посудине похлебку из
воды и хлеба. Вдоль стены хижины на одеялах и подушках, в каком-то подобии
порядка лежали мужчины и двое детей. Их впалые горячечные  глаза  смотрели
на нас с любопытством и удивлением.
     Женщина заговорила. В ее слабом и хриплом голосе послышалась  радость
и гордость:
     - Мы поправляемся, - сказала она.
     Натаниэль посмотрел на похлебку из хлеба и пообещал:
     - Утром у вас будет молоко, ложитесь, мы накормим их сами.
     Мы увидели четвертую подушку и откинутое одеяло, это и была  постель,
из которой бедняга с трудом встала, чтобы накормить семью.
     - Мы-то справимся, ведь многие вовсе не могут двигаться.
     Она стала на колени перед  постелькой  младшего  ребенка  и  поднесла
ложку с теплой кашицей к его бледным губам.
     - Ее заботы не дают ей умереть, - прошептал нам Натаниэль, и мы снова
вышли в ночь.
     Живых нашлось еще человек двадцать. В одном из домов, где обе верхние
и нижние комнаты были заставлены кроватями, мы обнаружили восемь  человек,
за которыми присматривал слепой старик. При нашем появлении он  повернулся
и сказал:
     - Я знал, что ты вернешься, Вальтер. Ты нашел корову?
     Сначала я думал, что он бредит, но когда мы заговорили, он спросил:
     - Ваши голоса мне не знакомы. Я  слеп,  как  видите.  Что  вам  здесь
нужно?
     - Мы хотим помочь вам, насколько это в наших силах.
     - Нам нужно молоко. Вы не видели мальчика с коровой?  Вальтер,  внук,
юный негодник. Слишком долго он ищет корову, чтобы подоить ее.
     Кто-то из подопечных старика бредил, некоторые лежали в  забытьи,  но
никто не просил воды, не молил о помощи, как некоторые из  найденных  нами
ранее. Я с любопытством спросил:
     - А вы сами не болели?
     - В этот раз нет. Такая вспышка уже была в этой  местности  два  года
назад,  перед  нашествием  индейцев.  Это  проклятое  место.  Тогда  я   и
переболел. Это не возвращается.
     Мы пообещали утром принести ему молока  и  все  необходимое,  а  сами
отправились дальше.
     В большинстве случаев в наших  силах  было  только  поднести  воды  к
пересохшим губам страдальцев, которые уже несколько  дней  оставались  без
ухода. Натаниэль заставлял меня кипятить, а  затем  студить  каждую  каплю
подаваемой жидкости.
     - Я подозреваю, что все дело  в  воде,  -  объяснил  он.  -  Источник
находится в низине, вода в нем застоялась и  отдает  зловонием.  Наверное,
они бросают  туда  мусор  и  спускают  отходы.  В  Зионе  мы  все  устроим
по-другому.
     "Да, - подумал я, - если доживем".
     Но вслух я произнес лишь:
     - А как насчет добровольцев? Будем подавать им сигнал?
     Ночь уже близилась к концу, но Эли добросовестно стоял на своем посту
и сразу же ответил на сигнал моего фонаря, которым я размахивал  с  моста.
Еще до рассвета Энди, Ральф Свистун и Тим Денди, Томас Крейн и Моисей Пикл
спустились с холма, неся с собой завтрак для всей нашей экспедиции.  После
еды Натаниэль вытащил бумагу и  карандаш  и  написал  записку  для  Эли  с
указанием подоить коров и оставить ведра с молоком на полпути вниз, где мы
должны были забрать их. Затем, привязав бумагу к камню, Тим  забросил  его
как можно выше на склон. Через полчаса ведра с молоком были на назначенном
месте, и мы могли взять их.
     В тот день мы собрали всех больных в двух  домах,  оставив  на  своем
месте только две семьи, которые выжили под присмотром  женщины  и  слепого
старика. Мы убедились в том, что позаботились обо всех, и лишь  отсутствие
мальчика Вальтера, о котором говорил слепец,  вызвало  наше  беспокойство.
Поэтому я взял на себя поиски  ребенка.  Нашел  я  его  только  далеко  за
полдень лежащим в дальнем конце луга  с  ведром,  зажатым  в  похолодевшей
руке. Однако он еще был жив, и, с трудом ковыляя, я потащил его  к  нашему
временному госпиталю. В этот день мне как никогда мешала больная нога, но,
тем не менее, я справился.
     Тим и Ральф принялись рыть могилы, и чуть попозже,  освободившись  от
наших нехитрых забот по уходу за больными, мы присоединились к  ним,  взяв
на себя задачу переноса трупов. Тела были  истощены  и  невесомы,  но  они
закоченели в самых необычных позах,  а  некоторые  умерли  несколько  дней
назад, так что ноша наша была не из легких.
     - Нужно отслужить по ним панихиду, - предложил Натаниэль. - Я попрошу
Эли прислать мистера Томаса.
     - Панихида, отслуженная наспех, может быть не действительна,  не  так
ли? - предложил я. - Лучше отслужим по-настоящему, когда все закончится.
     То ли заботы Майка оказали столь благотворное действие, то ли болезнь
была не столь сурова к этим людям, или  же  они  просто  оказались  крепче
других от природы, так или  иначе  всего  пять  из  всех  наших  пациентов
умерли. И наконец однажды вечером мы отметили третьи сутки, не  омраченные
потерями. Майк совершил обход, завершив его домом, где  все  еще  хлопотал
слепой старик, и вернулся в комнатушку, где мы устроили  импровизированный
штаб и которая одновременно  служила  кухней  нашего  дома-лазарета.  Энди
поджаривал яичницу с ветчиной на огне, Моисей Пикл заваривал  кофе,  когда
Майк вошел с победным видом, бережно обнимая руками кувшин. Поставив  свою
драгоценную ношу на середину стола, он  озарился  жизнерадостной  щербатой
улыбкой.
     - Все выжившие идут на поправку, рад  вам  сообщить.  И  мне  удалось
поговорить с парочкой больных. Конечно, если не знаешь, как  с  этим  всем
справиться, то что  толку  расспрашивать  о  том,  как  все  началось.  Он
вздохнул и лицо его просветлело при взгляде на кувшин.  -  Но  гляньте-ка,
что старый слепой, благослови его Бог, всучил мне,  когда  я  уже  уходил.
Лучший джамайский ром, и пусть только кто-то осмелится сказать, что  я  не
заслужил каждый глоток этого напитка, я разобью  этот  кувшин  у  него  на
голове - после того, как осушу его до последней капли, разумеется.
     - Не могу сказать, что ты не заработал этот  подарок,  -  откликнулся
Якоб Крейн. - Можно считать это весьма скромным вознаграждением. Но ты  не
возражаешь, если мы все же будем пить кофе?
     Его "мы" подразумевало собственного сына и юного Пикла.
     - Каждому свое, правда мистер Горе, сэр?
     Натаниэль корпел над своими бумагами. Я знал, что он  пишет  послание
Эли с указанием на следующий день переместить лагерь на полмили  к  западу
от деревни. "Место расположения лагеря постепенно загрязняется", - пояснил
он еще утром. Несомненно, именно это он сейчас и сообщал Эли. В  ответ  на
реплику Майка Натаниэль поднял голову и, мгновение помедлив, ответил:
     - Было бы совсем недурно, Майк, кипяточку бы с сахаром, если тебя это
не затруднит. Что-то похолодало сегодня.
     Не могу понять почему это не насторожило нас в тот момент. Ведь после
обеда ветер стих, и непогода, царившая  последние  десять  дней  или  даже
больше, уступила место приятному затишью...
     Натаниэль окропил сложенный листок уксусом и отложил его  в  сторону.
Мы заняли свои места за столом.
     -  Как  долго  нужно  будет  нам  еще  здесь  выжидать,  прежде   чем
возвращение  в   лагерь   будет   считаться   совершенно   безопасным?   -
поинтересовался я у Майка.
     - Именно об этом я и говорил с местными.  Некоторые  их  рассказы  не
сходятся  в  деталях,  но  все  до  одного  помнят,  что  первые  похороны
состоялись 12 июля, а вторые  через  две  недели,  эти  смерти  внесены  в
церковные книги. Потом все пошло как ураган. Но  -  и  вот  за  это  можно
уцепиться - один из жителей,  который  лежит  в  доме  слепого,  уезжал  в
Сантуари помочь своему брату собрать урожай - сам-то брат сломал ногу.  Он
вернулся десятого августа. Это значит, что  он  контактировал  с  больными
десятого дня августа месяца, а заболел через две недели. Он  точно  помнит
это, потому что в путь отправился на Шабаш и заболел на Шабаш. В  этом  он
видит зловещую связь.
     - Понятно, - Натаниэль уперся острым подбородком в  ладонь,  разминая
пальцами другой руки несколько хлебных крошек. - Это значит, что мы должны
оставаться здесь, по крайней мере, еще две недели. Ну,  за  это  время  мы
сможем собрать им урожай кукурузы. Приятная смена занятий!
     Ром к тому моменту блаженно согрел наши члены, и думаю, что не я один
чуть не застонал при мысли об очередных хлопотах, какими бы приятными  они
не казались. Ворочать тела, мыть,  кормить  больных,  выносить  и  сжигать
лежанки, которые никак нельзя  было  очистить  от  инфекции,  поддерживать
огонь в очаге и кипятить воду, сидеть возле мятущихся в бреду,  не  давать
им скидывать  покрывала,  поглаживать  похолодевшие  конечности,  выносить
трупы и копать могилы... Десять дней непрерывной работы такого  рода  вряд
ли могли бы служить надлежащей подготовкой к сбору урожая.
     Однако, поскольку оставаться все-таки приходилось и нужно было что-то
делать, на следующий день мы обыскали  все  жилища  не  предмет  серпов  и
цепов, и наконец раздался жизнеутверждающий звон  точильного  инструмента.
Воздух был  теплым  и  сладким  на  протяжении  всего  дня,  который  стал
значительно короче, и все, кто не был занят уходом за больными, спустились
на крошечные полевые наделы и  принялись  срезать  хрупкие  сухие  стебли,
снимая тяжелые початки.
     Я заглянул в дом слепого, чтобы сообщить ему,  как  поправляется  его
внук в нашем лазарете, и поэтому несколько позже явился к  ужину.  Но  уже
завернув за излучину дороги, я понял:  что-то  произошло.  Энди,  Крейн  и
Моисей Пикл стояли на  пороге,  переговариваясь  встревоженным  шепотом  с
выражением явной растерянности на лицах.
     - Мистер Горе заболел, - сообщил Энди. - Хрипит и весь горит.
     - О Боже! - воскликнул я. - Ну почему именно  он?  Почему  не  кто-то
помоложе... покрепче?
     - И этому придет свое время, - скорбно произнес Якоб Крейн.
     Что-то в его голосе заставило меня содрогнуться.
     Я уже привык относиться к болезни как к чему-то безликому, успокаивая
свои панические настроения мыслью о том, что  опасность  таится  только  в
воде, которую пили жители форта Аутпоста, и то мысли эти приходили  тогда,
когда выдавалась свободная минутка, чтобы предаться размышлениям  о  своих
страхах, а это случалось не так-то уж часто. Мы уже  начали  считать  себя
вне опасности... и вот один из нас пострадал. Я пригнул голову проходя под
притолокой двери лазарета, и  приблизился  к  постели,  на  которой  лежал
Натаниэль. Его яркие канареечного цвета бриджи и куртка валялись на полу в
ногах кровати. При виде вещей, столь небрежно брошенных, даже при том, что
мне приходилось наблюдать подобную картину в  нашей  каюте  на  протяжении
всего нашего морского путешествия, неожиданная боль пронзила меня, я вдруг
понял, что он умирает. Какое-то чувство перенесло меня  в  прошлое,  через
все  это  время,  отделявшее  меня  от  того  дня,  когда  проповедь  Эли,
обращенная к матросам, нашла такой неожиданный отклик в душе Натаниэля.  И
будто не было всех дней, прожитых с тех пор. В  ту  ночь  он  почувствовал
предвестие смерти, его нынешняя болезнь явилась прямым  продолжением  того
далекого  события.  Сквозь  голубоватую  дымку  тлеющих  трав  и   тряпья,
пропитанного уксусом, я увидел лицо Натаниэля, такое неожиданно погасшее и
пустое,   будто   подвергшееся   мгновенному   разрушительному    действию
всепожирающего огня. Он был в сознании и сразу узнал меня. Слабо шевельнув
рукой он улыбнулся  и  сказал  сдавленным  голосом,  по  которому  мы  уже
научились распознавать первые признаки болезни.
     - Ну, вот, юноша, попался я.
     И  тем  неведомым  путем,  которым  мысль  уносится  прочь  в   самый
неподходящий момент, ко мне пришли слова  Антония:  "Я  ухожу,  о  Египет,
ухожу в небытие". И слезы проступили у меня на  глазах.  Слезы  скорби  по
Антонию, по Египту, который был для меня не более чем узором на ковре,  по
Натаниэлю, который стал моим близким другом, по всем нам, кто, издав  свои
первый крик, неминуемо приходит к последнему вздоху. Я тяжело  сглотнул  и
почувствовал в горле  соленый  вкус  слез.  Собрав  все  свое  мужество  и
стараясь, чтобы мой голос звучал как можно веселее, я произнес:
     - Майк поставил на ноги двадцать человек, и с вами справится. В ответ
Натаниэль прохрипел вне всякой связи с моими словами:
     - Все образуется, Филипп. Я завещаю вам  свои  планы...  свои  мечты.
Помнишь, что я говорил тебе давно, много лет назад в Маршалси - о том, что
пар нужно выпускать. Эли будет очень стараться, у него  благие  намерения.
Другие же... но я рассчитываю на тебя, Филипп. Терпимость в Зионе,  мягкое
руководство...
     Его голос затих на какое-то  мгновение,  глаза  широко  распахнулись,
выдав страх, удивление, мольбу, но тут  же  с  умиротворенным  вздохом  он
откинулся на подушку и, казалось, заснул.
     Двое суток Майк не отходил от больного, но ничего сделать уже  нельзя
было, и на восходе третьего дня, когда я тихо подкладывал поленья в  очаг,
Майк подошел к изголовью больного, посмотрел, как делал это тысячи раз, на
неподвижное тело и натянул одеяло на его лицо.
     Мы вышли и  остановились  у  порога.  Мир  казался  серым,  пустым  и
холодным. Было как никогда  тихо,  на  западе,  из-за  холма,  где  раньше
располагался наш лагерь, поглядывало  желтоватое  свечение.  У  ног  наших
неторопливо тек  источник,  утративший  свою  стремительность  даже  цвет.
Вокруг него сгрудились домишки, некоторые из них пустовали, в других нашли
свое убежище жители селения, чьи жизни были спасены от  страшного  недуга,
чей урожай был собран - но какой  ценой!  Безветренная  утренняя  прохлада
охватила наши лица и руки, мы стояли в чарующем неведомом  свете;  тишина,
как тонкая нить натягивалась и напрягалась,  грозя  лопнуть,  как  струна.
Майк  нарушил  молчание.  Пожав  плечами,  будто  под  тяжестью  ноши,  он
произнес: - Моисей умер не достигнув цели, не так ли?
     Не услышав от меня никакого ответа,  он  посмотрел  полувстревоженно,
полувраждебно, словно рассвирепевшая собака, которая еще не решила,  стоит
ли укусить человека, обидевшего его.
     - Я сделал все, что мог, - сказал он.
     - Знаю, - кратко произнес я. - Он так и не увидел тебя перед смертью,
Майк.
     Воинственность исчезла с его лица,  оставив  лишь  выражение  боли  и
тревоги.
     - Вы-то сами в порядке?
     - Да. Надо предупредить остальных.
     И мы пошли в дом сообщить спящим скорбную новость.


     Мы похоронили Натаниэля немного поодаль от могил, устроенных нами  на
кладбище у деревянной церквушки. Я сам  выбрал  это  место  -  травянистый
склон у небольшой рощицы. Гладкие серые стволы  возвышались,  как  колонны
собора, и на фоне мрачного  небосклона  листва,  уже  начинающая  увядать,
рдела, подобно погребальному костру.
     Невесомое, маленькое хрупкое тело,  как  угасший  фитиль  фонаря,  мы
положили в чужую землю, а над могилой  соорудили  кучу  из  самых  крупных
булыжников,  которые  удалось  найти,  организовав  нечто  вроде  прочного
надгробья, неприступного ни для разрушительного действия ураганных ветров,
ни для набегов скота, использующего любую  опору,  чтобы  почесать  о  нее
спины. И в самом центре  этого  сооружения  мы  установили  медную  плиту,
изготовленную мною из подноса, который дали нам  женщины  Форта  Аутпоста.
При помощи огня, молотка и прочных острых гвоздей, я вырезал  на  табличке
имя, дату смерти и за отсутствием места три буквы У.Б.Д. - "Да упокоит бог
душу твою".
     Это был последний  случай  болезни,  и  после  похорон  Натаниэля  мы
собрались, чтобы обсудить наши дальнейшие действия. Работы  в  селении,  в
основном, уже подошли к концу: зерно было запасено,  все  разбредшиеся  по
лесам и зарослям животные собраны и помещены в загоны. Оставшиеся в  живых
люди снова встали на ноги. Пора и нам было собираться в дорогу.  Внезапные
холода, все более поздние восходы и  ранние  закаты,  пожелтевшие  листья,
караваны диких гусей, с пронзительными криками летящие к югу,  -  все  это
предвещало  близость  зимы,  и  напоминало  нам,  что  нужно  поторопиться
завершить наше путешествие, чтобы обрести укрытие от холодов. И все же  мы
не рисковали присоединиться к основной группе,  пока  еще  была  опасность
проявления болезни среди нас. Что же делать?
     Не прошло и часа после похорон Натаниэля, как на первом же собрании я
с  бьющимся  от  волнения  сердцем  ощутил,  что  вопрошающие  взгляды   и
нерешительные предложения были обращены ко  мне.  Но  мог  ли  я,  мог  ли
кто-либо  из  смертных  совместить  и  наше  отправление  и   выдерживание
карантина, необходимого нам, чтобы убедиться,  не  затаилась  ли  коварная
болезнь в нашем маленьком коллективе? Мысли бешено крутились в голове... и
вдруг меня осенило.
     - Послушайте, - начал я. - Я напишу Эли, и пошлю ему копию вот этого,
- я показал пальцем на карту, на которой так часто корпел Натаниэль. - Дам
ему указание отправляться в путь, оставив здесь  для  нас  две  повозки  и
привязанных к ним  лошадей.  Выждем  день,  чтобы  дать  им  удалиться  на
значительное расстояние, и тогда мы сможем следовать за основной  группой,
не представляя для них никакой опасности. Завтра они могут  выступить.  Ну
что, это выход?
     Я тщательно перерисовал карту Натаниэля и составил послание для  Эли.
Взяв  флягу  с  уксусом,  я  хорошенько   сбрызнул   им   бумаги,   затем,
приблизившись к новому лагерю, криком привлек к себе внимание и бросил  им
свое письмо.
     На следующее утро с высоты холма, с которого мы впервые увидели  Форт
Аутпост, мы оглядели небольшую долину и заметили, что  костры  погашены  и
кибитки тронулись в путь с первыми лучами солнца. Были видны также  и  две
повозки, одиноко стоявшие у склона и ожидавшие нашего появления.
     День выдался ветреный, порывы, несущие потоки дождя, впивались в кожу
острыми иглами. Несмотря на это, мы оказали последние  услуги  ослабленным
жителям  деревни,  разрыхлив  коричневые  борозды  на  выгоревшей  стерне,
вышелушив зерна кукурузы для  зимних  запасов.  Утром  мы  позавтракали  в
холодной темноте и в красных лучах рассвета добрались до наших повозок.
     С трудом преодолевая сопротивление ветра, мы  достигли  вершины  и  с
удивлением увидели затухающий костер и фигуры людей, запрягающих лошадей и
ведущих их по направлению к нашим кибиткам.
     -  Это  мои,  -  спокойно  сказал  Ральф  Свистун.  -  Они  бы  очень
переживали, если бы кто из нас умер.
     И в обоих своих утверждениях он не ошибся. Джудит и  ее  брат  бежали
нам навстречу вниз по склону холма,  и  по  тому,  с  какой  радостью  они
бросились в объятия Ральфа, мы смогли оценить всю глубину их тревоги.
     Сбивчивой скороговоркой они рассказывали нам  все  лагерные  новости.
Эли потерял лошадь, сдохшую от  колик,  и  ему  пришлось  разгружать  свою
кибитку. Хэри Райт и Ханна Крейн,  воспользовавшись  длительной  паузой  в
пути, завели роман и были обвенчаны сэром Томасом четыре дня  тому  назад.
Крошка Бетси Стеглс, ползая по склону, упала в речку, где, к счастью, было
не слишком глубоко, и отделалась лишь тем, что вымокла до нитки и получила
пару шлепков от матери, которая рыдала от счастья и  радости,  нанося  эти
символические  удары.  Сука  Оливера  Ломакса  принесла  двух   щенков   в
результате своих  похождений  в  Салеме.  Они  были  горчичного  окраса  с
пушистой шкурой, и обоих решено было оставить в живых.
     Мы спустились по дальнему склону холма, и Форт Аутпост исчез из вида,
затерявшись в долине. На выгоревшей траве четко выделялись  следы  повозок
Эли. Дорога, по которой мы следовали вплоть до самого последнего  селения,
закончилась, и идущий впереди нас караван, дальше  прокладывал  себе  путь
сам, то сворачивая, чтобы обогнуть огромный валун, то делая прямой угол  у
небольшой  рощи,  то  протискиваясь  там,  где   позволяло   пространство.
Натаниэль в совсем последнем  разведывательном  путешествии  ехал  верхом,
ведя за собой запасных лошадей, и похоже, что коле