носил его с собой.
     - Покойной ночи. - сказал я.
     - Покойной ночи, - сказал Тома. Мейсонье не ответил.
     Я услышал только, как скрипнула закрывшаяся за ним дверь. Минут через
пятнадцать я встал и постучался к нему.
     - Тома уснул, - солгал я. - Я тебя не потревожу?
     - Ну что ты, - ответил он слабым голосом.
     Я вошел в комнату и ощупью добрался  до  плетеного  столика,  который
когда-то  поставил  здесь  для  Биргитты.  Я  сказал,  чтобы  хоть  чем-то
заполнить молчание:
     - Не зги не видно.
     И Мейсонье ответил мне странно бесцветным голосом:
     - Не знаю, наступит ли вообще завтра.
     Я нашарил  в  темноте  маленькое  плетеное  кресло  Биргитты  и  едва
прикоснулся к нему ладонью, как воспоминания нахлынули на  меня.  Когда  в
последний раз я сидел в этом кресле, Биргитта обнаженная стояла около меня
и я ласкал ее. Должно быть, слишком сильна была власть этого воспоминания,
потому что, вместо того чтобы опуститься в  кресло,  я  замер,  вцепившись
обеими руками в его спинку.
     - Тебе тут очень тоскливо одному, Мейсонье? Может быть,  перейдешь  в
комнату к Колену и Пейсу?
     - Нет уж, покорно благодарю,  -  ответил  он  угрюмо  и  все  тем  же
сдавленным голосом. - Чтобы слушать, как Пейсу без конца говорит о  своих.
Покорно благодарю. С меня хватит собственных дум.
     Я надеялся, что он заговорит, но тщетно. Теперь я  уже  знал:  он  не
скажет ничего. Ни слова.  Ни  о  Матильде,  ни  о  своих  двух  мальчиках.
Неожиданно в моей памяти всплыли их имена: Франсис и  Жерар.  Одному  было
шесть, другому четыре года.
     - Как знаешь, - сказал я.
     - Спасибо тебе, ты очень любезен, Эмманюэль, - сказал он, и,  видимо,
привычка к затверженным формулам вежливости  была  настолько  сильна,  что
голос его на несколько секунд обрел обычный тембр.
     - Тогда все, Я ухожу, - сказал я.
     - Я не гоню тебя, - проговорил он тем же тоном. - Ты у себя дома.
     - Так же, как и ты,  -  воскликнул  я  с  жаром.  -  Теперь  Мальвиль
принадлежит нам всем.
     Мейсонье воздержался от ответа.
     - Значит, до завтра.
     - И все-таки, - неожиданно проговорил он  своим  угасшим  голосом,  -
сорок лет - это еще не старость.
     Я ждал, что он скажет дальше, но Мейсонье молчал.
     - В каком смысле не старость? - спросил тогда я, подождав немного.
     - Ведь если мы выживем, у нас впереди еще лет по тридцать. И  никого,
никого...
     - Ты имеешь в виду жену?
     - Не только...
     Он, видимо, хотел добавить "и детей", но у него не  хватало  мужества
выговорить это слово.
     - Держись, дружище, я пошел.
     В темноте я нащупал его руку и крепко пожал ее. Мейсонье ответил  мне
слабым рукопожатием.
     Я почти физически ощутил, какую муку он испытывал в эту минуту, будто
он заразил меня своей болью, и было это так невыносимо, что, вернувшись  к
себе в спальню, я почувствовал чуть ли не облегчение. Но здесь меня  ждало
испытание, пожалуй, похуже. Именно в силу сдержанности и чистоты.
     - Ну как он там? - спросил вполголоса Тома, и я был  признателен  ему
за то, что он так участливо заговорил о Мейсонье.
     - Сам, верно, понимаешь.
     - Да, понять нетрудно. - Он добавил: - У меня ведь были племянники  в
XIV округе.
     И еще две сестры и родители, я это знал. Все они жили в Париже.
     Я сказал:
     - У Мейсонье было два сына. Он души в них не чаял.
     - А жена?
     - Тут дело обстояло хуже. Она ему житья  не  давала  из-за  политики.
Считала, что он из-за этого теряет клиентов.
     - И это было действительно так?
     - Отчасти да. В Мальжаке бедняге приходилось сражаться сразу  на  два
фронта. Против мэра и всей  церковной  клики.  А  у  себя  дома  -  против
собственной жены.
     - Ясно, - ответил Тома.
     Но голос его прозвучал как-то сухо и  даже  несколько  раздраженно  -
видно, слишком велика и неизбывна была собственная мука, чтобы  сострадать
другим. Только мы с Мену,  не  потерявшие  никого  из  близких,  еще  были
способны живо отзываться на чужие муки. Своих сестер близкими я не считал.
     Тома как-то незаметно затих в темноте, а я, лежа  без  сна,  разрешил
себе чуточку помечтать. Я думал о Ла-Роке. Я думал о Ла-Роке  потому,  что
этот небольшой городок - старинная укрепленная крепость,  воздвигнутая  на
склоне холма, - был расположен всего в пятнадцати километрах от нас и  его
так же, как и Мальвиль, прикрывала  с  севера  гигантская  скала.  Сегодня
утром с высоты донжона я не мог разглядеть Ла-Рока, и немудрено - ведь  от
нас он был виден только в самые ясные дни. Добраться же пешком в Ла-Рок  и
убедиться во всем собственными глазами - об этом  пока  не  могло  быть  и
речи, если учесть, сколько времени потребовалось  Тома  и  его  спутникам,
чтобы преодолеть полтора километра, отделяющие нас от Мальжака.
     - А метро и подземные автостоянки, - вдруг проговорил Тома.
     В его голосе, так же как и у Мейсонье и,  вероятно,  у  меня  самого,
звучала даже не скорбь, а скорее мрачное  удивление.  Мой  ум  был  словно
окутан  туманом,  и   мысль   пробивалась   сквозь   него   с   удручающей
медлительностью. Я с трудом связывал  воедино  эти  отдельные  мысли,  мне
понадобилось несколько секунд, чтобы понять замечание Тома.
     - Знаешь подземную стоянку на Елисейских полях? - все тем  же  слабым
голосом, но по-прежнему  отчетливо  выговаривая  каждое  слово,  продолжал
Тома.
     - Да.
     - Шансы  ничтожные.  Но  так  хочется  верить,  что   люди,   которые
находились в метро или на этой стоянке в момент  взрыва,  уцелели.  Только
что их ждет в дальнейшем?
     - Как что?
     - А то, что они превратятся в крыс. В полном мраке будут метаться  от
выхода к выходу. А выходы наглухо завалены обломками.
     - Может, не все, - сказал я.
     Снова залегла тишина, и, чем дольше она длилась, тем сильнее росло во
мне нелепое ощущение, будто еще непроглядней становится окутавшая нас тьма
Спустя несколько минут, когда я догадался, что Тома,  говоря  о  горсточке
выживших парижан, думает о своих близких, я повторил:
     - Возможно, не все.
     - Допустим, - согласился Тома. - Но ведь это лишь отсрочка. В деревне
натуральное хозяйство, у вас тут есть  все:  колбасы,  копчености,  зерно,
полно консервов, варенья, меду,  тонны  масла  и  даже  соли,  которой  вы
присаливаете сено. А в Париже?
     - В Париже огромные продовольственные магазины.
     - Рухнули или сгорели, - сурово  отрезал  Тома,  будто  решив  раз  и
навсегда отказаться от малейшей надежды.
     Я  молчал.  Да,  Тома  прав.  Сгорели,   рухнули   или   разграблены,
разграблены ордами уцелевших людей, которые теперь истребляют друг  друга.
Внезапно мне  представилось  апокалипсическое  видение:  громады  городов,
уничтоженных взрывом.  Тонны  рухнувшего  бетона.  Километры  и  километры
исковерканных зданий. Хаос, в котором немыслимо ориентироваться. Немыслимо
пробиться сквозь горы развалин. Пустыня, тишина, запах гари. А под руинами
миллионы человеческих тел.
     Я прекрасно знал  подземную  стоянку  на  Елисейских  полях.  Прошлым
летом, когда я возил Биргитту на два дня в Париж, я оставлял  там  машину.
Само по себе сооружение малоприятное. И я без труда мог себе  представить,
как в полном мраке мечутся обезумевшие люди, пытаясь выбраться наружу,  но
все выходы намертво блокированы.
     Наконец, сраженный усталостью, я  забылся  тяжелым,  полным  страшных
кошмаров сном, где подземная стоянка  на  Елисейских  полях  переходила  в
туннели метро, а они в свою  очередь  сливались  с  сетью  канализационных
труб, и толпы оставшихся в живых людей в панике метались под землей вместе
со стаями крыс. И я сам как будто тоже превратился в крысу, в то же  время
с ужасом наблюдая себя со стороны.
     Наутро нас разбудил Момо, забарабанив в двери.  Мену  неожиданно  для
всех приготовила удивительный завтрак. В большой зале она накрыла  длинный
монастырский стол пестрой, кое-где подштопанной полосатой скатертью (самой
старенькой из дюжины хранившихся в  теткином  комоде.  Мену  с  ревностной
заботой берегла их для меня, словно мне предстояло прожить два  века).  На
столе стояли бутылки с вином и стаканы; каждому на тарелку  было  положено
по куску ветчины и сала - явный  признак,  что  режим  экономии  несколько
ослаб, с тех пор как Мену узнала, что Аделаида, готовая  со  дня  на  день
принести нам приплод, жива. У каждой тарелки - толстый ломоть хлеба, щедро
намазанный топленым салом: видно, Мену рассудила, что "лучше в нас, чем  в
таз". Хлеб, испеченный три дня назад, совсем зачерствел. И масла не  было.
Масло растаяло в выключившемся холодильнике.
     Когда все собрались в зале, я опустился на стул, предоставив  каждому
по его собственному желанию выбрать себе место; Тома сел справа  от  меня,
Пейсу слева, Мейсонье напротив, по правую руку от него - Колен, по левую -
Момо и в самом конце стола - Мену.  Не  берусь  утверждать,  что  привычка
складывается с первого же шага, но этот порядок в дальнейшем не менялся  -
во всяком случае, пока нас в Мальвиле было семеро.
     Я испытывал ощущение чего-то нереального, сидя на  стуле  за  столом,
покрытым свежей скатертью, с ножом и вилкой в руках  и  поглощая  завтрак,
который почти не отличался от тех,  что  каждое  утро  Мену  готовила  для
Будено, в этой вашей парадной зале, где ничто не напоминало о  только  что
пережитом кошмаре, разве вот потеки расплавившегося свинца,  застывшие  на
цветных квадратиках окон, да  серый  налет  пепла  и  пыли  на  потолочных
балках. Правда,  Мену  была  полна  великих  хозяйственных  замыслов,  она
собиралась обмести потолки, вымыть каменный пол  и  как  следует  надраить
мебель орехового дерева, словно своей волей к жизни, суетой будничных  дел
пыталась стереть само воспоминание о Происшествии.
     Но ей не удалось даже стереть выражение отчаяния, застывшего на лицах
моих друзей. Все трое ели молча, уставившись в свои тарелки,  стараясь  не
делать лишних движений, словно боясь, что резкий жест, брошенный в сторону
взгляд могут вывести из оцепенения, притуплявшего их муки. Я понимал,  что
возврат к жизни будет для них ужасным, и это, конечно, опять приведет их -
особенно Пейсу - к новым приступам отчаяния.  После  разговора  с  Тома  и
ночных кошмаров под утро я долго лежал без сна, обдумывая наше  положение,
и пришел к выводу,  что  единственное  средство,  способное  предотвратить
новые рецидивы отчаяния, что  занять  моих  друзей  каким-нибудь  делом  и
самому тоже взяться за дело.
     Я дождался, когда они кончили завтракать, и сказал:
     - Послушайте, ребята, хочу попросить вашей помощи и совета.
     Все подняли головы. Какие же потухшие у них  были  глаза!  И  тем  не
менее я понял, что они не остались глухи к моему призыву. Я не называл  их
"ребятами" с далеких времен Братства, и,  назвав  так  сейчас,  я  как  бы
входил в свою прежнюю роль и ждал того же от них. К  тому  же  само  слово
"ребята" означало, что всем вместе нам предстоит какое-то нелегкое дело.
     Я продолжал:
     - Основная проблема такова. Во внешнем дворе настоящая свалка  павшей
скотины: там одиннадцать лошадей, шесть коров и четыре свиньи. О зловонии,
которое оттуда идет, говорить нечего, не я один его чувствую, и ясно,  что
жить в таких условиях нельзя. Кончится тем, Что мы и сами окочуримся.  Так
вот, - продолжал я. - Самый первый и  самый  неотложный  вопрос:  как  нам
избавиться от этой груды падали. - На слове "груды" я сделал ударение. - К
счастью, мой трактор стоял в Родилке и  он  уцелел.  Есть  и  газолин,  не
сказать, что много, но все-таки есть. Есть также веревки  и  даже  канаты.
Посоветуйте-ка, куда девать все эти туши.
     Мои  друзья  оживились.  Пейсу  предложил  дотащить   "разнесчастную"
скотину до общественной свалки под  Мальжаком  и  бросить  там.  Но  Колен
заметил, что в нашей местности преобладают западные ветры и,  значит,  они
непременно нагонят в Мальвиль зловоние.  Мейсонье  пришла  мысль  развести
костер где-нибудь у дороги, неподалеку от свалки. Но тут  уж  возразил  я,
так как считал, что для устройства подобно го аутодафе понадобится слишком
много дров. А в дровах у нас и без того будет огромная  нужда  предстоящей
зимой: и для отопления,  и  для  приготовления  пищи.  Конечно,  заготовка
топлива станет одним из самых трудных наших  дел,  его  придется  собирать
повсюду, порой даже далеко от дома,  будем  пилить  недогоревшие  ветки  и
стволы и доставлять их в Мальвиль.
     И вдруг Колена осенила мысль, он вспомнил о песчаном карьере у  Рюны.
Карьер был совсем недалеко. Дорога к нему шла под  гору,  что  значительно
облегчало нашу задачу. Свалив туда трупы животных, мы можем затем засыпать
их песком.
     Не помню уж, кто именно заметил, что, если закапывать  лопатами,  это
займет слишком много времени.
     Тома обернулся ко мне:
     - По-моему, ты  мне  говорил,  что,  когда  в  Мальвиль  прокладывали
электрический кабель, вы с Жерменом  на  скалистых  участках  пользовались
динамитными шашками.
     - Да.
     - У тебя их не осталось?
     - Целый десяток.
     - Это более  чем  достаточно,  -  ответил  Тома.  -  Теперь  работать
лопатами не придется. Я постараюсь взорвать песчаный склон,  и  он  рухнет
прямо в карьер.
     Мы  переглянулись.  Теоретически  задача  была  решена,   но   каждый
отчетливо  представлял,  какую  омерзительную  операцию   нам   предстояло
выполнить.
     Мне  не  хотелось  оставлять  друзей   под   гнетом   столь   мерзкой
перспективы.
     - Кроме того, нужно срочно решить, как быть с  посевами.  Собственно,
вопрос сводится к чему: стоит или нет пойти на риск и пересевать хлеба.  У
меня в Мальвиле достаточные запасы сена и ячменя. Их  вполне  хватило  бы,
чтобы прокормить двадцать животных до следующего урожая. Я  имею  в  виду,
как вы сами понимаете, урожай 77-го года. Но теперь, коль скоро  на  нашем
скотном дворе осталось всего три головы, с имеющимися  запасами  ячменя  и
сена можно продержаться и до урожая 78-го года. Для свиньи  тоже  найдется
корм, и в предостаточном количестве.  Выходит,  думать-то  сейчас  надо  о
нашем с вами пропитании. - Я добавил: - Труднее всего будет  с  хлебом.  У
меня почти нет зерна, не считая небольшого семенного фонда.
     Атмосфера мгновенно стала напряженной, и лица моих друзей помрачнели.
Я взглянул на них. В их души вползал тот извечный животный страх  остаться
без хлеба, идущий откуда-то из недр вековой истории  человечества.  Потому
что не только они сами, но и их отцы никогда,  даже  во  время  войны,  не
знали, что такое голод. "В наших краях, - любил  рассказывать  дядя,  -  в
сороковом году пустили в ход  старые  пекарни  и  подпольно,  невзирая  на
продовольственные карточки, введенные режимом Виши,  в  изобилии  выпекали
хлеб". "Бывали, конечно, трудные времена, - говорила Мену,  -  мой  папаша
часто мне о них рассказывал. Но знаешь. Эмманюэль, никогда я не слыхивала,
чтобы кому-то хлеба не хватало".
     Значит, даже из устных  традиций  исчезли  рассказы  о  голоде  былых
времен, и тем не менее инстинктивный страх перед  ним  по-прежнему  жил  в
сознании крестьянина.
     - Об урожае этого года я тебе вот что скажу, -  проговорил  Пейсу.  -
Когда мы вчера возвращались из Мальжака, я слегка копнул палкой  землю  на
поле, где у меня была посеяна пшеница. (Мне показалось  добрым  признаком,
что после всего, что ему пришлось  пережить,  Пейсу  не  утратил  рефлекса
землепашца.) И там не было ничегошеньки, - закончил он, раскрыв  на  столе
обе ладони. - Ровным счетом ничегошеньки. Землю всю  выжгло.  Одна  только
пыль и осталась.
     - На сколько гектаров хватит у тебя зерна? - осведомился Колен.
     - Гектара на два.
     - Ну, это уже кое-что, - заметил Мейсонье.
     Мену отошла немного в сторонку, чтобы дать  поговорить  мужчинам,  но
она стояла, вытянув вперед шею, вся обратившись в слух, и взгляд у нее был
тревожный. Все это волновало ее ничуть не меньше нас.  А  так  как  в  это
время Момо, изображая паровоз,  топал  огромными  ножищами,  бегая  вокруг
стола, она влепила сыну увесистую затрещину, и  он  со  злобным  ворчанием
поплелся в угол.
     - По-моему, - сказал Мейсонье, - ты ничем не рискуешь, если  вспашешь
и засеешь полгектара земли.
     - Ничем не рискуешь! - взорвался верзила Пейсу, укоризненно  взглянув
на Мейсонье. - Ничем не рискуешь,  кроме  загубленного  зерна.  По-твоему,
столяр, это ерунда? (Это манера обращаться к собеседнику  по  его  ремеслу
была распространена во времена  Братства,  тут  выражалась  и  симпатия  к
человеку, и несколько ироническое к нему отношение.)  Я  же  тебе  говорю:
земля сейчас такая, что из нее за все лето и одуванчика не  вылезет.  Если
даже ты ее поливать станешь.
     Он пристукнул по столу ладонью и тут же, взяв стакан вина,  опорожнил
его единым духом, как бы утверждая свою точку зрения. Я посмотрел на  него
с облегчением: в споре он становился прежним Пейсу.
     - Я согласен с Пейсу, - вмешался Колен. - Ведь пролысина на лугу, где
ты на Пасху сжигаешь сорные травы, так  и  не  затягивается  все  лето.  И
зарастает только следующей весной. А что такое кучка  сгоревшей  травы  по
сравнению с тем пожарищем, который спалил всю землю.
     - И все же, - не унимался Мейсонье, - если землю глубоко  перепахать,
поднять на поверхность нижние пласты, почему же она не сможет родить?
     Я глядел на своих друзей, я внимательно слушал их. Убедили меня вовсе
не доводы Мейсонье, а соображения совсем иного порядка. Не в  моей  власти
было вернуть их погибшие семьи, но в моих силах было дать им в руки дело и
наметить хоть какую-то цель. Иначе, захоронив  скотину,  они  снова  будут
обречены на бездействие и тоска изгложет им сердце.
     - А теперь выслушайте меня, - сказал я. - В  основном  я  согласен  с
Пейсу и Коленом. И все-таки можно  попробовать,  пойти,  так  сказать,  на
эксперимент. - Я сделал небольшую паузу,  чтобы  они  смогли  оценить  всю
весомость этого слова. - И при этом не расходуя много зерна.
     - Как раз об этом я и говорил, - сказал Мейсонье.
     Я добавил:
     - У меня есть маленький участок в  долине  Рюны,  всего  каких-нибудь
пять соток, он лежит чуть ниже ближайшего к Мальвилю рукава реки,  но  еще
при дяде его хорошо дренажировали, так что в этом смысле все благополучно.
Прошлой осенью я его на совесть  удобрил  и  глубоко  перепахал  вместе  с
навозом. Вот там-то и можно было бы попробовать посеять пшеницу,  понятно,
перед этим землю надо снова перепахать. На пять соток потребуется  не  так
уж много зерна. И  если  весной  не  пойдут  дожди,  поле  нетрудно  будет
поливать, ведь до Рюны рукой подать. Меня смущает другое, - продолжал я, -
хватит ли нам газолина, чтобы вспахать участок, после того как  мы  зароем
скотину. Придется самим изготовить плуг. - Взгляд  в  сторону  Мейсонье  и
Колена. - А там впряжем в него Амаранту. - Взгляд в  сторону  Пейсу  -  он
всегда обрабатывал свой виноградник с помощью лошади.
     - Интересно будет взглянуть на твой урожай, - пошел  на  уступки  наш
осмотрительный Пейсу. - Коль уж тебе не жалко загубить немного семян.
     Я посмотрел на него.
     - Не говори "тебе", говори "нам".
     - Это почему же? - спросил Пейсу. - Ведь Мальвиль-то твой!
     - Нет, - сказал я, тряхнув головой. - Это раньше Мальвиль  был  моим.
Раньше. Но вообрази, что завтра я умру от какой-то болезни или несчастного
случая, что будет  тогда?  Где  нотариусы?  Где  права  наследования?  Где
наследники? Нет, отныне Мальвиль принадлежит всем тем, кто здесь работает,
вот так.
     - Я вполне  с  тобой  согласен,  -  с  явным  удовлетворением  сказал
Мейсонье. На  сей  раз  мои  высказывания  полностью  соответствовали  его
убеждениям.
     - Но все-таки... - недоверчиво протянул Пейсу.
     Колен не сказал ни слова, но взглянул на меня,  и  на  губах  у  него
мелькнула тень его былой улыбки. Всем своим видом он говорил: я  сог