тут
они увидели меня. Песня оборвалась.
     - Спокойной ночи, мистер, - сказали они почти в один голос.
     Я ответил им:
     - Спокойной ночи, - и отошел от борта.
     За спиной я услыхал взрыв смеха и через секунду  свист  возобновился.
Это была мелодия песенки "В пьяном месяце мае тебе покрепче обнимаю".
     Я спустился вниз, чтобы дождаться Натаниэля и узнать  результаты  его
миссии.
     Оказалось, что капитан пообещал поговорить  с  людьми,  но  при  этом
заметил Натаниэлю, что они, так же как и он сам, будут  рассматривать  это
как неоправданное посягательство  на  их  свободу.  А  пока  они  исправно
выполняют свою работу, быстро и с готовностью подчиняются  приказам  и  не
жалуются на тяжелые условия и скудный рацион, они  могут  рассчитывать  на
право распоряжаться своим свободным временем по своему  усмотрению.  Я  не
сомневаюсь в том, что Натаниэль не стал  настаивать  на  своем  с  большой
убедительностью, и совершенно не удивился, услышав на следующий  вечер  то
же самое громкоголосое пение.
     На следующий вечер я пошел на службу, потому что в  течение  дня  мне
мак и не удалось увидеть Линду. По крайней мере, я мог сидеть  там  и,  не
обращая внимания на завывающие интонации мистер Томаса со  всеми  его  "ф"
вместо "в" в  утроенном  количестве,  любоваться  Линдой,  сидевшей  среди
женщин с покрытыми головами. Гимны, псалмы и молитвы  служили  всего  лишь
фоном для моих мыслей, в голове моей при виде Линды  рождались  стихи.  На
этих собраниях никогда не читались те части Библии, которые  мне  особенно
нравились. Я отдал бы все пламенные изобличения пророков,  все  бесцветные
увещевания святого Павла за одну лишь простую  строку:  "Любимая  моя  как
ветвь розы".  Время  от  времени,  опуская  голову,  чтобы  не  привлекать
внимание своим неотрывным взглядом, я продолжал мечтать о ней и сердце мое
кричало: "Линда, Линда, Линда!" столь  неистово,  что  порой  я  задавался
вопросом, почему она не слышит этого призыва и не оборачивается ко мне.
     И каждая пауза в наших молитвах и песнопениях заполнялась завываниями
голосов и скрипки, несущимися из кубрика,  причем  расстояние  делало  эти
звуки  такими  жалобными,  будто  похотливые   залихватские   песни   были
страданиями по утраченному.
     Когда прощальное "аминь!" завершило бесконечную  службу,  я  встал  и
заковылял к выходу. Натаниэля нигде не было, и я направился в свою  каюту,
где разделся и прилег почитать при свете лампы, закрепленной  на  рундуке.
Через  некоторое  время  появился  Натаниэль.  Кивнув   головой   в   знак
приветствия, я с удивлением заметил какое-то неопределенное выражение  его
лица: одновременно удивленное и серьезное, озадаченное и взволнованное.
     - Филипп, мальчик мой, - сказал он. - Когда ты описывал мне  Эли,  ты
не совсем отдал ему должное.
     - О, - с нескрываемым интересом произнес я. - Что он сотворил на этот
раз.
     - Он поставил на  колени  весь  экипаж,  за  исключением  капитана  и
вахтенного.
     - Избив их до полусмерти? - пошутил я.
     - Не иронизируй, - серьезно ответил Натаниэль. -  Я  не  безграмотный
матрос, Филипп, но он заставил меня трепетать  от  ужаса  своим  описанием
ада. Видит Бог,  в  этом  парне  есть  какая-то  сила.  Воздействовать  на
матросов нелегко, они смеялись, отпускали шуточки, кричали. А  один  вдруг
заорал: "Так ты и есть Мейкерс? Ну, если бы у  меня  была  такая  красотка
жена, как у тебя, я бы сейчас занимался совсем не человечьими душами.
     - Полагаю, Эли повалил его, - злорадно сказал я.
     - Нет. Он сделал глубокий вдох и  взревел:  "На  смертном  одре  и  в
судный день, имеет ценность только душа людская, а не женская плоть,  друг
мой". Тут я начал украдкой прислушиваться, юный мой друг, к тому,  что  он
будет говорить, и стал наблюдать за его действиями. Ему  удалось  добиться
полной тишины, и он начал говорить об этом утлом суденышке,  барахтающемся
в суровой морской стихии, кажущейся такой великой и грозной,  а  на  самом
деле являющейся не более чем капелькой на длани Господней.  Он  говорил  о
том, что смерть ожидает нас, некоторые могут даже  завтра  встретить  свой
последний час, и произнес цитату о расплате за грехи так, что слова просто
ожили перед нашими глазами. Я послушно преклонил колени, когда он  сказал:
"давайте помолимся о прощении Господнем и о милости всевышнего". А ведь он
намного моложе меня и  вовсе  не  так  опытен,  он  не  проповедник  и  не
священник. Что ты думаешь по этому поводу?
     - Он всегда был таким, - пробурчал я, вспоминая те дни, когда я  тоже
находился в плену его голоса и взгляда.  -  Он,  бывало,  так  внушительно
говорил с людьми в кузнице, что они в конце концов решались пойти к  моему
отцу. Видишь ли, Натаниэль, у него в голове  только  две  идеи:  что  люди
должны возделывать землю и  что  они  должны  чтить  Бога.  Вся  его  сила
воплощается именно в них.
     - А моя улетучивается, как я погляжу. Меня интересует много вещей, но
не думаю, что хоть одной из них я мог бы принести себя в жертву. А ты?
     - Наверное, одной - да. Но она совершенно не относится к Богу.
     - Ты молод, Филипп. Смерть еще не стучит в  твою  дверь  -  хотя  Эли
заставил нас почувствовать ее близость. Но  когда  лучшая  половина  твоей
жизни останется в прошлом, Бог становится противоядием мысли о смерти.
     Сказав это, он снял сюртук и расстегнул воротничок. Затем  брюки  его
упали на пол, и он освободился от них. Когда он наклонился, чтобы  поднять
их и как обычно аккуратно и  тщательно  сложить,  я  обратил  внимание  на
худобу его ног. Это были  ноги  старика  -  "иссохшие  члены",  как  писал
Шекспир. Оставшись в одной рубашке, которая  свободно  болталась  на  нем,
Натаниэль нырнул под подушку и вытащил маленькую  книжечку  с  рукописными
стихами.
     - Только одна, - тихо сказал он, - только единственная вещь на  земле
имеет настоящий смысл.
     И он начал читать голосом, который и сегодня стоит у меня в ушах:

                     О, смертные, смотрите и внемлите,
                     Обрел здесь рыцарь вечную обитель,
                     Свои отдав бесстрашие и мощь
                     В обмен на смерти благостную ночь.
                     Так после дня приходит час заката,
                     Твой день недолог, короток твой век;
                     Услышав звон прощального набата,
                     В могилу ляжешь, гордый человек.

     Он захлопнул книжечку и стоял, словно взвешивая ее на ладони.
     - Все остальное - суета, - печально заключил он  и  с  этими  словами
направился к открытому иллюминатору.
     Как только я понял, что он  намеревается  сделать,  я  издал  громкий
крик, который заставил его остановиться и повернуться в  уверенности,  что
со мной случился по крайней мере удар. За это время  я  успел  вскочить  с
койки, преодолеть расстояние до иллюминатора и выхватить у него книгу.
     - Дурак! - вырвалось у меня. Я совершенно  забыл  про  его  почтенный
возраст и про то, сколь многим я ему обязан. - Вы присоединились бы к тем,
кто крушил церкви и срывал кресты по приказу Кромвеля? Что вам сделала эта
книга? В ней заключены мысли людей, которых не  опровергнуть  самому  Эли.
Дайте ее мне, и вы ее никогда больше не увидите. Я скорее отправлюсь в  ад
в компании Рали, Ватта и Марвелла, чем на небеса с Эли.
     Ночной воздух прохладой обдавал мои ноги, и я поспешил  скрыться  под
одеялом со своей добычей.
     - Ты не слышал его, - это все, что сказал Натаниэль.
     - Я слушаю его с десяти лет, - небрежно  бросил  я.  -  Простите  мою
непочтительность, сэр. Я не подумал. Но откровенно говоря, я поражен,  что
такой человек, как вы, который не раз смотрел в лицо смерти - если  верить
вашей книге - и не дрогнул, поддался на его болтовню.
     И тогда Натаниэль сказал нечто такое, что я вспомнил через  некоторое
время и понял, насколько это верно.
     - Перед лицом опасности,  Филипп,  человек  настолько  озабочен  тем,
чтобы найти способ избежать ее, что он и не узнает ее  ужасного  лика.  Но
сегодня, когда говорил Эли, я познал, что такое стоять перед  пропастью  и
чувствовать, как  уходит  твое  дыхание.  А  ведь  это  испытывает  каждый
обитатель зловонного бедлама.
     Позже, оглядываясь назад, я  представлял  себе,  как  в  ту  ночь  он
чувствовал прикосновение ледяной костлявой руки на своем плече и знал, что
на этот раз не избежать зрелища того, что он называл ужасным ликом.  Но  в
то время я был озабочен  разжиганием  своего  отвращения  к  Эли,  который
положил конец пению  и  объявил  невинные,  с  любовью  написанные  строки
смертным грехом, Эли,  который,  разглагольствуя  о  небесах,  мог  думать
только о преисподней. И  новое  отношения  Натаниэля  к  Эли,  проникнутое
уважением и даже благоговением, ранило меня и мучило не меньше, чем зубная
боль.
     Затем наступило время штиля. День  за  днем  солнце  палило  с  неба,
которое походило на голубую тарелку, и было таким же  неподвижным,  как  и
маслянистая  морская  гладь,  на  которой  стоял  наш  корабль.  Благодаря
предусмотрительности Натаниэля, мы были обеспечены достаточным количеством
провизии и воды. Но в эту невероятную погоду все казалось возможным,  даже
вероятность того, что это раскаленное безмолвие может продлиться  месяц  и
дольше. Поэтому в наш  рацион  были  внесены  строгие  ограничения.  Нервы
путешественников, страдавших от скученности, волнений о будущем, а также -
я полагаю - суровой религиозной атмосферы на  борту  "Летящей  на  запад",
были напряжены, хотя можно было валяться, ни о чем не  думая,  глядеть  на
опустившиеся паруса,  в  тщетной  надежде  увидеть,  как  они  взлетают  и
наполняются ветром. Женщины  громко  переругивались,  мужчины  молились  с
упорством, которое казалось почти угрожающим.
     Эли не делал секрета из того, что на борту, по его мнению, есть Иона,
в настоящем случае представленный в лице трех Свистунов.  Они  нерегулярно
посещали  собрания.  Они   не   прекращали   петь   и   свистеть,   иногда
несознательно, как я думаю, сбиваясь  на  запретные  мелодии  и  сразу  же
замолкая, завидев вблизи кого-либо из старших. Они не  относились  ко  мне
как к старшему, почему я имел честь быть свидетелем следующего.
     В  последнюю  ночь  штиля  я  не  пошел  на  службу.   Меня   утомила
монотонность шепелявых прошений мистера Томаса, обращенных к Всевышнему по
поводу ветра. Линду я видел днем и при более  веселых  обстоятельствах.  В
прохладе раннего вечера они с Джудит играли в углу палубы с малышкой Бетси
Стеглс. Я же наблюдал за ними, сидя на куче свернутых канатов. Линда сняла
свой плащ, и хотя это нелепый чепчик, который полагается  носить  замужним
женщинам, скрывал красоту ее волос,  хотя  платье  ее  было  некрасивым  и
поношенным, она была как никогда с тех далеких времен похожа на  Линду  из
Хантер Вуда.
     Когда  все  члены  общества  забились  в  тесную  каюту,  чтобы   уже
четырнадцатую ночь возносить молитву Господу,  который  правил  волнами  и
ветрами и мог наполнить паруса и помчать нас к земле обетованной, я  вышел
на палубу, занял свое место в углу на куче канатов и  увидел  трех  цыган,
которые остановились возле борта неподалеку от меня. Я  мог  слышать  все,
что они говорили.
     - Ну что, посвистишь? - спросил Саймон.  -  Но  ты  знаешь,  что  это
значит: живешь на год меньше.
     - Значит я уже лишился двух лет,  -  ответил  Ральф,  немного  нервно
рассмеявшись. - Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно
еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет  продолжаться  до
конца жизни, то я буду рад его приблизить.
     - Возьми лучше два  моих,  -  торжественно  предложила  Джудит.  -  И
сохрани свои.
     - Нет. Если я не отдам свой год, я не  смогу  свистеть.  В  те  разы,
когда я свистел, - утонуть мне сейчас же, - если паруса не наполнились еще
до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.  Теперь  повернись
немного, Джудит. Ты еще совсем лицом к Западу. Ну вот, так лучше.
     Затем с полным осознанием  серьезности  ситуации  он  начал  задавать
вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое.
     - Кому мы свистим?
     - Мы свистим ветру.
     - Мы просим легкий бриз или ураган?
     - Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.
     - Чем мы платим?
     - Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.
     Затем четко и пронзительно, как целый  выводок  дроздов,  они  начали
свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный  звук,  которым
люди  обычно  зовут  заблудившихся  собак.  Сначала  я   был   удивлен   и
заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое
затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и
на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком  уголке
небесной глади несговорчивый  ветер  поднимает  голову,  прислушивается  и
покоряется. Я уже было ожидал,  что  он  примчится,  с  ревом  налетит  на
"Летящую к западу", и задрожат снасти, надуются пузатые паруса. Но  ничего
подобного  не  произошло.  Когда  затих  последний  пронзительный  звук  и
наступила тишина, до меня долетела размеренная мелодия гимна Пилигримов:

               Владыка наших чувств, огонь нашей любви,
               Ты тень в пожаре дня, ты светоч наш в ночи.
               Веди ж своих людей.


     В  два  часа  утра  мы  проснулись  от  внезапного  движения   судна,
непривычного после долгого оцепенения. Мы с Натаниэлем повернулись друг  к
другу, зашевелились и пробормотали,  что  это  ветер.  Старшие  в  полдень
созвали специальный совет и вознесли Господу благодарность за то,  что  их
молитвы были услышаны. Ральф Свистун, записавший на  свой  счет  еще  один
вызов ветра, расхаживал, покачиваясь, с гордым видом, будто все  знал,  но
был слишком мудр, чтобы сказать это.
     Итак, прекрасным июньским  утром  мы  благополучно  прибыли  в  бухту
Салем.
     Приехали в Салем мы в очень интересное время, и хотя для нас это  был
просто порт прибытия, стоит остановиться на царившей там атмосфере.  Война
с индейцами, известная как война короля Филиппа по имени индейского вождя,
который проявлял особую активность, к тому времени  уже  завершилась.  Она
дорого обошлась поселенцам, потерявшим немало жизней  и  средств.  Погибли
шестьсот мужчин из колоний Новой  Англии,  число  убитых  женщин  и  детей
оставалось неизвестным. Количество сожженных жилищ  и  построек  достигало
тысячи двухсот. Тринадцать поселений были стерты с лица земли.
     Но для индейцев эта война была не просто  смертью  и  разрушением,  а
полным уничтожением - по крайней мере,  так  нам  сказали.  Уже  позже  мы
узнали, как  смертельно  жалит  раненая  змея.  Но  на  первый  взгляд,  у
колонистов  были  основания  поздравить  себя  с  победой.  Исчезли  целые
племена, и причем самые воинственные.  Мне  доводилось  слышать  сведения,
согласно которым война  унесла  около  трех  с  половиной  тысяч  отважных
воинов, оставив в живых лишь самых прирученных, укрощенных цивилизацией  и
христианством. В  Салеме  жили  индейцы,  но  сдержанное  недружелюбие,  с
которым к ним относились до войны, сменилось теперь подозрительностью, и с
наступлением темноты они  были  обязаны  убираться  в  свои  жилища  и  не
появляться на улице до утра. Ночной  патруль,  делавший  обходы  в  темное
время суток, задерживал индейцев, нарушавших этот порядок.
     Но влияние войны проявлялось главным образом не в количестве погибших
или покорности побежденной нации: оно чувствовалось в поведении  тех,  кто
победителем покинул поле  боя.  Они  относились  к  этой  войне,  как  это
свойственно всем пуритански настроенным набожным людям, как  к  наказанию,
ниспосланному на  них  Господом  Богом  за  то,  что  они  служили  ему  с
недостаточным самоотречением. Поэтому  к  моменту  нашего  прибытия  Салем
переживал  время   бурного   религиозного   возрождения.   Привлекательная
прическа, платье с короткими рукавами,  пропуск  службы  без  уважительной
причины практически неизбежно вызывали порицание или даже наказание.  Даже
дети подвергались порке при повторном нарушении правил поведения в церкви.
В первое воскресенье после нашего прибытия я с удивлением увидел серьезных
крошек, толпившихся в углу церкви под зорким  наблюдением  особы  женского
пола, которая, по моему мнению, как  нельзя  более  соответствовала  своей
роли: ее строгость повергла бы в трепет даже самых набожных прихожан.
     Все это пролилось бальзамом на душу  Эли,  Оливера  Ломакса  и  Мэтью
Томаса. Они были просто восхищены Салемом, и я подумал, не  решили  они  в
этом остаться, что  дороги  там  уже  были  по  крайней  мере  протоптаны,
работали магазины. Порой в ночи, перед тем как отдаться во власть сна, я с
ужасом рисовал себе картины предстоящих нам испытаний: рек, которые  нужно
было переходить вброд, неприступных горных вершин, которые нам  предстояло
преодолеть, прежде чем достичь того  места,  которое  Натаниэль  описал  в
своей разведывательной экспедиции как "благодатная  плодородная  местность
вблизи источника воды, открытая южным ветрам,  с  жирной  богатой  землей,
обильной растительностью, достаточным  количеством  древесины  и  во  всех
других   отношениях   благоприятствующая   плодотворному   труду,    щедро
воздаваемому местной природой.
     Но Эли, по крайней мере, - а именно за Эли мне нужно было  следовать,
- несмотря на  свое  благоприятное  мнение  о  многочисленных  религиозных
мероприятиях в Салеме, не имел  намерения  останавливаться.  Там  же  поля
разделены межами! Бедняга  Эли,  стоило  ему  увидеть  аккуратный  кусочек
земли, вырезанный из более обширного участка,  стоило  услышать,  как  эту
землю называют каким-то  обобщающим  именем  типа  "Северные  наделы"  или
"Южные наделы", как он начинал реагировать  самым  невообразимым  образом.
Его представление о ферме ограничивалось квадратом с домиком в  центре,  а
названия должны были гласить: "Пшеничное поле Эли",  "Луг  Эли",  "Скотный
двор Эли". И потом,  -  что  довольно  странно,  -  в  Салеме  встречались
таверны. Они были вполне узаконены,  и  существовал  даже  указ,  согласно
которому индейцы только там и могли приобретать алкогольные  напитки.  Для
Эли не было ничего более отвратительного, чем таверна, и в Зионе,  так  он
упорно называл место, куда мы держали путь, никакого  алкоголя  не  должно
было ни изготавливаться, ни продаваться, ни потребляться. Его  огнем  жгла
мысль о том, что кибитки, которых мы ждали, изготавливались  в  мастерской
возле таверны Бидлса, и  в  жаркие  июльские  дни  Стеглс  и  Картер,  мой
помощник Энди, Тим Денди и я частенько складывали свои инструменты,  чтобы
нырнуть в спасительную прохладу пивной. И ничто не  могло  убедить  Эли  в
том, что пинта эля  из  глиняной  кружки  совсем  не  вела  к  неизбежному
пьянству и что в  этом  злачном  месте  можно  было  просто  посидеть  или
постоять и  поговорить  о  том,  что  уже  сделано  и  что  еще  предстоит
совершить. Слово "таверна" не вызывала  в  воображении  Эли  ничего  кроме
ассоциации с библейскими атрибутами вавилонской блудницы.
     К написанному счастью, Натаниэль, с той самой ночи на борту  "Летящей
к Западу" считал Эли своей правой рукой и заполнял ему весь  день  разными
поручениями,  стараясь  обучить  его   тому,   что,   по   мнению   нашего
руководителя,  могло  пригодиться  в  дальнейшем:  как  строить  временные
жилища, как хранить еду, как возделывать целинные  земли.  И  вторая  наша
удача заключалась в том, что Мэтью Томас  был  сразу  же  взят  под  опеку
Альфреда  Бредстрита,  еще  одного  изгнанного  священника,  который   был
настолько добр, что  дал  Мэтью  возможность  провести  службу,  окрестить
ребенка и всякими другими путями, включая наставление  грешников  на  путь
истинный поддерживать связь с братьями по  дух