достигнув  вершины  холма,  остановились,  показывая  на  что-то  впереди.
Высунувшись из-под брезентовой крыши кибитки,  я  увидел,  что  вся  земля
перед нами была устлана белым ковром. В тот же момент я понял,  что  ветер
утих, услышав восклицание Саймона: "Черт побери проклятый снег!" Крик его,
рассчитанный на преодоление порывов ветра, пронзил  тишину,  как  громовой
выстрел.  Это  рассмешило  меня.  Последовала   недолгая   тишина,   затем
послышался шелест  падающего  снега.  Белые  хлопья  величиной  с  шиллинг
опускались с  туч,  которые  ветер  предусмотрительно  собрал  над  нашими
головами. Это было настолько  быстро  и  неожиданно,  что  напоминало  мне
опускавшийся занавес. Через мгновение вся долина перед нами была  застлана
густой матовой пеленой. Я едва различал фигуры Свистунов, которые стояли у
головы лошадей. Ральф, оглянувшись, крикнул:
     - В конце долины я успел заметить несколько деревьев  еще  до  начала
снегопада Я поведу вас туда.
     Он двинулся вперед, сразу скрывшись за снеговой  завесой  толщиной  в
длину лошадиного туловища. Вдруг лошади  подались  вперед,  кибитка  резко
поменяла угол наклонна, и мы заскользили вниз.
     Деревья, до которых мы, наконец,  благополучно  добрались,  могли  бы
служить прекрасным прикрытием от ветра,  который  досаждал  нам  последние
несколько дней. Но от густо падавшего снега  они  не  могли  служить  даже
сколько-нибудь надежной крышей. Однако оставив телеги в начале рощицы,  мы
привязали лошадей к деревьям - там, где ветви и остатки  листвы  создавали
нечто вроде призрачного препятствия на пути мягких всепроникающих  хлопьев
снега. Цыгане с присущей  им  ловкостью  разожгли  костер,  на  который  с
шипением опускалась небесная влага, и мы принялись кипятить воду для кофе.
Рыбное блюдо пришлось отменить, потому что, когда мы попытались  поджарить
рыбу, с одной стороны, а вторая в это время пропитывалась снежной  влагой.
Итак, нам пришлось довольствоваться  холодной  ветчиной,  хлебом  и  сырым
луком. Ко времени окончания  нашей  трапезы  спустилась  темнота,  и  даже
высокие языки пламени уже с  трудом  справлялись  с  тяжелыми  снежинками,
нападавшими на них с агрессивным шипением. Мы начали готовиться ко сну. Но
приготовления эти оказались не такой уж легкой задачей.
     Кибитки не  были  приспособлены  к  роли  ночного  убежища,  так  как
согласно нашему плану мы должны были достичь места назначения  задолго  до
того, как это станет необходимым. Но произошла непредвиденная  задержка  в
пути, да и снег выпал необычно рано. Все запасы, которые должны  были  нам
понадобиться по  крайней  мере  в  течение  года  дороги,  были  тщательно
упакованы и уложены, чтобы кибитка могла вместить как можно больше.
     Поэтому, хотя ночи стали уже достаточно холодными, мы были  вынуждены
до сих пор заворачиваться в рогожи и спать под повозками между колесами, в
то время как  цыгане  находили  пристанище  под  любым  приглянувшимся  им
кустом, или нависающим куском скалы  или  в  ином  месте,  куда  падал  их
невзыскательный взгляд.
     Но перспектива  заночевать  прямо  на  снегу  никого  не  привлекала,
поэтому, закончив ужин, мы сразу же принялись вытаскивать бочки и ящики из
повозок,  складывая  их  возле  колес,  сверху  накладывая  более  хрупкие
предметы, чтобы приготовить постели на полу кибиток. Каким  бы  трудоемким
ни казалось это занятие, главная сложность состояла в том, что  среди  нас
было восемь мужчин и одна женщина. И каким бы рыцарскими намерениями мы ни
руководствовались, было совершенно невозможно для восьми  человек  улечься
на полу одной кибитки, если, конечно, не спать вповалку один на другом.
     - Нам лучше разделиться, - предложил  Саймон.  -  Я  войду  в  заднюю
повозку с другими. Два человека моих размеров - это уже слишком для  одной
постели.
     Он выбрался из нашей телеги и перебрался в другую, где,  кроме  него,
было еще четверо.  Энди  и  Майк  -  оба  хрупкого  сложения  -  калачиком
свернулись в передней части моей повозки. Ральф, Джудит  и  я  остались  у
костра.  Я  глянул  на  Ральфа,  беззаботно  развязывавшего  шнурки  своих
ботинок, и при этом испытал внезапное раздражение. Джудит могла с  тем  же
успехом быть его собакой, а не сестрой. Я дал волю своему настроению в той
резкости, с которой обратился к самой девушке:
     - И где же ты намереваешься улечься?
     Может, то был обманчивый отблеск огня, но мне показалось, что  на  ее
лице мелькнуло выражение странного сочетания удивления, вызова и насмешки,
и  своим  певучим  цыганским  голосом,  которым   она   так   замечательно
рассказывала свои истории, девушка ответила:
     - Конечно, в вашей кибитке, если не возражаете, хозяин.
     Еще с большим раздражением я ответил:
     - Не понимаю, почему вы с Саймоном решили дожидаться нас.  Это  явное
неподчинение.  Во-первых,  я  прислал   указание   всем   отправляться   с
Мейкерсами. Теперь ты всех нас поставила в неловкое положение.
     Глядя на меня, Джудит стряхнула снег с шали, поплотнее  закуталась  в
нее и надула красные пухлые губы. Ральф встал и потянулся к рогожке.
     - Мы будем спать здесь, красотка.
     - Не болтай чепухи, - ответил  я.  Затем,  обратившись  к  Джудит,  я
добавил:
     - Конечно, ты ляжешь в кибитке.  И  в  следующий  раз  тебе  придется
хорошенько подумать,  прежде  чем  нарушать  тщательно  продуманные  планы
других людей.
     - Но мы хотели  ехать  с  вами,  -  сказала  девушка  с  удивительной
покорностью. - Мы хотели немного развлечься. Вы даже не представляете, что
это было такое. Даже на свадьбе Ханы Крейн мы чувствовали присутствие этой
чумы. И так каждый день. Что касается меня...  -  она  внезапно  перестала
дуться, выхватив покрывало из  рук  брата,  завернулась  в  него  и  стала
походить на стоящий свернутый ковер. - Какая, собственно разница?
     Тон вопроса был явно провокационным.  Конечно  же,  разница  была.  И
Ральф понимал это.
     - Закрой рот, -  резко  осадил  он  сестру  и,  взяв  ее  за  локоть,
буквально впихнул в кибитку, немного приподняв ее легкое тело над  землей,
потому что ноги девушки были так плотно завернуты в полотно,  что  она  не
смогла бы забраться во внутрь.
     Перебросив ее через борт повозки, он сам прыгнул следом.  Оставив  по
другую сторону место для меня.
     Я лежал в полной  тишине,  прислушиваясь  к  шелесту  снега,  который
только усиливался и не думал утихать. Но сон никак не приходил.  В  голову
приходили самые разные мысли. Ноги, обтянутые белыми чулками, ловкие,  как
ноги мальчишки, мелькающие по дороге и темные волосы,  бурно  вздымающиеся
ото лба так, что вздымался край  шали  и  этот  пухлый  ротик,  и  полоска
белоснежной кожи,  которая  промелькнула  ниже  загорелой,  когда  девушка
расстегнула верхние пуговки корсажа, и это последнее "Какая разница?.."  А
вся разница была в том, что меня мучило нестерпимое любопытство.
     В этой тесноте было  совершенно  невозможно  свободно  повернуться  и
подыскать положение, чтобы поудобнее заснуть. Слова  Натаниэля,  сказанные
еще в Лондоне в Доме мошенников, неожиданно пришли мне на  память:  "Много
красивых глазок и много добрых сердец, благослови их Бог".  Он  как  будто
хотел предостеречь меня насчет того, что может  произойти.  И  вспомнилось
мне в ту ночь, как Линда приехала в  Лондон,  и  я  думал  тогда  о  своей
будущей жизни, полной неразделенной любви. И тут пришли  в  голову  слова,
нацарапанные мною в записной книжке:

                     Прекрасна ты, но мне не суждена,
                     Рассей же чары, отпусти меня.

                     И если нам любовь не разделить,
                     Порви моей сердечной муки нить.

                     И дай же мне утешиться с другой,
                     Дай жить, любить и обрести покой.

                     Прекрасна ты, но мне не суждена,
                     Прощай, прости, для счастья жизнь дана.

     Неуклюжие и слабые стихи, в которых была только боль, породившая  их.
Но именно это я тогда и испытывал.  Линда  стала  женой  Эли,  и  ребенок,
которого она носила под сердцем, был ребенком Эли. Должен ли  я  ради  нее
сохранять свою невинность до гробовой доски?
     В Лондоне мне часто встречались уличные женщины, которые оглядывались
и старались привлечь мое внимание расхожими избитыми  фразами.  Они  могли
закрыть глаза на мое уродство ради денег.  Захочет  ли  какая-либо  другая
женщина оказаться настолько же слепой к моему  физическому  недостатку  из
любви? Подумав об этом, я зашевелил больной ногой, которая при этом  сразу
показалась мне такой крошечной и одновременно неподъемно тяжелой. Если  бы
я имел две здоровые ноги, я мог бы стать таким, как мой отец, мог бы сразу
завоевать сердце Линды, мог бы покорить ее как Эли.
     Какие глупые  предполо