на не ходила  ко  мне  исповедоваться,  а  то  я,  конечно,
промолчал бы. Мену корит себя за то, что "обижает"  Момо,  а  за  то,  что
поедом ест Фальвину, - никогда! Да она вовсе и  не  считает,  что  ест  ее
поедом, она считает, что ведет себя с ней как надо.
     Колен рассмеялся. А я вдруг заметил, что говорю о Момо, как о  живом,
и у меня больно защемило сердце. Я тотчас переменил тему:
     - Я  написал  записку  Фюльберу,  хочу  предупредить   его,   что   в
окрестностях появились  банды  грабителей.  Посоветовал  получше  охранять
Ла-Рок, особенно по ночам. Ты не против отнести записку?
     Колен покраснел еще гуще.
     - А ты не думаешь, после того, что я  тебе  рассказал,  не  будет  ли
это...
     Он не договорил.
     - Я думаю, что в Ла-Роке живет твоя подруга детства и тебе приятно ее
повидать. Ну и что из того? Что здесь плохого?
     После троих мужчин  на  исповедь  явилась  Кати.  Не  успев  войти  в
комнату, она повисла у меня на шее. Хотя ее объятия оказали на меня весьма
определенное действие, я решил обратить все в шутку и,  смеясь,  отстранил
ее.
     - Полегче, полегче! Ты, кажется, пришла сюда не для  того,  чтобы  на
меня вешаться, а чтобы исповедаться. А раз так, садись и,  пожалуйста,  по
ту сторону стола, по крайней мере я хоть буду в безопасности.
     Кати пришла в восторг от моих слов. Она готовилась к более  холодному
приему. С места в карьер она начала  исповедоваться.  Я  ждал,  что  будет
дальше, так как догадывался-она пришла не за  этим.  Пока  она  каялась  в
своих грехах, в основном пустяках, которые вряд ли тревожили ее совесть, я
заметил, что она успела подвести глаза. Не слишком ярко, но  тщательно.  И
брови, и ресницы,  и  веки.  Как  видно,  у  нее  еще  не  иссякли  запасы
косметики, оставшиеся от прежних времен.
     Она закончила свое невинное саморазоблачение - я не говорил ни слова.
Я выжидал. И чтобы сохранить полную бесстрастность, даже не глядел на нее.
Чертил что-то карандашом на промокашке. Бумагу я жалел, слишком дорога она
стала теперь.
     - А в общем-то, - спросила она наконец, - неужели ты все еще на  меня
сердишься?
     Я продолжал рисовать.
     - Сержусь? Нет.
     Так как я не стал вдаваться в объяснения, она продолжала:
     - А вид у тебя такой, будто ты недоволен.
     Молчание. Я продолжал рисовать.
     - Ты и вправду недоволен мной, Эмманюэль? - спросила она самым нежным
голоском.
     Наверное, при этом  она  сделала  мне  глазки  и  состроила  умильную
рожицу. Зря старается. Я весь поглощен своим делом.  Рисую  на  промокашке
ангелочка.
     - Я не доволен твоей исповедью, - сурово сказал я.
     Тут я наконец поднял голову и в упор поглядел на нее. Этого она никак
не ждала. Видно, как аббата она меня всерьез не принимает.
     - Разве так исповедуются? Ты  не  покаялась  в  самом  главном  своем
грехе.
     - В каком же это? - спросила она с вызовом, который  прозвучал  в  ее
голосе помимо воли.
     - В кокетстве.
     - Ах, вот оно что! - протянула она.
     - Да, да, в кокетстве, - подхватил я. - В твоих глазах  это  пустяки.
Ты любишь мужа, знаешь, что ему не изменишь  (при  этих  моих  словах  она
насмешливо улыбнулась), и говоришь себе: "Почему бы мне не  позабавиться!"
К сожалению, эти невинные забавы в общине, где на  шестерых  мужчин  всего
лишь  две  женщины,  весьма  опасны.  Если  я  не   положу   конец   твоим
заигрываниям, ты мне устроишь в Мальвиле бордель. По-моему,  и  так  Пейсу
уже слишком на тебя заглядывается.
     - Правда?
     Она сияет! Она даже не старается делать вид, что раскаивается.
     - Да, правда! И с другими ты тоже заигрываешь, к счастью, на них  это
не действует.
     - Ты хочешь сказать, что на  тебя  не  действует,  -  заявила  она  с
вызовом. - Так это я и сама знаю. Тебе по вкусу  одни  толстомясые,  вроде
той голой девки, которую ты повесил у себя в изголовье. Хорош  кюре!  Куда
приличнее повесить там распятье!
     Ей-богу, она, кажется, кусается!
     - Это репродукция картины Ренуара, - ответил я, с удивлением заметив,
что перешел от нападения к защите. - Ты ничего не смыслишь в искусстве.
     - А  фотография  твоей  немки  на  письменном  столе   -   это   тоже
искусство?.. Старая грымза! Корова дойная! А впрочем, конечно, тебе на все
плевать - у тебя есть Эвелина.
     Ну и змея! Я сказал с холодной яростью:
     - То есть как это у меня есть Эвелина? Ты это  о  чем?  Ты,  кажется,
принимаешь меня за Варвурда?
     Впившись  глазами  в  ее  глаза,  я  испепелял   ее   взглядом.   Она
осторожненько забила отбой.
     - Да я ничего такого не сказала, - возразила она. - У меня и в мыслях
этого не было.
     Плевать мне на то, что у нее было в мыслях. Я мало-помалу успокоился.
Схватил карандаш, затушевал крылышки у моего  ангелочка.  Зато  подрисовал
ему рожки и большущий хвост. Цепкий хвост, как у обезьяны. И  увидел,  что
Кати вся извертелась, пытаясь разглядеть, что я  рисую.  До  чего  же  она
гордится своим женским  естеством,  эта  паршивка!  Ей  необходимо  каждую
минуту ощущать свою власть! Подняв голову, я в упор поглядел на нее:
     - По сути дела, ты мечтаешь об одном: чтобы все мужчины в Мальвиле  в
тебя влюбились и все мучились. А тебе и горя мало - ты любишь одного Тома.
     Я попал в точку, так мне, во всяком случае, показалось в ту минуту. В
глубине ее глаз снова вспыхнул вызывающий огонек.
     - Что поделаешь, - ответила она. - Не каждой по  нраву  быть  шлюхой,
как твоей Мьетте.
     Молчание.
     - Славно же ты говоришь о своей сестре. Браво! - сказал я, не повышая
голоса.
     А в общем-то, Кати девчонка неплохая. Она покраснела и в первый раз с
начала исповеди по-настоящему смутилась.
     - Я ее очень люблю. Ты не думай.
     Долгое молчание.
     - Ты, наверное, считаешь, что я злюка, - добавила она.
     - Я считаю, что ты молода и неосторожна, - улыбнулся я.
     Она промолчала, ее удивил мой дружеский  тон  после  всех  дерзостей,
которые она успела наговорить, и я добавил:
     - Посмотри на Тома. Он влюблен по уши. А ты  по  молодости  лет  этим
злоупотребляешь. Ты им помыкаешь, и зря. Тома не тряпка,  он  мужчина,  он
тебе это припомнит.
     - Уже припомнил.
     - Из-за глупостей, которые он наделал по твоей вине?
     - Ну да! Я встал и опять улыбнулся.
     - Пустяки, это уладится. На собрании он всю вину  взял  на  себя.  Он
защищал тебя, как лев.
     Она подняла на меня ярко блестевшие глаза.
     - Но ведь и ты тоже на собрании старался все уладить по-хорошему.
     - И все-таки я хотел бы  тебя  остеречь.  Насчет  Пейсу.  Веди  себя,
пожалуйста, поаккуратней.
     - А вот этого я тебе не обещаю, -  ответила  она  с  поразившей  меня
искренностью. - Не могу я удержаться с мужчинами, и все тут.
     Я смотрю на нее. Она окончательно сбила меня с толку. Размышляю.  Как
видно, я в ней так и не разобрался по-настоящему. Если она говорит правду,
значит, вся моя проницательность ни к черту. А она продолжает:
     - Знаешь, а не такой уж ты плохой кюре, хоть и бабник. Видишь, я беру
обратно все гадости, что я тут наговорила, в том  числе  про...  В  общем,
беру свои слова обратно. Ты хороший мужик. Вся беда в том, что не  умею  я
держать язык за зубами. Можно тебя поцеловать?
     И она и в самом деле поцеловала меня. Совсем  иначе,  чем  при  своем
появлении. Впрочем, не будем преувеличивать - не такой уж этот поцелуй был
невинный. Доказательство тому - что он меня взволновал, а она это заметила
и  торжествующе  хохотнула.  Но  тут  я  открыл  перед  ней   дверь,   она
выскользнула из комнаты, бегом пересекла пустую  площадку,  а  у  подножия
винтовой лестницы обернулась и помахала мне на прощание рукой.
     Момо похоронили рядом с Жерменом, возле  могилы  с  останками  родных
Колена, Пейсу и Мейсонье. Мы заложили это кладбище  в  День  происшествия,
принадлежало оно уже к миру "после", и мы знали, что  нам  всем  предстоит
успокоиться здесь. Оно было расположено перед  внешним  двором,  там,  где
находилась когда-то стоянка машин. Маленькая площадка,  выбитая  в  скале;
подальше, метрах в сорока, она сужалась и переходила в дорогу между утесом
и уходящей вниз крутизной. В этом месте дорога  огибала  скалу  почти  под
прямым углом.
     Именно в этом узком  проходе  между  пропастью  и  нависшей  над  ней
каменной громадой мы решили возвести палисад, чтобы защитить внешний  двор
от ночного нападения.  Палисад  мы  выдвинули  вперед,  сколотили  его  из
толстых, хорошо пригнанных одна к другой дубовых досок. В воротах палисада
у самой земли сделали маленькую опускную дверцу-в нее можно было с  трудом
пролезть на четвереньках. Именно  через  эту  дверцу  мы  решили  впускать
посетителя, сначала рассмотрев его в потайной глазок  рядом  со  смотровым
окошком. Ворота же открывать только в крайнем случае-это было небезопасно.
     Предусмотрели мы и  возможность  штурма.  Поверх  палисада  протянули
четыре ряда колючей проволоки (ее  можно  было  убрать,  чтобы  пропустить
повозку).  Стоило  прикоснуться  к  проволоке,  как  поднимался  перезвон:
гремели  металлические  банки.  Впрочем,  гость,   пришедший   с   мирными
намерениями, мог позвонить в колокольчик:  Колен  обнаружил  его  в  своей
лавке и приладил сбоку от смотрового окошка.
     Маленькую площадку между палисадом и рвами крепостной стены  Мейсонье
назвал передним краем обороны, или ПКО.
     По его совету было решено устроить на ней западни,  расположив  их  в
шахматном порядке и оставив безопасную дорогу в три метра шириной, которая
шла по краю правого рва, потом мимо углубления в  скале,  мимо  маленького
кладбища и подходила к палисаду. Западни, или, как  их  прозвал  Мейсонье,
"ловушки для дураков", были устроены по классическому образцу - просто ямы
в  шестьдесят  сантиметров  глубиной,  их  дно   было   утыкано   острыми,
закаленными на огне  кольями  или  выстлано  дощечками,  которые  щерились
гвоздями. Прикрывались ямы картоном, присыпанным землей.
     В это самое  время  Пейсу  заканчивал  надстройку  крепостной  стены:
уложив над ее зубцами крепкие деревянные балки, он возвел на них  каменную
кладку метра полтора высотой. Покончив с этим делом, он попросил  Мейсонье
закрыть амбразуры толстыми  деревянными  щитами,  которые  открывались  бы
наружу  снизу  вверх.  "Так  ты  сможешь   обстреливать   подножие   своих
укреплений, и ни одна сволочь издали к тебе не пристреляется, а  в  нижней
части щитов еще надо прорезать щели, чтобы удвоить количество бойниц".
     Он,  разумеется,  исходил  при  этом  из  молчаливого  предположения,
которое разделяли и мы все, что у осаждающих, как и  у  нас  самих,  будут
только охотничьи ружья и старые толстые дубовые  доски  послужат  надежной
защитой от пуль. Это наше предположение, почти бессознательное, опровергли
дальнейшие события.
     Как-то утром я был  в  ПКО  один - строительство  палисада  было  уже
закончено, но западни еще не оборудованы, -  когда  зазвонил  колокольчик.
Это оказался Газель на сером ослике  Фюльбера.  Едва  я  открыл  смотровое
окошко, он спешился и явил моим глазам вежливый и холодный лик.
     Он отказался выпить вина, протянул мне через окошко послание Фюльбера
и объяснил, что подождет ответа здесь. По правде сказать,  я  не  особенно
уговаривал его войти, поскольку строительство ПКО было еще не завершено.
     Вот что значилось в письме.

           "Дорогой Эмманюэль! Спасибо,  что  ты  уведомил  нас  о
        бандах  грабителей.  Пока  в  наших  краях  они   еще   не
        показывались. Правда и то,  что  мы  не  так  богаты,  как
        мальвильцы.
           Передай, пожалуйста, мои соболезнования Мену по  поводу
        гибели ее сына и скажи ей, что я неустанно поминаю  его  в
        своих молитвах.
           Имею честь сообщить тебе, что общее  собрание  верующих
        нашего прихода избрало меня епископом Ла-Рока.
           Таким  образом,  я  приобрел  право  рукоположить  мсье
        Газеля и назначить его кюре Курсежака и аббатом Мальвиля.
           Несмотря на все  мое  желание  быть  тебе  приятным,  я
        нарушил бы свой долг,  если  бы  признал  за  тобой  право
        исполнять обязанности  пастыря,  кои  ты  посчитал  нужным
        возложить на себя в Мальвиле.
           Аббат Газель в ближайшее воскресенье отслужит  мессу  в
        Мальвиле. Надеюсь, ты окажешь ему достойный прием.
           Прими, дражайший Эмманюэль,  уверения  в  моих  истинно
        христианских чувствах.

                               Фюльбер Ле Но, епископ Ларокезский.

        P.S. Так как Арман нездоров  и  не  встает  с  постели,  я
        попросил мсье Газеля доставить тебе это письмо и подождать
        ответа".

     Прочитав это удивительное послание, я снова  открыл  окошко.  Дело  в
том, что, взяв у Газеля письмо, я  не  преминул  окно  затворить,  мне  не
хотелось, чтобы он видел, какие  мы  тут  накопали  ямы.  Милейший  Газель
по-прежнему стоял у ограды, на его клоунском гермафродитском лице  застыло
напряженное и беспокойное выражение.
     - Газель, - сказал я, - сразу дать тебе ответ я не могу. Надо созвать
общее собрание мальвильцев. Завтра Колен доставит Фюльберу мой ответ.
     - В таком случае я сам приеду завтра утром за  ответом,  -  отозвался
Газель своим тонким голосом.
     - Что ты! Зачем тебе два дня подряд таскаться по тридцать  километров
на осле. Ответ привезет Колен.
     Настало молчание. Газель заморгал  и  проговорил  не  без  некоторого
смущения:
     - Извини, но мы больше не пускаем в Ла-Рок посторонних.
     - Каких таких посторонних? - недоверчиво переспросил я. - Это  кто  -
мы, что ли?
     - Не только, - ответил Газель, потупив взор.
     - Ах вот как! Стало быть, в наших краях есть еще и другие люди!
     - В общем, так решил приходский совет, - выдавил из себя Газель.
     - Ловко же придумал ваш приходский совет! - негодующе воскликнул я. -
А приходскому совету не пришло в голову, что Мальвиль может принять  такое
же решение в отношении жителей Ла-Рока?
     Газель, не поднимая глаз, молчал с видом мученика. Фюльбер, наверное,
сказал бы, что ему "довелось пережить прискорбнейшие мгновения".
     - Тебе, однако, должно быть известно, - продолжал я,  -  что  Фюльбер
намерен прислать тебя сюда в воскресенье служить мессу.
     - Да, я знаю, - отозвался Газель.
     - Стало быть, ты имеешь право явиться в Мальвиль, а я не  имею  права
посетить Ла-Рок!
     - В общем-то, это мера временная, - сказал Газель.
     - Вон оно что - временная! Чем же она вызвана?
     - Не знаю, -  промямлил  Газель,  и  я  сразу  почувствовал,  что  он
прекрасно знает.
     - Ну что ж, в таком случае до завтра, - ледяным тоном заявил я.
     Газель  простился  со  мной  и,  повернувшись  ко  мне  спиной,  стал
взбираться на своего осла. Я окликнул его:
     - Газель!
     Он возвратился.
     - Чем болен Арман?
     У меня вдруг мелькнула мысль, что  в  Ла-Роке  свирепствует  какая-то
эпидемия и ларокезцы сидят в карантине, чтобы болезнь не распространилась.
Но я тут же сообразил, что мысль  это  просто  дурацкая,  неужели  Фюльбер
способен испытывать альтруистические чувства?
     Но на Газеля мой вопрос произвел совершенно ошеломляющее впечатление.
Он покраснел, губы у него затряслись, а глаза забегали, пытаясь уклониться
от моего взгляда.
     - Не знаю, - пробормотал он.
     - Как это не знаешь?
     - За Арманом ухаживает сам монсеньер.
     Прошла целая секунда,  пока  я  сообразил,  что  под  монсеньером  он
подразумевает Фюльбера. Так или иначе, ясно было  одно:  если  "монсеньер"
ухаживает за Арманом, значит, болезнь его не заразная. Я отпустил  Газеля,
а вечером после ужина созвал общее собрание, надо было обсудить полученное
письмо.
     Я заявил, что лично меня больше всего возмущает нелепость  притязаний
Фюльбера. На мой взгляд, каждая фраза его письма свидетельствовала о мании
величия, не говоря уже об  истерии.  Вне  всякого  сомнения,  он  заставил
избрать себя епископом, чтобы взять надо мной верх, посвятить Газеля в сан
и потом устранить меня, как соперника на духовном поприще.  В  этой  жажде
власти было даже что-то детское. Вместо того чтобы укрепить Ла-Рок  против
грабителей, что было отнюдь не пустячным делом,  он  повел  борьбу  против
меня, хотя именно я предупредил его  об  опасности.  И  повел  эту  борьбу
именно тогда, когда никак не мог вести ее с позиций силы,  ибо  в  мирской
своей власти опирался только на одного Армана, а Арман, жертва  загадочной
болезни, был прикован к постели.
     Я был склонен посмеяться над всей  этой  историей,  но  мои  товарищи
отнеслись к делу всерьез. Они кипели  от  негодования.  Мальвилю  нанесено
оскорбление. Оскорбили чуть ли не  его  знамя  (которое,  кстати  сказать,
существовало лишь теоретически). Фюльбер  осмелился  посягнуть  на  аббата
Мальвиля и на избравшее его общее собрание.
     - С какой стати этому дерьму вздумалось лезть  к  нам!  -  возмущался
малыш Колен, который обычно избегал крепких выражений.
     Мейсонье заявил, что этому олуху надо просто накостылять  по  шее.  А
Пейсу посулил, что, если у Газеля хватит духу в воскресенье явиться к нам,
он "вгонит ему его кропило сам знаешь куда". В общем, можно было подумать,
что вернулись  времена  Братства,  когда  католики  Мейсонье,  стоявшие  у
подножия  мальвильских  укреплений,  и  гугеноты  Эмманюэля,  засевшие  на
крепостных стенах, с неистощимой изобретательностью оскорбляли друг друга,
прежде чем вступить в рукопашную.
     - Вгоню до самых потрохов, - приговаривал  Пейсу,  стуча  кулаком  по
столу, - до самых потрохов вгоню кропило Газелю.
     Несколько удивленный взрывом мальвильского патриотизма,  я  дал  моим
товарищам прочесть ответ, который составил днем, и попросил их высказать о
нем свое мнение.

           "Фюльберу Ле Но, кюре Ла-Рока.
           Дорогой Фюльбер! Согласно самым  древним  документам  о
        Мальвиле, которыми мы располагаем и которые датированы  XV
        веком, в ту эпоху в Ла-Роке и в самом  деле  был  епископ.
        поставленный в  1452  году  в  городской  церкви  сеньором
        Мальвиля бароном де Ла-Рок.
           Однако из этих же самых документов явствует, что  аббат
        Мальвиля никоим образом не зависел от епископа  Ла-Рока  и
        избирался сеньором Мальвиля  из  числа  членов  его  семьи
        мужеска пола, проживавших вместе с ним в его  замке.  Чаще
        всего это был либо сын, либо  младший  брат.  Отступил  от
        этого  правила  лишь  один  Сижисмон,  барон  де   Ла-Рок,
        который, не имея ни сыновей, ни братьев,  назначил  самого
        себя аббатом Мальвиля в 1476 году. С этого  времени  и  до
        наших дней сеньоры Мальвиля юридически оставались  аббата-
        ми  Мальвиля,  даже  если  иногда   передавали   капеллану
        исполнение своей должности.
           Нет никаких сомнений, что  Эмманюэль  Конт  в  качестве
        нынешнего  владельца  замка   Мальвиль   унаследовал   все
        прерогативы, сопряженные с владением  замком.  Так  решило
        собрание верующих,  единогласно  утвердившее  за  ним  его
        титул и право отправлять требы.
           С другой стороны, Мальвиль не может признать  законными
        права    епископа,    о     назначении     которого     не
        предстательствовал  перед  его   Святейшеством   Папой   и
        которого  сам  Мальвиль  не  поставил  в  сан  в   городе,
        принадлежащем к его владениям.
           Мальвиль   намерен   хранить    в    неприкосновенности
        историческое  право  на  свой   феод   -   Ла-Рок,   хотя,
        чистосердечно желая мира и  добрососедских  отношений,  не
        собирается в настоящий момент воспользоваться этим правом.
           Тем не менее мы считаем, что всякое лицо, проживающее в
        Ла-Роке и почитающее  себя  ущемленным  в  правах  властью