а  свет
человек когда-то должен умереть. И как только во чреве матери  зарождается
жизнь, и женщина расцветает от счастья, смертный приговор уже  произнесен,
а исполнится он раньше или позже не имеет существенного значения. Шед умер
преждевременно, и смерть его была насильственной, но это было нисколько не
хуже запоздалой отвратительной смерти, которая в  муках  уносит  по  капле
последние крохи жизни. Предположижм, что Шед дожил  бы  до  того  времени,
когда был бы не в состоянии размахивать своим молотом  и  раздувать  мехи,
голос его превратился бы в свистящий шепот, от былой силы остались бы одни
воспоминания, его  улыбка  бы  обнажила  бы  ряд  беззубых  десен.  Почему
постепенное разрушение считается  лучше,  чем  внезапный  уход?  И  почему
привязанный у дверей бойни ягненок должен сокрушаться жнад мертвой  овцой,
которую  только  что  унесли?  Я  умру  когда-нибудь  тоже.  Ведь  все  мы
обреченные ягнята.
     Я огляделся  вокруг,  полюбовался  кустами  боярышника,  где  воробьи
клевали рдеющие  ягоды,  и,  поднняв  голову  к  низко  нависающему  небу,
почувствовал облегчение, будто с меня внезапно сняли обязанность скорби. Я
не перестану скучать по Шеду и не перестану жалеть, что потерял друга,  но
мне не следует больше скорбеть о  времени  и  способе  его  смерти.  Покой
пришел ко мне, как воскрешение.
     Я полностью отдался чтению. Когда  я  теперь  оглядываюсь  назад,  то
несмотря на морозные и снежные зимы и праздники, устраиваемые для  Чарльза
и младших детей на Рождество, мне эти годы  видятся  в  основном  в  лучах
солнечного света. Мне кажется, что именно летом я впервые совершил путь на
повозке в Колчестер, где на все правдами и неправдами добытые мною  монеты
я покупал все книги, которые хотел. Именно летом  я  прочитал  "Лисидаса",
это было в саду под  розовым  цветением  яблони.  Именно  летом  я  слушал
кукушку в Хантер Вуде и в поэтическом опьянении не без наслаждения с болью
вспоминал о Шеде. Кажется, летом я вел долгие разговоры с  Эли  Мейкерсом,
Энди Сили и молодым Джозефом Стеглсом, которого настолько же не  устраивал
старый порядок, насколько он удовлетворял его отца.
     Разумеется, в действительности  лето  и  зима,  как  им  и  положено,
сменяли друг друга, промчались годы, и я  вырос  из  мальчика  в  молодого
человека, хромого на одну  ногу,  не  слишком  сильного,  но  активного  и
полного энергии. Агнес, которая так и  не  сумела  воспользоваться  наукой
мадам Луиз в вопросах любви,  превратилась  в  дородную  безвкусно  одетую
толстуху; но ко мне она  была  достаточно  добра,  когда  эта  доброта  не
нуждалась в поддержке отца. Она следила за тем, чтобы я был прилично  одет
и время от времени украдкой совала  неучтеную  монетку  в  мою  готовую  к
подобной благосклонности ладонь. Думаю, она любила меня, тем более, что  я
давно смирился с существованием Чарльза, который  был  в  действительности
милым  и  забавным  ребенком,  настоящим  Оленшоу  с  виду  и   достаточно
напористым и цепким даже для взыскательных требований моего отца.
     Насколько я помню, мне минуло  семнадцать,  когда  я  впервые  увидел
человека, которому суждено было в двояком  смысле  повлиять  на  ход  моей
дальнейшей жизни. Отец получил письмо, которое он читал долго,  мучительно
прищурившись и водя пальцем по листу.  Затем  он  приказал  Агнес  открыть
комнату для гостей и проследить, чтобы как  следует  начистили  серебро  и
привели в порядок все в  доме,  так  как  на  следующей  неделе  в  имении
намеревался провести ночь его лондонский приятель - мистер Натаниэль Горе.
     Я присутствовал при этом разговоре, и нарушил свое  обычное  молчание
вопросом:
     - Это тот Горе, который написал "Ежегодник", сэр?
     В моем голосе звучало явное недоверие:  ну  что  мог  человек  такого
полета иметь общего с моим отцом, сельским  эсквайром,  который  только  и
мог, что расписаться  на  документе,  и  с  трудом  понимал  отчеты  своих
управляющих.
     - Откуда мне знать, что он написал? -  раздраженно  ответил  отец.  -
Слава Богу, у меня были лучшие возможности использовать  свое  время,  чем
сидеть, уткнув нос в книгу прилепив задницу к стулу.
     Обычно в  таких  случаях,  этого  было  достаточно,  для  того  чтобы
повергнуть меня в молчание, о на этот раз чрезвычайное любопытство придало
мне храбрости и настойчивости:
     - Этот Натаниэль Горе бывал в Америке?
     - Да. Он вернулся в прошлом году, полный колониальных идей, но  я  не
вложу в это дело ни копейки, как бы красноречиво он о этом ни рассказывал.
Он пишет, что хочет просить меня об одолжении. Наверное, ему  нужна  земля
для его безумных экспериментов по выращиванию индейской кукурузы на  корма
в этой местности.
     Я выяснил все, что хотел. Да, это был именно он - сам Натаниэль Горе,
автор "Ежегодника". И  в  день  его  приезда  я  без  опоздания  явился  к
обеденному столу, тщательно вымытый и причесанный.
     Это был невысокого роста человек с большим широким лбом  и  крошечным
подбородком, который однако агрессивно выдавался  вперед.  Парик  его  был
неухожен и походил на клок шерсти,  но  рубашка  отличалась  ослепительной
белизной. Он говорил невысоким  спокойным  голосом,  сопровождая  разговор
чуть насмешливой улыбкой, и трудно было поверить - пока не бросишь  взгляд
на его подбородок и умные живые глаза, - что он  имеет  отношение  к  тому
самому  журнальному  "я",  подвергавшемуся   такому   риску   и   стольким
опасностям.
     Он обращался ко мне как к истинному наследнику владельца имения, и  я
смущенно  (так  как  общество  джентльменов  было  для  меня   непривычно)
признался, что читал его книгу. Он был польщен и, наверняка, продолжил  бы
разговор со мной,  если  бы  мой  отец  не  пресек  мои  поползновения  на
красноречие кислым взглядом и фразой  "Обед  подан".  За  столом  говорили
мало, и я твердо решил, что после еды меня уже никто не  посмеет  изгнать.
Таким образом, я уселся в дальнем конце комнаты и  приготовился  выслушать
просьбу, с которой Натаниэль Горе прибыл в имение. До меня  доносились  то
тихий шепот, то  рев,  по  мере  того  как  мягкий  голос  гостя  сменялся
громовыми репликами отца.
     - Я был бы очень рад помочь им найти  пристанище.  Сибрук  мне  очень
помог, предоставляя неоднократно  свою  довольно  внушительную  финансовую
поддержку. Но он, несомненно, чудак, и его католицизм осложнняет  дело.  Я
погдумал о деревне, и, естественно, о вас. Не могли  бы  вы  подыскать  им
кров?
     - Им?
     - У него есть дочь, молоденькая и очень красивая.  Это  тоже  явилось
причиной многих его несчастий. Боюсь,  что  лондонские  нравы  не  слишком
изменились к лучшему со времен нашей молодости, друг мой, и девушка не раз
возращалась домой в состоянии жуткого отчаяния. Я был бы счастлив, если бы
онни оба поселились в  вашем  восхитительном  мирном  деревенском  уголке,
подальше от общественных предрассудков и влюбчивых молодых людей,  которым
некуда девать свое время.
     - Так она действительно красива?
     В голосе отца прозвучал нескрываемый интерес, и я не удивился,  когда
услышал далее:
     - Нет ничего трудного в том, чтобы подыскать им домик или  построить.
Дайте подумать. Ну конечно, насколько я знаю, дом старой Мэдж пустует,  на
верху Лейер Филд в Хатер Вуде. Это достаточно  спокойное  место  даже  для
чудака с красивой  дочкой.  Я  прикажу,  чтобы  обновили  крышу  и  дверь.
Надеюсь, они не привередливы.
     - Благослови вас Бог, я знал, что вы меня  не  подведете.  И  если  я
смогу быть вам чем-нибудь полезен, помните, что я ваш должник.
     - Я сейчас же забуду от этом, и, надеюсь, вы тоже, -  сказал  отец  в
своей обычной радушной манере, которая так располагала к нему тех, кого он
хотел очаровать. - Ну, а теперь, когда дело улажено, по  стаканчику  вина,
мистер Горе, а потом не прогуляться ли нам в эту замечательную лунную ночь
по здешним местам?
     Они выпили вино и вышли из дома, оба в прекрасном расположении  духа;
мой отец с мыслями о  прекрасной  преемнице  Элен  Флауэрс;  его  гость  в
иллюзию, что он нашел надежное убежище для своих протеже.
     В эту ночь, после того, как дом погрузился в  дрему,  я  прокрался  к
комнате, где расположился гость, и  тихо  постучал  в  дверь.  Последовала
пауза, и я уже собрался было на цыпочках удалиться, когда дверь открылась,
и Натаниэль, без парика, с лысиной, сияющей в свете свечи, тихо  пригласил
меня войти. Я видел, что он не готовился отойти ко сну,  несмотря  на  то,
что уже снял парик. Его пальто было просто наброшено на плечи, несмотря на
холод в комнате, а бумага, чернила и  перо  были  аккуратно  разложены  на
столе перед затухающей свечой.
     - Дважды произнеся "войдите", я уже начал подозревать, что ко  мне  в
гости просится семейный призрак, - с улыбкой сказал он, показывая на стул,
а сам усаживаясь за столом.
     - Нет, я скорее семейное пугало, - мрачно пошутил я.
     - Отчего же?
     Я показал на свою ногу и поспешил добавить:
     - Я не об  этом  пришел  поговорить  с  вами,  мистер  Горе.  Я  хочу
познакомиться с вами немного послушать вас. Я еще никогда в своей жизни не
видел человека, написавшего книгу.
     - Мы такие же как и другие люди, хотя, согласно традиции, должны быть
тощими и бледными в тех случаях, когда не зеленеем от зависти.  О  чем  ты
хочешь поговорить?
     - Об Америке, - выпалил я. - Я ведь говорил  вам,  что  прочитал  ваш
"Ежегодник". Теперь у меня такое впечатление,  как  будто  я  сам  побывал
там".
     - Где ты научился так красиво излагать свои мысли, молодой человек? -
удивился мой собеседник.  -  Или  тебе  кто-то  объяснил,  что  это  самое
лестное, что можно сказать автору всяких басен?
     - Так это были басни? - серьезно переспросил я. - Именно  это  мне  и
хотелось знать. Видите ли, я так много читал о разных странах:  Утопия,  и
затерявшаяся Атлантида, острова Балеста... И я все время мучался вопросом,
не на них ли похож ваш Салем.
     - Ну, ну, - с упреком в голосе произнес он. - Что же в моих  скромных
заметках заставило  тебя  провести  подобное  сравнение?  Разве  я  где-то
говорил, что Салем совершенен?
     - Нет, - ответил я. - Но он мог бы быть таковым.
     - Вот здесь ты попал как раз в точку, мальчик  мой.  Мог  бы.  Но  не
есть. А почему? Потому что законы должны существовать  для  народа,  а  не
народ для законов. Другими словами, те,  кто  правит  Салемом,  -  люди  с
самыми благими намерениями - не оставили в своих  законах  места  для  тех
маленьких причуд, к которым склонен каждый из людей. И если не  приоткрыть
крышку, сосуд взорвется. Но это страна огромных возможностей.
     Он помолчал немного, глядя на голую стену перед собой, как  будто  на
ней увидел эту страну с ее неограниченными возможностями. Минуту-другую  я
не осмеливался отвлекать его, потом нервно спросил:
     - Я хочу знать только одну вещь, мистер Горе, если вы сможете мне это
объяснить. Земля там - она свободна? Может ли любой человек владеть  ею  и
возделывать ее по-своему?
     - Любой свободный человек - да.
     - А что нужно, чтобы стать свободным?
     - По разному. В общем можно сказать, что  любой,  кто  самостоятелен,
может владеть землей. В Салеме это также вопрос церковной  принадлежности,
чего я лично не одобряю. Но  главное  то,  что  земли  там  полно.  Англия
затерялась бы там.
     - О! - удивился я.
     - Скажи юноша, зачем тебе знать о  землях  в  Новом  свете?  Ты  ведь
будешь владеть всем здесь, в Маршалси, не так ли?
     - О, это не для меня, - быстро проговорил я. - Я  не  приспособлен  к
этому. Я люблю читать о путешествиях и подвигах именно потому, что вряд ли
мне  когда-либо  доведется  испытать  что-либо   подобное.   Я   все   это
расспрашиваю для Эли Мейкерса.
     - И кто же это?
     Итак,  я  расположился  поудобнее  и,  забыв  про  поздний  час,  про
недовольство отца в случае, если он обнаружит,  что  я  утомляю  гостя,  я
рассказал ему все, что знаю об Эли  Мейкерсе,  о  том,  как  он  ненавидел
открытую систему земледелия, как ненавидел свечи и алтарь  в  церкви,  как
тяжело он работал и как хорошо мог бы возделывать землю, если бы имел свой
собственный надел.  Я  увлекся  и  вздрогнул  от  неожиданности,  внезапно
услышав голос моего слушателя.
     - Филипп - ведь так тебя зовут? Филипп Оленшоу, ты сказал мне, что  я
показал тебе невиданные тобой дотоле земли, теперь позволь  мне  отплатить
тебе тем же комплиментом. Ты нарисовал мне  этого  Эли  Мейкерса,  пахаря,
делящего мир между двумя суровыми богами ветхозаветным Иеговой  и  матерью
землей. И я не знаю человека, который мог бы сделать это лучше тебя. Может
я ошибаюсь, но мне кажется, что твое будущее - это перо, мальчик мой.
     Я  улыбнулся  довольно  смущенно  и  поспешил   перейти   к   другому
интересовавшему вопросу.
     - Кто эти люди, которые будут жить в доме Мэдж?
     - Это пожилой человек, который  провел  свою  жизнь  в  разного  рода
исследованиях на благо своих соотечественников. Но он опередил свое  время
и наталкивался только на критику и вражду, что  ожесточило  его  характер.
Женился он слишком поздно на  молоденькой  девушке,  которая  вызвала  его
сострадание. Она воспользовалась его добротой,  а  потом  оставила  его  с
малюткой-дочерью на руках. Этот удар отдалил  его  и  без  того  мятущийся
разум от большой науки и обширных  контактов  с  людьми.  В  Лондоне,  где
предрассудки и истерия  способны  в  настоящее  время  преследовать  любую
жертву, на него нападали на улице, а теперь,  когда  поднялась  эта  волна
противособственнических настроений, он больше  не  может  считать  себя  в
безопасности среди своих  соседей.  Твой  отец  был  настолько  добр,  что
предложил ему укрыться здесь. В моменты просветления  он  может  оказаться
очень приятным собеседником, если пробить его  отчужденность.  Я  надеюсь,
что ты отнесешься к нему доброжелательно.
     Я  хотел  было  сказать  ему,  что  Маршалси  не   место   для   юной
привлекательной девушки с престарелым слабым  отцом,  но  слова  почему-то
застряли у меня в горле. Не столько из сыновних чувств, сколько из участия
к этому маленькому человеку, который  был  так  восхищен  поступком  моего
отца. Его полная уверенность в безопасности деревенской  жизни  показалась
мне несколько наивной для человека, который столь  много  путешествовал  и
так хорошо во всем разбирался. Предрассудки и истерия были так же опасны в
Маршалси, как и в Лондоне, а при невежестве деревенских жителей они  могли
принять даже еще более страшную форму, так мне казалось.
     Однако передо мной сидел светский человек, путешественник и писатель,
очень довольный результатами своей поездки сюда, и  я  чувствовал,  что  с
моей стороны будет невежливо подвергать сомнению его мудрость и опыт.  Мои
возражения замерли у меня  на  устах.  Будь  у  меня  побольше  храбрости,
побольше убежденности в своем мнении, может быть, мне удалось  бы  указать
ему на один несомненный недостаток его плана, и Сибрук никогда не  приехал
бы в Хантер Вуд. Но я так и не решился спорить с ним.
     Мы поговорили еще немного, и Натаниэль Горе спросил меня, бывал ли  я
в театре. Я ответил, что не бывал.
     - Ты должен, - сказал он. - Ты должен приехать в Лондон и походить по
театрам. Кто знает, может в  тебе  дремлет  драматург.  Ты  так  живописно
нарисовал мне Эли Мейкерса. Я никогда не забуду его. В  любом  случае,  ты
должен погостить в городе,  там  происходят  великие  вещи,  там  работают
величайшие умы. И я всегда буду очень рад принять тебя в  своем  доме,  он
называется Дом Мошенников, это прямо  рядом  с  Ессекс  Хауз  на  Стрэнде.
Запомнил?
     - Спасибо, - сердечно поблагодарил я. - Я не забуду. А  почему  такое
странное название?
     - Когда-то при Елизавете дом служил  штаб-квартирой  и  укрытием  для
контрабандистов. Окна выходят прямо на реку.
     Натаниэль Горе уехал на следующее утро, и в тот же  день  управляющий
направился в  коттедж  Мэдж  в  сопровождении  работников  с  соломой  для
покрытия крыши, а также выдержанным дубом для новой двери. Отец постарался
изо всех сил, и ко времени прибытия Сибрука в Колчестер  сарай  был  забит
дровами, кладовые наполнены припасами соленого  мяса  и  селедки,  сыра  и
муки, там же была помещена и огромная бочка  эля.  Все  эти  приготовления
вызывали во мне отвращение, так как я знаю, что приедь Сибрук  сам  или  с
какой-нибудь простушкой, его сарай и кладовые были бы так  же  пусты,  как
дом старой Мэдж. Все эти приготовления происходили на моих глазах, но я не
проявлял никакого интереса к приезду гостей и,  хотя  я  был  в  Еочестере
(меняя соленое мясо и колбасу на том Брауна) в  тот  знаменательный  день,
когда грум отправился с двумя лошадьми на встречу Сибруку, я не удосужился
занять место в толпе, собравшейся поглазеть на прибытие экипажа.
     Увидеть новых обитателей дома Мэдж мне довелось несколькими  месяцами
позже, когда дни стали немного длиннее, а лес заполнился цветами анемона и
примулы. Я направился в Хантер Вуд в поисках потерявшейся  собаки.  Вокруг
имения всегда бегали по крайней мере с дюжину  собак,  но  Квинс  считался
моей собакой, так как он совсем еще щенком лишился матери,  и  я  выкормил
его из тряпки, пропитанной  козьим  молоком.  Он  был  довольно  уродливым
щенком, что в дальнейшем определило нашу привязанность друг к другу, кроме
того, у него был непредсказуемый характер, хотя  со  мной  он  был  всегда
ласков и игрив. Щенок вырос в длинноногое,  с  кривой  походкой  существо,
склонное к воровству и агрессии, но мне оно было очень дорого. Я не  видел
Квинса три дня, и, обыскав всю ближайшую  округу,  я  направился  в  более
отдаленные окрестности. Одним из таких мест был Хантер Вуд,  где  я  в  то
солнечное утро, продирался через кустарник, выкрикивая имя  своего  пса  и
свистя в два пальца. Я полагал, что он мог попасть  в  ловушку,  тогда  он
хотя бы отозвался на мой зов.
     Внезапно, выбравшись из  чащи  на  открытую  дорогу  я  наткнулся  на
женщину, шедшую мне навстречу с  огромной  корзиной,  из  которой  свисали
корни и  листва.  Я  видел  ее  впервые,  и,  хотя  она  могла  с  большой
вероятностью оказаться миссис Хан или одной из дочек  Чиснела,  которых  я
знал только по наслышке, я сразу догадался, что это Линда Сибрук. Было уже
поздно нырять в заросли леса, и, кроме  того,  меня  удерживало  на  месте
какое-то странное любопытство.
     На ней было славное платье из темно-красного шелка, и при  каждом  ее
шаге, оно переливалось маленькими волнами там, где тугой  рукав  обтягивал
ее локоть и  где  шею  облегала  точно  скроенная  ткань.  Из-под  широкой
шелестящей юбки по очереди поблескивали серебрянные пряжки башмаков,  а  в
ушах рдели камушки сережек. Ни одна  из  местных  жительниц  не  стала  бы
разгуливать по лесу в таком наряде.
     Я отпрянул, так что всем телом прижался к  кустарнику,  неожиданность
встречи придала мне, наверное, довольно  жалкий  вид,  но  она  продолжала
идти, не ускоряя и не замедляя шага, и поравнявшись со мной,  остановилась
и посмотрела мне прямо в лицо.
     - Я слышала, как вы  кричали,  -  сказала  девушка.  -  Наверное,  вы
потеряли собаку?
     - А что - вы видели ее?
     - Отец видел. Кажется, вы звали ее Квинс? Так ее зовут?
     - Если это та собака, которую я ищу, то да.
     Она коротко засмеялась.
     - Забавно. Мы думали, что ее могут звать Бобик. Боюсь, с ним не все в
порядке.  Мальчишки  покалечили  его.  Но  отец  взялся  за  дело,  и   он
выздоровеет.
     Она сделала шаг по покрытой листвой тропинке,  платье  зашелестело  и
блеснула пряжка туфли. И внезапно я почувствовал, как плохо и  небрежно  я
одет; мало того, я знал, что как только выйду  из  кустарника,  железо  на
моем башмаке окажется на виду. Поэтому я не сдвинулся с места. Она сделала
еще один шаг, повернулась и вопросительно взглянула а меня.
     - Вы пойдете со мной, не т