й лавке старины Джонса. Половина из  них  даже  не
поняла, что пришел их смертный час.
     Мы начали  сходиться,  оттаскивая  раненых  и  погибших  подальше  от
обломков и ожидая  наступления  зари.  Наконец  настало  утро,  совсем  не
похожее на вчерашний рассвет. Это был просто сероватый  свет,  появившийся
на востоке и расплывшийся по небосклону, пока не охватил все пространство.
     Теперь мы могли оценить, какой ценой нам досталась  эта  победа.  Все
без исключения были в той или иной степени  ранены.  Хотя  второго  такого
лица, как у меня, не было. Мои  нос  и  рот  так  распухли,  что  я,  даже
наклонив голову, не мог разглядеть собственную грудь. Наверное,  это  было
похоже на морду свиньи. Майк достал свою иглу и нитку  и  обновил  швы  на
голове Джофри, умыв потом его лицо в источнике, так что в конце концов тот
стал выглядеть весьма презентабельно.  У  Эли  обе  руки  были  в  том  же
состоянии, что и моя левая, схватившаяся за нож. У  Оливера  Ломакса  была
рассечена щека, а на голени зияла рана глубиной примерно в  шесть  дюймов.
Они тоже прибегли к спасительной игле Майка. Исаак Картер не  мог  открыть
один глаз, и кисть его руки беспомощно болталась на перерезанном запястье.
Амос Битон получил удар ножом между ребер. Марк Пикл  обжег  правую  руку,
упав в догоравший костер, братья его пострадали меньше. Никто не вышел  из
битвы невредимым.
     - Ладно, - подтвердил  итог  Джофри,  -  остальная  часть  племени  и
молодые воины прибудут сюда с минуты на минуту, а мы совсем  не  в  форме,
чтобы произвести впечатление даже на них. Кроме того,  будет  лучше,  если
они найдут лагерь, опустошенным, как после налета целого войска. Нам стоит
вернуться к нашим лошадям.
     - А что делать с убитыми?
     - Мы похороним их там, наверху, среди деревьев. Там и место приятнее,
и почва мягче.
     Итак, с большим трудом и неимоверными усилиями, те из нас, кто был не
слишком серьезно ранен, перенесли четыре  тела  -  двоих  раненых  и  двух
убитых - в небольшую рощицу, где мы оставили своих лошадей.
     Я видел, что Джофри собирал полоски сырой кожи по всему лагерю, но  у
меня не было времени проявлять любопытство.
     Когда мы добрались до наших лошадей,  нас  ждал  неприятный  сюрприз.
Шесть животных сорвались с привязи и убежали.  Эли  предположил,  что  они
направились домой. Это еще более отяжелило участь раненых  и  обессиленных
людей, которым предстояло пешком проделать весь путь обратно в  Зион.  Моя
Голубка осталась, как и Лэсси, - кобыла Джофри, обе они заржали,  радостно
приветствуя наше возвращение.
     За неимением лопат, мы руками и острием  топоров  выкопали  небольшие
углубления для тел Вила Ломакса и Тома Крейна. Эли  произнес  молитву  над
могилами, и по его просьбе я пробормотал, как мог, своими опухшими  губами
то, что сохранилось у меня в памяти от погребальной службы.  На  этот  раз
она не показалась мне сложной. Уже в третий  раз  я  участвовал  в  обряде
похорон. Повернув голову, я  увидел  Джофри  Монпелье  у  подножья  холма,
шепчущего какие-то слова, которые трудно было разобрать на расстоянии.  Он
заметил мой взгляд, перекрестился и пояснил:
     - Я ведь католик, разве вы не знали?
     - Нет, - сказал я. - И  боюсь,  что  это  будет  иметь  нежелательные
последствия.
     - Какие именно?
     - Расскажу, когда смогу говорить.
     Теперь нужно было позаботиться о живых.
     - Мы сделаем носилки, - предложил Джофри,  положив  перед  собой  все
кожаные веревки, которые ему удалось собрать. - Те, у кого  не  повреждены
руки, должны срезать четыре прочных молодых деревца.
     Мы работали по очереди. Даже я, орудуя  только  одной  правой  рукой,
сделал несколько  сильных  ударов  топором.  Мгновенно  побледнев,  Джофри
Монпелье тем не менее, не прекращал работу до тех пор, пока носилки небыли
готовы, несмотря на то, что при этом цвет его лица стал  мертвенно  серым.
Носилки состояли из двух стволов юных растений, соединенных  перекладинами
из кожаных канатов, на которые были наброшены ветки и верхние одежды.  Все
это сооружение крепилось между  седлами  двух  наиболее  крепких  лошадей.
Энди, Эдвард Камбоди, Моисей  Пикл  и  Джейк  Крейн,  которые  были  легче
остальных, сели на лошадей, несущих носилки, остальные распределились  как
могли, так что верхом ехали самые пострадавшие, предоставив более здоровым
идти следом.
     И как всегда, на мою долю выпало быть парой Эли.  Я  ехал  верхом  на
своей Голубке, он шел рядом, перекинув руку через  поводья.  Почему-то  мы
оказались в самом конце этого шествия. Оливер Ломакс и Джофри  по  очереди
садились на Лэсси, причем Джофри, оказавшись в седле, ехал  вперед,  чтобы
присмотреть за носилками. Оливер же взбирался в седло  так  тяжело  и  его
лицо было таким поникшим, что я впервые понял, как дорог ему был его брат.
     Около полудня Лэсси споткнулась  и  начала  хромать.  Оливер  Ломакс,
который был ее седоком в тот  момент,  пока  Джофри  шел  рядом  со  мной,
непринужденно болтая, спешился и с беспомощным видом остановился.
     - Вот так! - вспылил Джофри. - Вот что значит одалживать свою  лошадь
дураку! Ты что, не видел, куда едешь?  Такая  огромная  яма.  Зачем  тогда
лошади всадник?
     Он осторожно осмотрел ее ногу, при этом на его  склонившееся  бледнее
бледного лицо упал клок окровавленных волос.
     - Убирайся с глаз моих, тупица, - не унимался он,  -  иди  раздели  с
Битоном его клячу и передай ему от меня, чтоб он не отпускал поводья, пока
ты в седле.
     Бедный Ломакс с совершенно убитым видом поспешил скрыться подальше от
злого языка Джофри, в то время как последний  отстал  от  нашей  компании,
медленно  ведя  на  поводьях  Лэсси,  уговаривая  и  лаская   пострадавшее
животное.  Она  пыталась  сделать  несколько  шагов,   но   больная   нога
подозрительно  безжизненно  повисла,  и  лошадь  глядела  на  хозяина   со
страдающим выражением влажных темных глаз.
     Я остановил Голубку, повернулся и увидел, как  голубые  глаза  Джофри
под бескровным рассеченным лбом наполнились  слезами.  У  Джофри  к  горлу
подступил  комок.  Оливер  потерял  брата  -  конечно,  ему  трудно   было
сосредоточиться  на  дороге:  но  кобыла  была  любимицей  Джофри,  и  мне
вспомнилось, в каком радостном восторге она мчалась по этой же  дороге  не
далее как вчера.
     Он гладил ее по носу, склонялся головой к бархатному лбу.
     - Только попытайся, родная. Ну попрыгай на трех ногах,  моя  золотая.
Не могу же я оставить тебя здесь на растерзание индейцев.
     Лэсси мотала головой из стороны в сторону, упрямым жестом выражая всю
свою боль. Джофри тянул поводья.
     - Пойдем, дорогая. Я помогу тебе. Если  бы  мог,  понес  бы  тебя  на
руках.
     Она поковыляла вперед, но через несколько ярдов  снова  остановилась.
Джофри  склонился  над  ногой  животного.  Подняв  голову,  он   буквально
разрыдался.
     - Вперед! - скомандовал он Эли и мне. - Езжайте, не смотрите.
     - Поехали, - сказал я Эли. - Мы ничем не можем ему помочь.
     - Она сломала ногу, - подтвердил Эли.
     Мы проехали немного вперед, пока поворот дороги  не  скрыл  от  наших
глаз  трагическое  зрелище  нежного  прощания  Джофри  с  лошадью.   Через
несколько минут прозвучал выстрел. Еще пару секунд -  и  Джофри  промчался
мимо нас, будто сам дьявол  преследовал  его,  и  присоединился  к  голове
колонны.
     - Теперь садись ты, Эли,  -  наконец  сказал  я.  -  Прогулка  пешком
взбодрит меня.
     Эли поднял на меня глаза и обратил ко мне с одной из своих  редких  и
довольно приятных улыбок.
     - Я нормально себя чувствую, и если  мы  немного  отстанем,  ведь  не
беда?
     - Как по мне, то нет, - ответил я. - Ноты должен  немного  отдохнуть.
Остальные чередуются, поэтому и движутся быстрее.
     Он тяжело тащился за моей лошадью, а я впал в легкую  дрему.  Равнина
закончилась, и дальнейший путь в Зион  запетлял  между  деревьями.  Сквозь
полусон я вдыхал аромат цветущей смородины. Это и привело меня в чувства.
     - Эли, - настаивал я. - Либо садись на Голубку, либо иди чередуйся  с
кем-то из впереди идущих.
     - Мне не догнать их, - признался он.
     - Ничего. Если ты не захочешь сесть на лошадь, я сам поеду  вперед  и
остановлю кого-то. Ты ведь не можешь пройти пешком весь  путь.  Даже  если
пострадали только руки, ты все равно потерял много крови.
     - Ну, ладно, только совсем недолго, - согласился он, помог мне слезть
и сам тяжело взгромоздился на лошадь.
     С моей  хромотой  продвижение  наше  еще  больше  осложнилось,  и  не
проковылял я и полмили, как Эли отдал мне поводья.
     - Давай, залезай в седло, от каждого твоего шага у меня самого  болят
ноги.
     Он поднял меня в седло, отпустил уздечку  и  спрыгнул  на  землю  уже
более ловким движением.
     И я вернулся в свое сладостное забытье.
     Резкий толчок и шум, который  я  не  сразу  смог  опознать,  внезапно
вернули меня к действительности.
     - Что это? - встрепенулся я.
     - Лошадь, - сказал Эли. - Она шла за нами некоторое время.  И  только
сейчас заржала. Думаю, что это моя.
     - Но твоя несет одного из раненых, -  возразил  я,  имея  в  виду  ту
лошадь, на которой вчера ехал Эли и которая была выбрана для  носилок  как
одна из наиболее крепких.
     - Да не та. Это Мэгги.
     - Мэгги?
     - Та, которую я привез из  Плимута  и  потерял  в  прошлом  году.  Ну
помнишь, Кезия хотела забрать ее. Я вернусь посмотрю.
     Мы снова вошли  в  небольшую  рощу.  Начал  моросить  легкий  дождик,
который птицы  приветствовали  переливами  своих  звонких  песен.  Никаких
других животных поблизости не было видно. Но Эли побежал назад  по  тропе,
протягивая вперед руку и призывно выкрикивая: "Мэгги, хорошая моя, Мэгги!"
Он скрылся за стволами дальних деревьев. Минут через десять он вернулся  с
выражением крайнего отчаяния на изможденном лице.
     - Это она, - сказал он, взявшись за  поводья  Голубки.  -  Она  даже,
кажется узнала меня. Подпустила меня довольно близко к себе, но тут  же  в
испуге отскочила. И не удивительно: судя по ее  виду,  с  ней  не  слишком
хорошо обращались.
     Он теребил уздечку.
     - Помоги мне сойти, - ответил я на его невысказанную мольбу.  -  Если
ты вернешься за ней верхом, она может  приблизиться  к  другой  лошади,  и
тогда ты сможешь повести ее за собой.
     Он приподнял меня, быстро и бережно,  и  передо  мной  мелькнуло  его
просветлевшее от радости лицо.
     - Я не пойду далеко, - пообещал он, садясь  в  седло  и  разворачивая
лошадь.
     -  Счастливой  охоты,  -  крикнул  я  вслед,  усевшись  на  траву   и
облокотившись спиной на гладкий  ствол  дерева.  От  дождя  меня  укрывали
усыпанные почками ветви.
     Я снова задремал и  потерял  счет  времени.  Меня  разбудил  внезапно
усилившийся дождь, колотивший по молодой листве, разбрызгивая вокруг сотню
крошечных фонтанчиков. Я поднял воротник и  встал,  подумав,  что,  пройдя
пешком  часть  пути,  я  смогу  немного  согреться.  Я  уже  прошел  около
пятидесяти ярдов по направлению к Зиону, и тут меня пронзила мысль о  том,
что, если Эли вернется и не застанет меня там, где мы расстались, он может
потерять несколько минут в поисках, поэтому мне  пришлось  развернуться  и
пойти назад.
     Я дошел до самой рощи. На открытой местности вне  призрачного  навеса
из редких ветвей и молодой листвы,  я  попал  под  обстрел  тонких  струек
дождя,  хлеставших  меня  по  лицу,  стоило  мне  поднять  голову,   чтобы
посмотреть вперед или оглядеться по сторонам в поисках Эли верхом на  моей
Голубке. Я надеялся, что ему удастся  заманить  Мэгги,  и  мы  оба  сможем
продолжить наш путь верхом и наверстать упущенное время.
     Сквозь мелькавшую серую завесу дождя я наконец  различил  силуэт  Эли
мчавшегося  верхом  во  весь  опор  по  направлению  к  роще.   Кобыла   с
развевавшейся на ветру мокрой гривой неслась следом - но не одна. Прямо по
пятам его, как свора гончих псов за добычей, гнались с  десяток  индейцев,
волосы и оперенье которых мелькало в воздухе от ветра и бешеной гонки.
     Один из них вырвался вперед и поравнявшись  с  Эли,  схватил  его  за
ногу. Эли взмахнул топором, и  нападавший  разжал  руку,  покачнулся,  но,
удержавшись на ногах, снова вцепился в  жертву.  Голубка,  которая  и  так
бежала из последних сил, и, кроме того, никогда не отличалась быстротой  и
выносливостью, заметно сбавила ход. Я увидел, как  Эли  хлестал  ее  сзади
шляпой, которую он сорвал с головы. Это  только  испугало  лошадь,  и  она
сделала скачок влево, при этом преградив дорогу  индейцам,  что  дало  эли
секундную передышку.
     И тут он увидел меня, перебросил топор в другую  руку,  уронив  шляпу
наземь, и крикнул: "Сейчас прыгай!" Он наклонился в седле, вытянул  вперед
правую руку мне навстречу. Я напряг все свое  тело,  собравшись  в  комок,
готовый вцепиться в Эли руками, ногами и даже зубами.
     Но  индеец,  получивший  жестокий  удар   в   лицо,   приостановился,
прицелившись, занес нож и вонзил его  в  бедро  Голубки,  она  попятилась,
взвившись на дыбы, молотя воздух передними ногами.  Эли  пытался  схватить
меня, ноне удержался в седле и  упал,  покатившись  к  моим  ногам.  Через
мгновение мы оказались в окружении.  Орущие  в  восторге  дикари  замкнули
круг, отравляя воздух вокруг нас своим зловонным дыханием.
     - Прости, парень, - сказал Эли. - Я погубил тебя.
     Я попытался ответить, но слова не приходили мне на ум.
     После радостных воплей индейцы подозрительно замолкли, лишь время  от
времени  перекидываясь  непонятными  нам  словами,  в  ответ  на   которые
слышались утвердительное  мычание.  Они  повернулись  к  нам  безжалостной
хваткой вцепившись нам в руки, и потащили куда-то. То, что  нас  не  убили
сразу, уже само по себе было дурным предзнаменованием. Я не мог избавиться
от навязчивого воспоминания об изуродованном теле Хэрри.
     Дождь  беспощадно  хлестал  землю.  Мы  продирались  сквозь  ливневую
завесу, пройдя приблизительно милю по  направлению  к  лагерю  Беспокойной
Луны, затем резко повернули к югу. Пройдя  еще  милю  по  новой  тропе,  я
перестал даже делать вид, что передвигаюсь  самостоятельно.  Меня  тащили,
как мешок, два молчаливых, бесшумно ступающих индейца, чьи цепкие руки  на
моем локте могли сравниться только с неумолимыми объятиями смерти.
     Темное от дождя вечернее небо начало погружаться в  темноту  сумерек.
Мы приблизились к группе деревьев и  без  всякой  видимой  команды,  будто
повинуясь единому импульсу, шествие остановилось. Эли, который всю  дорогу
шел, гордо выпрямив спину, набожно  сложив  руки  и  закрыв  глаза,  начал
молиться.  При  этом  кончик  его  окладистой  русой  бороды  драматически
подергивался. Мне бы тоже следовало приготовиться к  смерти,  но  все  мое
тело  сжалось  в  напряженном  ожидании  ужаса,  в  таком  состоянии  было
невозможно ни молиться, ни просто  даже  думать  о  чем-то.  Какая  смерть
уготована нам? Одними глазами, как затравленная  крыса,  я  искал  ключ  к
ответу. Смогут ли они разжечь огонь в такой ливень?
     Еще несколько отрывистых реплик, несколько гуканий, которые  казались
настолько  не  связанными  между  собой,  что  их  трудно   было   считать
обсуждением, - и наша судьба была решена. Они  положили  нас  на  спину  и
беспощадной хваткой пригвоздили к земле наши головы, руки и  ноги.  У  нас
забрали ножи.
     Всю свою  жизнь  я  смертельно  боялся  физической  боли  и  старался
избегать ее. Никогда сознательно и преднамеренное причинял я страданий  ни
одному живому  существу.  Правда,  прошлой  ночью  мне  пришлось  убивать,
стрелять людей, внезапно выхваченных из пьяного забытья,  -  но  это  была
война, причем война, затеянная не мной. Всякие собачьи,  петушиные  бои  и
схватки с медведями, популярность которых начала возрождаться в  Англии  в
пору моей юности, - все это было чуждо мне. Я не мог понять, как  человек,
сам из плоти и крови, пронизанный тонкой  сеточкой  уязвимых  нервов,  мог
извлекать удовольствие из созерцания адских мучений живых  существ.  Я  не
признавал  существующий  способ  закалывания  ягнят,  когда   животное   с
проколотой шейной артерией оставалось  истекать  кровью,  чтобы  мясо  его
стало белым. Ни разу я не прибегал к такому методу.
     И теперь я, для  кого  боль  была  самым  страшным  злом,  ужасным  и
необъяснимым противоречием милости Господней,  должен  был  стать  жертвой
кровавых злодеев.
     Они сорвали с нас сюртуки и рубашки. Затем  своими  острыми  длинными
ножами сделали четыре надреза на груди  каждого  из  нас  -  две  кровавые
полосы слева и две справа, так что полоски  шириной  в  шесть-семь  дюймов
обвисли на верхней части груди,  будто  подтяжки  из  собственной  кожи  и
мускулов. Они были мастерами своего дела. При операции  не  был  задет  ни
один жизненно важный орган, и крови пролилось гораздо меньше,  чем  когда,
например, Энди порезал руку в столярном дворе Бидла.
     Затем они пригнули молоденькие деревца, очистив их от мелких веток  и
пушистой листвы, и продели гибкие верхушки растений сквозь нашу  провисшую
кожу, так  что  отпустив  упругие  стволы,  они  подвесили  нас  двоих  на
собственной груди между двумя деревьями.
     Вся эта процедура была проведена в полном молчании, если  не  считать
моих криков и сдавленных стонов Эли.  Закончив  свое  черное  дело  и  дав
возможность  деревцам  с  надрывным  скрипом  вернуться   в   вертикальное
положение, наши мучители расселись вокруг, все так же беззвучно, и застыли
на  корточках  глазея,  пока  темнота  не  скрыла  от  них  зрелище  наших
извивавшихся, истекавших потом и кровью, истязаемых тел. Тогда они, так же
не нарушая тишины, встали и засеменили прочь, свершив свою  жуткую  месть.
Силуэты их черными точками выделялись на сером фоне  вечернего  горизонта.
Мы с Эли остались одни, осужденные висеть так до  тех  пор,  пока  боль  и
жажда не покончат с нашими муками.
     Темнота сгущалась, но для нас времени не существовало. Часы и  минуты
потеряли для нас всякое разграничение, сливаясь воедино. Подвешенные между
небом и землей, каждой клеточкой и каждым  нервом  своим  мучаясь  агонией
боли, с ветками впивавшимися, как иглы, в наши живые тела, мы  знали,  что
время текуче и изменчиво. Каждая минута стала бесконечной пыткой.
     Мне пришло в голову четкое и осознанное  представление  о  прохладной
влажной земле, куда мы  уложили  тела  погибших  сегодня  утром.  Тогда  я
скорбел по ним. Теперь с ужасающей горькой завистью я думал об их  участи.
Смерть, застарелый наш враг, чье имя наводит  страх  на  каждого  из  нас,
стала для меня самой желаемой на свете.
     Были и другие, кто приветствовал и превозносил ее.
     - О благословенная, справедливая и могучая Смерть, чье неумолимое...
     Из какого же до сих пор затаенного уголка  моей  памяти  всплыли  эти
строки?
     Внезапно пришли и другие слова, но уже  не  из  воспоминаний,  не  из
воображения моего. Это были реальные звуки человеческого голоса  -  голоса
Эли.
     - Мы должны крепиться, парень. Стоит нам расслабиться - и мы погибли.
     Эли, да ты уже сам теряешь силы. Даже голос  твой  слабеет.  И  зачем
противиться смерти? Пусть она побыстрее наступит...
     - Мы должны придумать, как выбраться  отсюда,  для  этого  нам  нужны
силы. Думай, Филипп. Боль не так сильна, когда думаешь.
     Я думал. Серебряная береза - самое красивое из всех лесных  растений.
Грациозная и величавая  во  все  времена  года.  Только  сегодня  утром  я
восторгался почками на деревьях, и был рад, что живу и  могу  наслаждаться
природой.
     И никогда мне в  голову  не  приходило,  что  вершина  прохладного  и
прекрасного деревца может быть изогнута и превращена в орудие пытки.  Хотя
это надо было знать - ведь существовала же Голгофа. Тогда тоже была весна,
предпасхальное время. И там  жизнерадостного  распускавшееся  дерево  было
срезано и истерзано, чтобы ст