никого  нет".  Ведь  с  первого  взгляда
становилось ясно, что, кроме нескольких человек в Мальвиле,  все  живое  в
нашем краю погибло. Мне так  давно  и  во  всех  подробностях  был  знаком
пейзаж, открывающийся с донжона. Когда дядя впервые дал мне свой  бинокль,
мы провели  на  башне  замечательный  день  с  ребятами  нашего  Братства,
растянувшись на парапете  (я  и  сейчас  ощущаю  тепло  нагретого  солнцем
камня), мы узнавали окрестные фермы,  раскинувшиеся  на  склонах.  Вот  уж
когда мы всласть покричали, похулиганили, распустили свои языки.
     - Ну ты, старый кретин, взгляни-ка, ведь это же  вроде  Фавелар,  вон
там, между Бори и Вольпиньером.
     - Ты что, офонарел? Это же самый настоящий Кюсак.
     - Кюсак? Задница это твоя, а не  Кюсак,  хочешь  -  спорим  на  пачку
"голуаз", это не Кюсак.
     - Нет, Кюсак, он слева  от  Галина,  уж  его-то  я  всегда  узнаю  по
табачному складу.
     А сейчас там, где с детства я привык  видеть  фермы  Фавелар,  Кюсак,
Галина, Бори, Вольпиньер, а дальше за ними еще десятки других - я знал все
их названия, но не всех их хозяев, - теперь  остались  лишь  груды  черных
развалин, а вокруг догорали леса.
     Чего-чего, а лесов в наших краях хватало. Если летом бросить с высоты
донжона взгляд вниз, там до  самого  небосклона  колыхалось  темно-зеленое
море тенистых и кудрявых каштановых деревьев, местами в  них  вклинивались
сосняк и дубовые рощи, в долинах ровными рядами стояли тополя, и, хотя  их
высадили здесь с чисто практической целью, они живописно перерезали пейзаж
вертикальными линиями. У  каждой  фермы  высился  одинокий  провансальский
кипарис,  это  было  не  простое  дерево,  его  сажали  ради  собственного
удовольствия и для пущей важности.
     Теперь больше не было ни тополей, ни кипарисов, ни дубов,  ни  сосен.
Бескрайние каштановые леса, которыми сплошь поросли холмы - разве  что  на
вершине или на пологом скате оставались проплешины,  и  люди  строили  там
себе жилье и распахивали луга, - наши знаменитые леса погибали в  пламени,
временами из этого пламени выныривали черные обуглившиеся колья и  тут  же
умирали со свистом и треском, которые я услышал, выйдя из подвала.  А  вся
махина рухнувших ветвей догорала у  подножия  холмов,  так  что  казалось,
будто пылает сама земля.
     На дороге, ведущей к Рюне, немного ниже замка Рузи, тоже почерневшего
и развороченного взрывом, я заметил дохлую собаку. Я рассмотрел ее во всех
подробностях - дорога проходила поблизости, а бинокль  у  меня  был  очень
сильный. Естественно, вы скажете: подумаешь, дохлая собака, когда  погибло
все человечество. Все это так, но разница между тем, что  знаешь,  и  тем,
что видишь, очень велика. Я знал, что в поселке и на фермах,  разбросанных
вокруг Мальвиля, сгорели, как факелы, тысячи живых существ, но  труп  этой
собаки, не считая обгоревших птиц во дворе  замка,  был  первым  увиденным
мною во всех деталях, и страшная картина этой гибели потрясла меня. Должно
быть, выскочив откуда-то из-за  забора  или  с  хозяйского  двора,  собака
бросилась по знакомой и привычной для нее дороге, но лапы ее тут же увязли
в  расплавленном  гудроне,  и  несчастное,  намертво  схваченное  животное
изжарилось на месте.
     Не глядя на Тома, вернее просто не замечая  его  присутствия,  словно
теперь, после всего свершившегося порвались  все  связи  между  людьми,  я
полушепотом, не в силах удержать  это  маниакальное  бормотание,  твердил:
"Какой ужас, какой ужас, какой ужас". Горло сжимало, будто  тисками,  руки
тряслись, со лба, заливая глаза, катился пот, и, кроме вновь,  охватившего
меня леденящего страха, в мозгу не было ни  единой  мысли.  Налетел  порыв
ветра, и жадно вдохнул в себя воздух и тут  же  почувствовал,  как  в  мою
грудь с силой ворвался омерзительный запах тления и горелой плоти,  и  мне
даже почудилось, что этот запах исходит от меня. Это было тошнотворно. Еще
не умерев,, я стал трупом, собственным трупом. Гнилостный,  сладковатый  и
въедливый смрад вошел в меня и останется во мне,  должно  быть,  до  конца
моих дней. Мир превратился в гигантскую братскую  могилу.  Кругом  навалом
одни трупы, а меня и моих  товарищей  оставили  в  живых,  чтобы  хоронить
мертвецов и жить, вдыхая запах тления.
     Заметив, что мысли мои начинают путаться, я обернулся и  сделал  знак
Тома, что пора спускаться, и, уже  очутившись  на  площадке,  отгороженный
высоким парапетом от затухавшего пожарища, я бессильно сполз  на  каменные
плиты, опустошенный, раздавленный, не способный больше  ни  двигаться,  ни
чувствовать. Не знаю, сколько времени провел я в этом  полузабытьи,  когда
еще сохраняются проблески сознания, но полностью исчезают  и  рефлексы,  и
воля.
     Я почувствовал, как сбоку на меня надавило плечо Тома. Я повернулся к
нему с неестественной медлительностью, удивившей меня  самого,  и  увидел,
что он пристально смотрит на меня. Я не сразу смог остановить на нем  свой
взгляд, но, взглянув ему в лицо, тотчас понял, о чем говорили глаза  Тома,
сейчас они говорили красноречивее слов, которые он, ослабев, как и  я,  не
способен был произнести.
     Я смотрел на губы Тома. Они совсем побелели и до того пересохли,  что
ему с трудом удалось расклеить их, он сумел вымолвить лишь одно слово:
     - ...Выход...
     Глаза у меня снова застлало пеленой,  я  с  великим  трудом  старался
удержать в фокусе куда-то проваливающееся лицо Тома, понимая, что  вот-вот
снова впаду в оцепенение.
     Мучительно выдавливая  из  себя  слова,  пугаясь  звука  собственного
голоса, настолько он был слаб, я спросил:
     - ...Какой... выход?..
     Ответа пришлось ждать так долго, что я решилТома потерял сознание. Но
плечом  я  чувствовал  его  напрягшееся  плечо  и  понял,  что  он  просто
собирается с силами, чтобы заговорить. С большим трудом  я  расслышал  его
шепот:
     - ...Подняться...
     И, чуть приподняв руку-видимо, даже такое усилие причиняло ему  боль,
- он согнутым указательным пальцем ткнул в сторону парапета. И выдохнул:
     - ...Броситься... И конец.
     Я посмотрел на него. Потом  отвел  глаза.  На  меня  вновь  наплывало
безразличие. В голове  кружились  бессвязные  мысли.  Но  тут,  пробившись
сквозь этот  сумбур,  одна  мысль  приобрела  достаточную  ясность,  и  я,
уцепившись за нее,  старался  сосредоточиться.  Если  бы,  как  у  Колена,
Мейсонье и Пейсу, у меня были жена, дети и если бы  они  тоже  остались  в
живых, значит, род человеческий не был бы обречен на полное исчезновение и
я знал бы тогда, во  имя  кого  мне  бороться.  А  сейчас  мне  предстояло
вернуться в подвал к моим товарищам, потерявшим свои  семьи,  и  вместе  с
ними дожидаться часа, когда на земле исчезнет последний человек.
     - Ну? - едва слышно прошептал Тома.
     Я покачал головой.
     - Нет.
     - Почему? - беззвучно, одними губами спросил он.
     - Другие.
     То, что я довольно четко выразил свою мысль, пошло мне на  пользу.  Я
тут же зашелся в отчаянном кашле, и мне подумалось, что причина охватившей
меня одури не только в  пережитом  неслыханном  моральном  потрясении,  но
также и в горячем ядовитом дыме, которым я вдосталь надышался.
     Превозмогая слабость, я поднялся на ноги.
     - В подвал...
     И, не дожидаясь Тома, я шагнул к узкой винтовой лестнице и, то и дело
оступаясь, спустился, вернее,  скатился  вниз.  К  счастью,  для  удобства
ожидаемых туристов в Мальвиле  на  стенах  вдоль  лестничных  маршей  были
укреплены металлические поручни, и сейчас,  соскальзывая  со  ступеней,  я
всякий раз  хватался  за  них,  раздирая  в  кровь  обожженные  ладони.  В
маленьком дворике между донжоном и ренессансным замком меня догнал Тома.
     - Лошади... - проговорил он.
     Я замотал головой и, подавив рыдание, ускорил шаг.  При  одной  мысли
увидеть,  что  сталось  с  моими  лошадьми,  я  холодел  от  ужаса.  Я  не
сомневался,  что  все  они  погибли.  Сейчас  мною  овладела  единственное
желание-скорее укрыться в нашем подземелье.
     В подвале мне показалось очень холодно, я сразу же прозяб до  костей,
и первое, что я сделал: схватив свой пуловер,  набросил  его  на  плечи  и
завязал рукава под горлом. Я увидел, что Колен разливает  вино  из  бочки,
Мейсонье подтаскивает полные бутылки к Мену, а она их закупоривает. Я  был
совершенно уверен, что весь этот конвейер наладила старуха. Она,  конечно,
рассудила, что нет никакого резона бросать на полпути  начатое  дело.  Так
или иначе, увидев их за работой, я испытал огромное облегчение. Я  подошел
к ним, взял бутылку, жадно отпил и передал ее Тома, а потом, прислонившись
к бочке, утерся рукавом пуловера. Хотя меня и била дрожь, пот ручьями  тек
по лицу. Понемногу ко мне возвращалась ясность мысли.
     Через некоторое время я  сообразил,  что  мои  приятели,  застыв  как
каменные изваяния, смотрят на меня  с  ужасом  и  мольбой.  Впрочем,  они,
конечно, поняли, что произошло,  потому  что  ни  у  кого  из  них:  ни  у
Мейсонье, ни у Колена, ни у Пейсу-не хватало мужества задать  мучивший  их
вопрос. Одна лишь Мену явно сгорала от желания послушать меня, но и она не
проронила ни слова, поглядывая на своих помощников, понимая, что таит  мое
упорное молчание.
     Затрудняюсь сказать, сколько оно продлилось.  В  конце  концов  я  не
выдержал, решив, что говорить менее жестоко, чем молчать. И я сказал очень
тихо, глядя на них:
     - Далеко мы не ходили. Мы только поднялись на донжон. - И пересохшими
губами добавил: - Все так, как вы и думали. Больше ничего нет.
     Они ждали этого,  и  тем  не  менее,  мои  слова  добили  их.  Внешне
отреагировал  только  Пейсу,  он,  качаясь,  сделал  три  шага  вперед  и,
вцепившись в рукав моего пуловера, глядя на меня  выкатившимися  из  орбит
глазами, завопил не своим голосом:
     - Неправда!
     Я не ответил. У меня на это просто недоставало духу. Но, схватив руки
Пейсу, судорожно вцепившиеся в мой рукав, я попытался разжать их. Во время
нашей короткой схватки  рукава  пуловера  разлетелись  в  стороны,  открыв
висевший у меня на шее бинокль. Пейсу тут же узнал мой бинокль  и  уже  не
мог отвести от него исполненного ужаса взгляда. Уверен, что в эту  секунду
ему тоже вспомнился тот далекий  день,  когда,  растянувшись  на  парапете
донжона, мы старались угадать, где что  расположено  в  округе.  Его  лицо
исказило отчаяние, руки бессильно разжались, и,  уткнувшись  лицом  мне  в
плечо, он зарыдал навзрыд, как ребенок.
     И тут в подвале вдруг все пришло в движение,  и  все,  что  делалось,
делалось без предварительного сговора, но дружно, и таким  волнующим  было
это зрелище, что, по-моему, именно с этой минуты во мне  снова  проснулось
желание жить. Обняв Пейсу, я притянул к себе своего долговязого друга  (он
был почти на полголовы выше меня), и сразу же  к  нам  подоспели  Колен  с
Мейсонье, один положил ему руку на плечо, другой гладил по голове, и  оба,
как могли, утешали его просто, по-мужски. Меня потрясла  эта  сцена,  ведь
сами они, потеряв все на  свете,  с  такой  душевной  щедростью  старались
помочь своему товарищу... Мне почему-то припомнилось, что в ту пору, когда
нам было лет по двенадцати, мы с Коленом вот так же крепки держали  Пейсу,
чтобы Мейсонье легче было "накидать ему по  морде".  Но  воспоминание  это
ничуть  не  уменьшило  моего  волнения,  скорее   наоборот,   окончательно
растрогало  меня.  Помню,  тогда  мы  все  втроем  навалились   на   этого
нескладного увальня, все разом что-то кричали,  намяли  ему  бока,  тузили
почем зря и тихо ругались "Ну что, хватит с тебя, болван здоровый". На что
он, заливаясь слезами, жалобно твердил: "Пустите меня, да пустите же, я  с
вами не вожусь".
     Постепенно его рыдания смолкли, и мы отошли в сторону.
     - Надо   бы   все-таки   пойти   посмотреть,   -   сказал   Мейсонье,
мертвенно-бледный, с ввалившимися глазами.
     - Да, надо бы сходить туда, - с огромным усилием ответил Колен. Но ни
тот ни другой не двинулись с места.
     - Не знаю, пройдете ли вы, - вмешался  Тома.  -  Леса  еще  горят.  А
отсюда до Мальжака сплошной лес. Да кроме того, не  исключена  возможность
радиации. Вы рискуете.
     - Рискуем? - спросил Пейсу, отрывая от лица ладони. - А на  кой  черт
мне теперь жить?
     Ответом ему было молчание.
     - А нам для чего? - спросил я, глядя на него.
     Пейсу пожал плечами, открыл  было  рот,  но  передумал  и  промолчал.
Однако движение  его  плеч  было  куда  выразительнее  его  молчания.  Оно
означало: разве можно даже сравнивать.  Он  не  сказал  этих  слов  только
потому, что и мы для него что-то значили.
     Тут  заговорила  Мену.  Манера  разговаривать  была  у  нее  довольно
своеобразная: сначала она что-то бурчала скороговоркой для себя  самой,  а
уж потом высказывала свои соображения вслух или просто вставляла  в  общую
беседу словечко на местном диалекте.
     Сейчас  Мену  разразилась  целой   речью,   и   она   произнесла   ее
по-французски,  что  доказывало  важность,  которую  она  придавала  своим
словам, хотя при этом и не выпускала из рук машинку для закупорки бутылок.
     - Сынок, - сказала она, глядя на Пейсу, - не от нас зависит это, жить
нам или умереть. Но коли уж мы  выжили, значит, надо жить и  дальше.  Ведь
жизнь что работа. Не годится ее бросать  на  полпути,  даже  если  тебе  и
невмоготу.
     С последними словами она опустила рычажок  своей  машинки,  и  пробка
беззвучно вошла в горлышко. Пейсу взглянул на старуху, хотел  было  что-то
сказать, но передумал. Я решил, что  Мену  этим  и  ограничится,  но  она,
подставив под машинку следующую бутылку, продолжала:
     - Ты небось думаешь: Мену легко говорить, Мену ничего не потеряла, ее
Момо при ней. Оно, может, и так. Но если бы я даже потеряла Момо  (отложив
машинку, она перекрестилась), я бы тебе сказала то же  самое,  что  сейчас
сказала. Ты жив, сынок, и живи с богом. А чему  быть,  того  не  миновать.
Смерть, она человеку не подружка.
     - Все  правильно,  мать,  -  подтвердил  Колен.  По   возрасту   Мену
действительно могла бы быть его матерью, но до сих пор никому из  нас  это
как-то в голову не приходило.
     - Пошли, - сказал Мейсонье и на  негнущихся  ногах  сделал  несколько
шагов к двери.
     Я догнал его и отвел в сторону.
     - Постарайтесь с Коленом  не  оставлять  Пейсу  одного,  -  сказал  я
полушепотом. - Сам понимаешь почему. Вообще было бы лучше, если бы вы  все
время держались вместе.
     - Я уже об этом подумал, - ответил Мейсонье.
     К нам подошел Тома со счетчиком Гейгера в руках.
     - И я с вами, - сказал он как раз в ту минуту, когда  Колен  и  Пейсу
присоединились к нам.
     Все трое остановились и посмотрели на него.
     - Тебе-то зачем идти, тем более если  есть  какойто  риск,  -  сказал
Колен, забыв, что до сих пор он всегда был с ним на "вы".
     - Я буду вам нужен, - ответил Тома, показывая на счетчик.
     Воцарилось молчание, потом Мейсонье произнес хриплым голосом:
     - Давайте вынесем тело Жермена, положим его пока у входа  во  внешний
двор, а потом и похороним.
     Я наспех  поблагодарил  его,  но  был  ему  так  признателен-в  такую
страшную для себя минуту он все-таки вспомнил о Жермене.  Я  смотрел,  как
они уходят. Тома шел впереди  со  счетчиком  Гейгера  в  руках,  наушники,
настроенные на прием, висели у него на груди. Мейсонье и  Пейсу  с  трудом
тащили грузное тело Жермена. Колен  замыкал  шествие,  сейчас  он  казался
каким-то особенно маленьким и хрупким.
     Дверь закрылась, а я стоял перед ней как вкопанный, полный тревоги  и
страха за своих друзей, раздумывая, не пойти ли с ними и мне.
     - Ну вот и управилась, все бутылки позакрывала, -  раздался  за  моей
спиной спокойный голос Мену. - Может, ты еще разольешь?
     Я вернулся к  бочке,  снова  уселся  на  свою  табуретку  и  принялся
разливать вино. Я буквально умирал от голода, но заставлял себя не  думать
об  этом,  мне  не  хотелось  подавать   дурной   пример   и   по-хозяйски
распоряжаться своими запасами. Правильно поступила Мену, сразу взяв в свои
руки  запасы  продовольствия.  И  в  том,  что   она   будет   действовать
справедливо, можно было не сомневаться.
     - Ну-ка, Момо, подсоби, - сказала Мену, заметив, что  пустые  бутылки
кончились.
     И, видя, что Момо поднялся и ставит бутылки в корзину, она  добавила,
не повышая голоса, но твердым тоном:
     - Только смотри, не вздумай отпивать по дороге, ведь  теперь  выпьешь
лишнего - другим достанется меньше.
     Я подумал было, что Момо пропустит  мимо  ушей  слова  матери,  но  я
ошибся. Момо все понял. А может быть, на  него  просто  подействовал  тон,
каким она произнесла эти слова.
     - Уж больно ты пожадничала с окороком, - сказал я немного  погодя.  -
Думаешь, мне приятно, что они ушли совсем голодные?
     И, показав рукой на сводчатый потолок, добавил:
     - Тем более что у нас их вон сколько.
     - Нас семеро, - ответила Мену, проследив взглядом за моей рукой, -  и
когда кончится  все,  что  там  висит,  навряд  ли  нам  еще  когда-нибудь
доведется отведать свининки.  И  винца  попить  вволю.  Ведь  винограда-то
больше не будет.
     Я взглянул на нее. Ей было семьдесят шесть, моей Мену. Она  понимала,
что нас ждет голодная смерть,  и  тем  не  менее  ее  воля  к  жизни  была
непоколебима.
     Внезапно дверь в подвал  распахнулась,  между  створками  просунулась
голова Тома. Он прокричал с необычайным для него волнением в голосе:
     - Эмманюэль, не все животные погибли!
     И тут же снова исчез. Вскочив с места, я тупо уставился ему вслед, не
смея поверить своим ушам. Мену тоже встала и, глядя на меня,  спросила  на
местном диалекте, словно желая проверить, правильно ли  она  поняла  Тома,
говорившего по-французски:
     - Он сказал, что не вся скотина погибла?
     - Ду та! (Иду туда.)-завопил Момо и бегом бросился к двери.
     - Обожди, обожди, слышишь, что я говврю, обожди меня! - кричала Мену,
семеня за ним со всей  скоростью,  на  какую  была  способна.  Она  быстро
перебирала своими худыми ногами и  походила  сейчас  на  маленькую  старую
мышку. Я, услышав, как по ступеням  процокали  подбитые  гвоздями  башмаки
Момо, тоже пустился бежать, быстро обогнал Мену и настиг Момо как раз в ту
минуту, когда, промчавшись по подъемному мосту,  он  ворвался  во  внешний
двор. Ни Тома,  ни  трех  моих  товарищей  здесь  не  было.  Значит,  Тома
вернулся, только чтобы  предупредить  меня,  и  тут  же  кинулся  догонять
остальных.
     Нас встретил нестройный хор: и  жалобное  лошадиное  ржание,  и  чуть
слышное мычание коровы, и похрюкивание свиньи. Звуки  неслись  из  пещеры,
прозванной Биргиттой Родилкой.
     Обогнав Момо, я стремительно рванулся к пещере, чуть  не  задохнулся,
весь взопрел, сердце колотилось так, что, казалось,  вот-вот  выскочит  из
груди. В стойлах,  расположенных  в  самой  глубине  пещеры,  я  обнаружил
Красотку - четырнадцатилетнюю  кобылу,  любимицу  Момо,  со  дня  на  день
готовую ожеребиться; Принцессу - одну из  великолепных  голландских  коров
Мену, тоже стельную, и свою Амаранту, еще слишком молодую для случки, ее я
перевел в подземное стойло из-за ее дурных повадок. И наконец,  немыслимых
размеров  супоросную  свинью,  которую  Мену  без  моего  ведома   нарекла
Аделаидой.
     Животные изрядно пострадали. Они без сил лежали на боку, прерывисто и
тяжело дыша, но все-таки они были живы  -  прохлада,  царившая  в  глубине
пещеры, спасла их. Я не успел подойти к Красотке, Момо, бросившись к своей
любимице, плюхнулся рядом с ней прямо в навоз  и,  обняв  лошадь  за  шею,
тихонько, с нежностью заржал. Но когда я вошел в  стойло,  где  на  соломе
лежала Амаранта, она чуть приподняла голову, потянулась мордой к моей руке
и трепещущими ноздрями обнюхала ее. Добравшись до  пещеры,  Мену  даже  не
подумала отругать Момо  зато,  что  он  весь  перемазался  в  навозе,  она
внимательно осматривала Принцессу, ощупывал