ак ли? Его, конечно, нельзя еще беспокоить,
но, я думаю, он будет рад увидеть вас. Он не слишком дружелюбен к нам.
     - Да, я пойду, - ответил я. - Давайте я понесу вашу корзину.
     Девушка освободила руку из-под ручки корзины,  и  я  заметил  красный
след на белой коже.
     - Она довольно тяжелая. Земля влажная и пристает к корням, - пояснила
она, а потом, взглянув на мою ногу, вернулась  взглядом  к  моему  лицу  и
произнесла:
     - Так вы Филипп Оленшоу? Я могла бы  давно  уже  догадаться.  Вы  так
похожи на отца.
     - Ничуть, но с вашей стороны очень мило  именно  так  объяснить  свою
догадку. Наверняка, мой отец упоминал о своем сыне-калеке.
     - Вовсе нет. Это мистер  Горе.  Он  сказал,  что  вы  единственный  в
округе, кто мог бы стать моим другом. Я думала, что мы не  встречались  до
сих пор, потому что вы уезжали куда-то. Но все равно, вы похожи на  своего
отца. И я рада этому. Он так добр к нам.
     Никогда еще я не видел, такую  ровную  спину,  такую  узкую  талию  в
жестких объятиях корсета, никогда еще не встречал головку,  так  элегантно
сидящую на тонкой длиной шее. Никогда не видел таких темных волос, блеском
отливающих с самих висков и ниспадающих мягкими локонами. И мой  отец  был
ее добрым другом! Мой рот наполнился  такой  горечью,  что  я  ощутил  как
скривились мои губы, и, будь я один, я бы обязательно сплюнул.
     - Отец мой так счастлив здесь, -  продолжала  девушка.  -  И  теперь,
когда пришла весна, эти цветы и птички, ну просто настоящий рай.  Особенно
после Лондона. Вы ведь знаете Лондон? Мы жили там на самом  верхнем  этаже
огромного дома, кишащего людьми.  Там  весной  плакали  младенцы,  женщины
орали на лестнице, а мужчины, кажется, никогда не бывали трезвыми.
     - А выглядите вы так, будто только что из дворца Уайтхол, - сказал я.
     - О! - произнесла она, и прямые  плечики  вздернулись  и  опустились,
выражая крайнее удивление. - Вы это имеете  в  виду?  -  И  она  вытянутым
запачканным в земле пальчиком коснулась  складок  платья  и  сережки.  Это
принадлежало моей матери. Я просто  выросла  достаточно  для  того,  чтобы
носить это платье. До того я носила фланель, и если это сносится до  того,
как я умру, мне снова придется носить фланель. Но оно красивое, не  правда
ли?
     Она  отряхнулась,  как  хорошенькая  птичка.  И  было  что-то   такое
бесхитростное в этом жесте удовольствия,  в  этих  словах,  предшествующих
ему, что я вдруг понял, как она молода, вовсе не старше меня на много лет,
как я это себе представлял. Это раскрепостило меня немного, и я  продолжал
свой путь к дому Мэдж в более спокойном состоянии духа.
     Если бы я наткнулся на этот дом внезапно, я ни за  что  не  узнал  бы
его. Он был начисто выбелен, старые балки и новая дверь промазаны так, что
отдавали богатым темным блеском. Над дыркой, из которой годами  валил  дым
старухи Мэдж, возвышалась труба,  и  маленькие  стекла  окон  сверкали  на
солнце. Бочка, распиленная на  две  половины,  изображала  клумбы  по  обе
стороны крыльца, в которых красовались цветы. Новая солома на  крыше  была
нанесена толстым ровным слоем.
     -  Разве  не  прекрасно?  -  спросила  она  на  полпути  по  дорожке,
выложенной кирпичом под цвет трубы. - А вот это  кусты  роз,  на  них  уже
появились почки, а вот эта лаванда к лету будет просто очаровательной. Все
это принесено из имения. Невозможно выразить, как ваш  отец  был  любезен,
особенно когда узнал, что я люблю цветы.  -  Тут  ее  голос  изменился.  -
Подождите, пожалуйста, немного здесь, я  предупрежу  отца.  Это  не  самый
лучший для него день, и он может встревожиться, увидев вас. Но я  объясню,
что вы ЕГО сын, и он будет очень рад видеть вас.
     Я не имею права все испортить. Я  повторял  себе  это  скороговоркой,
снова и сова. Переступить порог дома и быть принятым и обхоженным как  сын
сэра Джона Оленшоу, - это потом могло испортить дружбу, готовую зародиться
в период этого знакомства.
     - Послушайте, - сказал я, удивившись  резкости  своего  голоса.  -  Я
очень хочу подружиться с вашим отцом и с  вами.  Но  не  в  качестве  сына
своего отца. Вы понимаете? Отец и я живем под одной крышей  и  носим  одно
имя, но в действительности мы совершенно чужие друг другу люди.
     - Почему? Вы поссорились?
     - Нет. Мы не настолько близки друг к  другу,  чтобы  поссориться.  Не
могу объяснить это, но мы просто пустое место друг для друга. Я  не  хочу,
чтобы вы смотрели на меня сквозь пелену христианской  благодарности  моему
отцу. Вы понимаете?
     - Конечно. Вы просто молодой человек, который забрел сюда  в  поисках
своей собаки, и совершенно случайно вы оказались сыном сэра Джона.
     - Можете это упомянуть, если хотите, но никак не иначе.
     - Хорошо, идемте.
     Он быстрым легким шагом прошла оставшуюся часть дорожки и  отодвинула
дверную задвижку. Я последовал за  ней,  пригнув  голову  под  притолокой.
Внутри я мог спокойно выровняться, так как пол настолько осел, что был  по
крайней мере на фут ниже уровня дорожки.
     Стены комнаты также были побелены, что делало комнату светлее. Пол из
светлого кирпича, который у нас носит название саффолдского, вероятно, был
подвергнут тщательному выдраиванию, чтобы удалить слой  грязи,  оставшийся
со  времен  старухи  Мэдж.  Теперь  под  ногами  плиты   сверкали   своими
естественными цветами: розовым, кремовым и блекло-янтарным. Яркие  коврики
более темных тонов лежали перед очагом,  у  двери  и  под  тяжелым  черным
столом, стоявшим в центре комнаты. Были еще два  стула,  табурет  и  место
перед камином. В центре стола стояла ваза с  букетом  полевых  цветов.  На
полке над камином ввысь устремилась ветвь дикой  сливы,  будто  готовилась
взлететь. Возле очага, по обе его  стороны,  снизу  до  верху  возвышались
грубо сколоченные полки, ломившиеся от книг.
     Линда осмотрела комнату, и увидев, что никого  нет,  отворила  дверь,
ведущую в кухню.
     - Папа, - позвала она.
     Ей в ответ послышалось рычание, за которым последовал стук хвоста  по
полу - верный признак того, что Квинс сожалел о своем грубом поведении.
     - Проходите и посмотрите на свою собаку, - пригласила меня Линда. - Я
пойду позову отца.
     Она открыла дверь, ведущую в  задний  дворик,  и  я  слышал,  как  ее
голосок звенел по всему Лейер Филду, эхом отдаваясь в лесу.
     - Папа! Где ты? Джошия Сибрук! Возвращайся домой.
     Я стал на колени рядом с мешком соломы, на котором лежал мой  пес,  и
потрепал его по голове. Он провел своим розовым языком по моим  пальцам  и
бешено заработал хвостом, но встать и не пытался.
     - Что с тобой? - спросил я его. - Попал в ловушку?
     Я  по  одной  осмотрел  его  лапы,  но,   хотя   он   вздрагивал   от
прикосновений, не заметил никаких следов ловушки. От него исходил какой-то
противный запах, а на коже виделись два или три пореза.
     - Оставь собаку в покое, - послышался голос за моей спинной, и я,  не
вставая с колен, повернулся и увидел странного человека. Ничего  подобного
в жизни я не встречал. Даже сознание того, что это Джошуа Сибрук, чья дочь
отчаянно искала его на заднем дворе, в то время как он вошел с  переднего,
даже понимание того, что передо мной стоял ученый и друг Натаниэля Горе, -
ничто не могло сдержать мурашек, побежавших у меня по  спине.  Голова  его
удивительно походила на череп, кожа на  всем  теле  выглядела  как  старый
иссушенный пергамент. Из бурых отверстий, неимоверно  глубоко  ввалившихся
под белыми бровями, глядели два черных глаза, и  когда  он  повторял  свой
приказ оставить собаку в покое, тонкие черноватые  губы  обнажили  длинные
желтые зубы. Я некоторое время не мог отвести взгляд от  его  лица,  затем
встал на ноги, да так неуклюже,  что  мой  железный  каблук  громыхнул  на
кирпичном полу, и протянул руку, чтобы опереться о стену.
     - Ваша дочь пригласила меня войти. Это мой пес. Квинс. Я потерял его.
Я вам очень благодарен за ваш уход за ним.
     Из всего сказанного его затронули только слова "ваша дочь".
     - Моя дочь? Где она? Убирайтесь от собаки,  молодой  человек.  С  ним
плохо обошлись, и его поведение может быть неожиданным.
     - Я скажу вашей дочери, что вы вернулись, - сказал я и  направился  к
двери, криком сообщая новость.
     Линда вбежала, как летящая ласточка.
     - Ты заставил меня волноваться, - задыхаясь, произнесла она. - Почему
ты уходишь вот так, стоит мне оставить тебя на какой-то час?
     - Кто этот молодой человек? Еще один  деревенский  мужлан  пристал  к
собаке?
     - О нет, отец. Это его собака, он потерял ее. Это Филипп Оленшоу, сын
сэра Джона.
     - Сэр Джон Талбот очень способный человек, -  начал  старик  серьезно
глядя на меня. - Очень способный. Но он не может убедить людей в том,  что
речная вода - источник инфекции, и я тоже не могу. И пока они пьют ее,  со
всей  этой  грязью  от  стоков  и  кладбищ,  они  не  избавятся  от  чумы.
Передавайте мой сердечный привет сэру Джону, молодой человек,  и  скажите,
что я пришлю ему новую порцию бальзама, как  только  распустится  целебная
трава. Как его глаза?
     Я беспомощно посмотрел на Линду. Она взяла старика за  тощую  руку  и
отвела в сторону. Свободной рукой она подняла корзину.
     - Иди в свою комнату, папа, и разбери все, что я принесла  тебе,  она
обращалась к нему тоном, которым обычно разговаривают с детьми.
     Она увела его, а я снова повернулся к Квинсу.
     - Простите, - сказала она, снова появляясь в дверях. - Его  разум  не
слишком ясен. Думаю, что эта история с  собакой  немного  расстроила  его.
Любое проявление насилия выводит его  из  равновесия.  В  свое  время  его
самого много преследовали.
     - Где и как вы нашли собаку?
     - Несколько деревенских мальчишек мучили его, и отец  пришел  бедняге
на помощь. Насилие расстраивает, но не пугает его. Бедный  Квинс,  у  него
внутренние повреждения, изо рта текла кровь, но отец напоил его белком,  и
кровотечение прекратилось. Через день-другой он будет совершено здоров.
     - Я глубоко вам признателен. Надеюсь, что мне еще представится случай
выразить свою благодарность вашему отцу. Послезавтра я  зайду  посмотреть,
можно ли забрать собаку.
     - К тому времени отец придет в себя. Может,  вы  придете  на  обед  и
отведаете нашей чудной говядины.
     Она проводила меня до самой калитки, и, дойдя  до  поворота  дорожки,
скрывающего из поля зрения силуэт дома,  я  обернулся  и  увидел  девушку,
закинувшую назад голову и  глядевшую  в  небо.  Чудесное,  восхитительное,
утонченных оттенков существо! Сколько же времени должно еще пройти до того
момента, как из-под плаща сэра Великолепного  высунется  уродливое  копыто
сатира? Как скоро ты поймешь, что за всякое благодеяние надо  платить  той
или иной монетой?
     Следующие двадцать четыре часа я не мог думать ни о чем, кроме домика
на краю леса, и в назначенный час, чисто вымытый, в  парадном  одеянии,  я
предстал перед этой дверью. Внутри послышалось шарканье ног, и  не  успела
дверь отвориться, как Квинс бросился на меня, виляя хвостом. С него  смыли
вонючую мазь, шерстка его была пушистой. Он вился у меня под ногами,  пока
я проходил в дом, и когда я сел, он расположился рядом, положив морду  мне
на колени.
     - Теперь абсолютно ясно, чья это собака, - сказал отец Линды,  -  так
же как и нет сомнения в том, чей вы сын, хотя я не сразу это понял, увидев
вас на днях. Простите меня за эту оплошность. У меня так много забот.
     Мое мнение о нем сформировалось задолго до  окончания  моего  визита.
Никогда ранее не доводилось мне находиться в пределах досягаемости  такого
просвещенного ума. Его отталкивающая внешность сразу же была  забыта,  она
словно исчезла, как только зазвучала его речь. Мистер Сибрук обладал очень
редким для ученого качеством: он хотел верить, что перед ним равный ему по
информированности собеседник. Он никого не наставлял, по крайней мере,  не
наставлял сознательно, при этом даже самый темный человек чему-то научился
бы через пол часа беседы с ним.
     В первый вечер нашего знакомства он  рассказывал  об  эпидемии  чумы,
которая  охватила  Лондон  двенадцать  лет  назад,  и  о  том,   как   его
преследовали за то, что он утверждал в своей публикации - напечатанной  за
его собственный счет, что тела умерших должны сжигаться, вместе с дворами,
в которых зарождалась болезнь.
     - Свежий воздух, хорошая вода, чистота на улицах, - когда у нас будут
все эти простые  вещи,  мы  всегда  избавимся  от  чумы.  Необходим  также
тщательный надзор за судами, идущими в Лондон с Востока, из  стран,  вечно
подверженным этой болезни. Ни один человек не должен сходить на берег  без
специального свидетельства врача. Крысы тоже попадают на  берег.  Я  видел
как они сбегали по канатам. У крыс блохи, а блохи кусают и людей. Может, и
в этом кроется причина заражения, кто знает?
     Линда перебила его.
     - Папа, ешь, не говори о чуме, о  крысах  и  блохах  за  столом.  Это
портит аппетит.
     Она говорила с ним, как с ребенком.
     Мне были интересны его речи, никогда ранее я не сталкивался с  такими
вещами, но я не собираюсь повторять его,  вспомнить  это  все  невозможно.
Достаточно сказать, что он открыл передо мной мир,  который  отличался  от
Маршалси, равно как и от моих книжных фантазий. Он описал мне Лондон,  его
три части: Лондон - законодатель мод с роскошными  леди  и  джентльменами,
город интриг и власти, игры, масок и любовных похождений; Лондон трущоб  и
двориков,  в  которых  грязь  и  нищета  стали  рассадником  преступности,
жестокости и отчаяния; и наконец  Лондон  ученых,  где  пытливые  умы  все
подвергали сомнению и иногда находили неожиданные ответы на свои  вопросы.
О монархе он отзывался весьма почтительно.
     Многогранный человек, - говорил старик. Личность с  умом  и  чувством
юмора и обладатель более просвещенного ума,  чем  те,  кто  его  окружает.
Медицина и наука обязаны ему гораздо большим, чем многие полагают,  а  его
влияние на развитие искусства - это  урожай,  который  предстоит  собирать
целому поколению.
     Только профан мог не испытать гордости от визита в домик у леса, ноя,
разумеется, приходил туда с особой гордости от визита в домик у леса, ноя,
разумеется, приходил туда с особой радостью, потому что  там  была  Линда.
Моя первая любовь. Я перебираю годы своей жизни, как мадам Луиз перебирала
свои четки, и в каждом из них  нахожу  сотни  видений  этой  женщины.  Да,
любовь моя, я видел  тебя  гордой  и  красивой,  пристыженной  и  усталой,
истощенной и больной. Но я, который всегда стремился к тебе,  чьи  взгляды
притягивались к тебе, как к магниту, до сих пор не могу определить, что за
власть ты имела надо мной. У тебя были недостатки, моя дорогая.  Упряма  и
тщеславна, в чем-то невероятно глупа, слаба там, где требовалась сила, и в
то же время достаточно сильна,  чтобы  сносить  постоянные  уколы  судьбы,
ласковая там, где нужно было огрызаться, и жестокая к тем, кто  благоговел
перед тобой. И все это ты, Линда, любовь моя.
     И вот теперь нити моего  повествования  запутались  окончательно.  Я,
подобно  неопытному  вознице,  пытался  вести  упряжку  из  шести  лошадей
равномерно и плавно. Я должен был упомянуть об Эли и о  Сибруке,  о  себе,
своем отце и Линде, и кроме всего этого, - самая строптивая моя лошадь - я
должен рассказать о том времени, когда протекала наша жизнь.
     Сначала, думая о Линде и моем отце, наблюдая, как украдкой из  имения
в дом Мэдж выносились куски туши, мед, мешки  муки,  я  испытывал  чувство
жалости к ней и глубокую ненависть и презрение к нему. Но после того,  как
я узнал ее и сам начал  барахтаться  в  путах  своей  любви,  моя  жалость
приобрела привкус злости, а к ненависти  и  презрению  стал  примешиваться
неизбежный оттенок ревности и зависти.  Он  начал  брать  ее  с  собой  на
прогулки верхом. В те  летние  вечера,  когда  пчелы  хмелели  от  резкого
аромата цветения, когда дикие розы рдели на изгородях и весь  мир  казался
охваченным порывом желания и нежности, отце выходил из-за обеденного стола
в пять часов, вскакивал в седло одной из ожидавших его лошадей и мчался по
направлению к Хантер Вуду. В такие вечера  я  уединялся  в  доме,  пытаясь
воспротивиться   мучениям,   причиняемым    божественной    природой,    и
сосредоточиться на каком-либо увесистом  томе  или  трогательной  истории,
чтобы  не  видеть,  как  они  вдвоем  скачут  по  ароматным  лугам,  и  не
представлять себе, какие низменные желания пробуждало в нем ее тело.


     Но однажды вечером, я не увидел оседланных лошадей, и сам  направился
пешком к дому Мэдж. Лошадей было много, и, насколько я  знал,  мне  в  них
никто не отказывал, но я редко садился в седло, кроме тех  случаев,  когда
ездил в Колчестер. Забраться на лошадь и спешиться было для меня настоящей
пыткой.  Много  лет  назад  Шед  смастерил  железную  подпорку,  способную
выдержать мой башмак с его  металлической  подошвой,  но  если  я  пытался
залезть в седло, опираясь  на  эту  штуку,  в  какой-то  момент  мое  тело
поддерживалось только слабой ногой, опиравшейся на скользкое железо.  Если
же я пытался залезть в седло с другой  стороны,  трудность  заключалась  в
том, чтобы перенести больную ногу в тяжелом башмаке через спину лошади. По
сути дела мне всегда нужна была помощь, но я был слишком горд, чтобы часто
просить ее. (Все  это  делало  еще  более  нестерпимым  зрелище  отцовской
ловкости и его мастерство наездника).
     В тот самый вечер я пешком пришел в дом Мэдж и застал старика Сибрука
в одиночестве. Он настоял, чтобы я зашел и разделил с ним вино, присланное
ему одним его другом, виноторговцем. Вино было рубинового цвета, сладкое и
очень пьянящее, что, несомненно, сыграло свою роль в последующих событиях.
Старик пил небольшими глотками, смакуя с оценивающим видом, и  я  старался
подражать ему. Совершенно неожиданно он поставил  на  стол  свой  бокал  и
окинул меня  странным  помутневшим  взглядом,  который  я  позже  научился
распознавать как признак искаженного сознания, и сказал:
     - В одном городе жили два человека -  один  богатый,  другой  бедный.
Богач имел несчетное множество стад и птичьих дворов, а у бедняка не  было
ничего, кроме маленькой овечки, которую он купил и  сам  выкормил.  Овечка
росла бок о бок с ним и его детьми. Она ела его пищу, пила  из  его  чаши,
спала у его на груди. И была ему как родная дочь. Но почему "как"?  Она  и
есть моя дочь. На что бы там ни намекала эта  любовница  сатаны,  она  моя
настоящая дочь. Моя мать была такая же красивая. Разве не правда?
     - Вы имеете в виду Линду, сэр?
     - Да, конечно, ты тоже знаешь это. Ты можешь любоваться ее  красотой,
не желая испортить ее, но богач расставляет ловушки и не успокоится,  пока
эта красота не падет к его ногам. И гнев Давида воспылал к этому мужчине и
он сказал: "Пока живет господь, человек, сотворивший  это  да  умрет".  Но
Давид был царем израильским, он не ел хлеб этого человека.
     Его клешнеподобные пальцы подобрались к вазе с  цветами,  стоявшей  в
центре стола, и начали обрывать лепесток  за  лепестком  с  темно-красного
цветка, свесившего головку через край вазы. Я немного помолчал  перед  тем
как спросить:
     - Вы говорите сейчас о Линде и моем отце?
     - Они поехали  кататься  верхом.  Движение  полезно  для  нее.  Яркие
птички, которых держат в тесных клетках, разбиваются о прутья. Я  совершил
эту ошибку с любовницей сатаны.
     - О Боже! - подумал я. - Пусть разум  не  покинет  тебя,  пока  я  не
узнаю, совпадают ли твои подозрения с моими, и тогда, возможно, мы  сможем
вместе что-нибудь предпринять.
     - Послушайте, - вновь обратился я к  нему.  -  Послушайте  меня.  Мой
отец, гуляющий сейчас  по  лесу  с  Линдой,  развратник.  Почему,  как  вы
думаете,  он,  которого  не  отличает  великодушие  и  доброта,  был   так
бесконечно благосклонен  к  вам?  Дом  приведен  в  порядок.  Сарай  за