"так-так", она ни слова  не  произносит.  Старуха
предпочитает  молчать.   Ни   звука.   Узнаю   ее   осторожность.   И   ее
женоненавистничество. Я без труда читаю ее мысли: вот уж не стоит, ребята,
голову-то терять из-за ее телес. Баба - она  баба  и  есть.  А  порядочных
среди них раз, два - и обчелся.
     Не знаю, смущает ли  Мьетту  это  гробовое  молчание,  молчание  моих
товарищей,  ошалевших  от  изумления,  и  молчание   Мену,   ставшее   уже
неприличным, но положение спасает Тома, спрыгнувший с подводы на землю.  Я
слышу, как он приказывает сидящему на подводе пленнику  передать  ему  оба
ружья. И вот Тома среди нас, весь обвешанный оружием. Его встречают  очень
тепло. Может быть, не так восторженно, как меня, и не так,  как  Мьетту  -
при ее появлении у них дыхание перехватило, - но и Тома получает свою долю
тумаков, тычков и хлопков. Впервые, пожалуй,  я  вижу,  как  мои  приятели
затевают с ним возню, значит, он окончательно стал своим. Я рад  этому.  А
сам Тома в полном восторге, в меру  своих  сил  он  отвечает  на  все  эти
проявления дружеских чувств, пусть  еще  несколько  скованно,  не  слишком
ловко, что с него взять, - он человек городской и ему не хватает  и  нашей
свободы движений, и сочной, грубоватой дружеской шутки.
     - А ты-то как, Эмманюэль? - спрашивает Мену.
     Она улыбается мне откуда-то снизу, подняв свое иссохшее  личико,  все
ее тщедушное тельце так и тянется вверх, на нем нет ни грамма жира. Но эта
бесплотность  приятна  мне,  особенно  в  сравнении  с  мерзкой  тучностью
Фальвины.
     - Скажи еще спасибо, - говорю я ей по-местному, -  что  сегодня  тебе
придется заняться только коровой!
     Я подхватываю ее за  локти,  подбрасываю  как  перышко  в  воздух  и,
расцеловав в обе щеки, коротко рассказываю  о  "Прудах",  Варвурде  и  его
семье. История Варвурда ее ничуть не удивляет. Молва о нем докатилась я до
нее.
     - Ну, я бегу, - говорит она наконец. -  Пока  вы  тут  разгружаетесь,
соберу вам поужинать.
     И вот проворными мелкими шажками она удаляется в  направлении  замка,
едва различимая  во  тьме,  луч  фонарика  пляшет  перед  ней.  Когда  она
добирается до подъемного моста  у  второй  крепостной  стены,  ее  фигурка
кажется совсем маленькой. Я кричу:
     - Мену, готовь на девять человек, на телеге еще двое.
     Нам, восьмерым, понадобилось около получаса, чтобы разобрать  вещи  и
временно сложить их в Родилке, тюфяки я велел отнести в донжон, чтобы  там
устроить ночлег новым обитателям Мальвиля. Во всем полный порядок.  Только
Малабар выражает  нетерпение,  и  Жаке  вынужден  сдерживать  его,  крепко
натянув удила, да еще несколько раз  достается  Момо:  вместо  того  чтобы
светить нам, он освещал зад жеребца. Черт тебя побери, Момо,  что  ты  там
делаешь? "Во!" - кричит с восторгом придурок. Момо,  давай  свети,  не  то
схлопочешь пинка  под  задницу!  "Во!"  -  твердит  он.  И,  выпрямившись,
потрясает  свободной  рукой,  воспроизводя  поразившие   его   воображение
размеры.  Удивительно,  но   Пейсу   воздерживается   от   своих   обычных
комментариев. Должно быть, стесняется Мьетты.
     Наконец, разместив и заперев скотину - Малабара мы устроили в стойле,
где до Происшествия стоял мой жеребец, тут ничего не разнесешь, да и через
стены не перепрыгнешь, - мы проходим во внутренний двор, поднимаем  тюфяки
в спальни на втором этаже и тут же спускаемся в большую залу, где в камине
потрескивают дрова и уже накрыт стол. И подумайте, какой приятный  сюрприз
- посреди длинного  монастырского  стола  возвышается  старая  керосиновая
лампа дяди, в наше отсутствие ее раскопал и починил Колен (нам это кажется
пределом роскоши, почти иллюминацией).
     Но зато как враждебно, как холодно встречает нас Мену. Я вхожу в залу
чуть раньше остальных, она оборачивается - худая, черная - и,  впившись  в
меня колючим взглядом, скрежещет зубами. Идущие за  мной  останавливаются.
Новички с испугом. Свои - настороженно, они предвкушают забавную сцену.
     - Ну, где ж они, эти двое?  -  гневно  спрашивает  Мену.  -  Где  эти
голубчики из "Прудов", где эти цыгане? Будто нам своих ртов не хватает!
     Я успокаиваю ее. Перечисляю все богатства, которые  привезли  оттуда,
да еще у них есть пшеница, теперь мы снова сможем печь хлеб  и  наконец-то
оденем Пейсу - ведь Варвуд был одного с ним роста. Да и в работе  они  нам
помогут. При этом я выталкиваю вперед Жаке.
     Впечатление он производит хорошее. Мену питает  слабость  к  красивым
парням и вообще к  представителям  сильного  пола  (с  мужчиной  в  девяти
случаях из десяти можно столковаться, народ надежный). А потом не  каждому
даны такие руки и плечи, как Жаке. Но с ним, как и с Мьеттой, Мену тоже не
здоровается, не удостаивает его рукопожатия. (Чужак из "Прудов"...  Неужто
вы думаете: от ворон отстал,  сразу  лебедем  стал?)  Она  лишь  сдержанно
кивает. Дух касты у нее развит посильнее, чем у любой герцогини.
     - А вот...
     Я не успеваю представить Фальвину, произнести даже  ее  имя:  заметив
старуху, Мену разражается потоком оскорблений, в полной  уверенности,  что
"дикарка" не понимает местного наречия.
     - Господи! А это еще что такое, Эмманюэль! Кого ты еще сюда приволок?
Кого хочешь посадить мне на шею? Да этой старой карге верных семьдесят.  -
(Ей самой, если память мне не изменяет, уже семьдесят пять.) -  Ну  я  еще
понимаю, привез молодую, она хоть кой на что может тебе сгодиться.  Но  от
этой старой свиньи - гляди, она так разжирела, что и задницы  с  места  не
сдвинет, - ну от нее-то какой толк.  Только  будет  на  кухне  под  ногами
крутиться  да  обжираться  там.  А  до  чего  стара!  - добавляет  она   с
отвращением, - взглянешь и прямо выворачивает. А морщин-то! А жирна, будто
сало из горшка на блюдо вывалили.
     Фальвина  багровет,  она  с  трудом  переводит  дух,  слезы  крупными
горошинами скатываются по ее отвислым щекам на шею. Зрелище не из веселых,
но Мену ничего не замечает, она даже не смотрит в ее сторону и  обращается
только ко мне.
     - Ну, была б эта старая грымза хоть здешней, а то ведь к  тому  же  и
пришлая, небось такая же дикая, как и ее сынок! Гад такой,  польстился  на
родную дочь! Как знать, может, у него и с матерью чего было?
     Это гнусное предположение переполняет  чашу  терпения  Фальвины.  Она
находит в себе мужество протестовать.
     - Никакой мне Варвурд не сын. Он мой зять, - заявляет она на  местном
диалекте.
     Молчание. Озадаченная Мену поворачивается к старухе и впервые смотрит
на нее как на живое существо.
     - Да ты никак говоришь по-нашему? - не без смущения спрашивает она.
     Старожилы замка переглядываются и хмыкают исподтишка.
     - А как же мне еще говорить, - отвечает Фальвина, - когда я в Ла-Роке
родилась? Может, знаешь там Фальвина? У него еще своя мастерская  рядом  с
замком была. Так я его сестра.
     - Сапожника Фальвина?
     - Его самого.
     - Да он и мне родня.
     Все удивлены! Не совсем, конечно, понятно, как могло  случиться,  что
Мену не была раньше знакома с Фальвиной, даже ни разу  ее  не  видела.  Но
всему свое время. Старухи разберутся. Тут можно не беспокоиться.
     - Ты, я думаю, не затаишь на меня обиду за то, что я тут  наговорила.
Это к тебе не так уж и относится.
     - Да нет, я не обиделась, - отвечает Фальвина.
     - Что же до твоей толщины, - добавляет Мену,  -  так,  во-первых,  не
твоя тут вина, а потом, это вовсе не значит, что ты ешь больше  других.  -
(Слова эти могут сойти и за любезность, и за предупреждение,  понимай  как
знаешь.)
     - Я и не думала обижаться, - повторяет кроткая как овца Фальвина.
     Ладно, наши старухи договорятся. Каждая займет свое место.  Я  твердо
знаю, кто из них возьмет верх в этом курятнике, какая из двух  старых  кур
заклюет другую. Я весело кричу:
     - Ну а теперь к столу, к столу!
     Я сажусь на свое обычное место  и  указываю  Мьетте  место  напротив.
Происходит  небольшая  заминка.  После  мгновенного  колебания  Тома,  как
обычно, садится по  правую  руку  от  меня,  Мейсонье  -  по  левую.  Момо
попытался было устроиться слева от Мьетты, но Мену убивает это  желание  в
зародыше, она сухо окликает сына и усаживает рядом с собой. Пейсу  смотрит
на меня.
     - Чего же ты ждешь, верзила? - спрашиваю я.
     Смущенный и взволнованный, он решается сесть справа от Мьетты. Колен,
чувствующий себя более непринужденно, устраивается  слева.  Жаке  все  еще
стоит, и я киваю ему на стул рядом с  Мейсонье,  я  уверен,  что  это  его
вполне устроит, ему не придется наклоняться  вперед,  чтобы  взглянуть  на
Мьетту. Остается один прибор рядом с Пейсу, я указываю на  него  Фальвине.
Хотя вышло это случайно, но, на мой взгляд, очень удачно. Пейсу славится у
нас вежливостью, и он хоть время от времени будет поддерживать разговор со
старухой.
     Я ем за четверых, но пью по обыкновению умеренно, тем более  что  мой
рабочий день еще не окончен,  после  ужина  придется  собрать  совет,  нам
необходимо кое-что обсудить. Я с удовлетворением замечаю, что щеки у Пейсу
снова порозовели. Я не хочу спрашивать у него в присутствии Жаке -  тот  и
так словно оцепенел от стыда и не смеет поднять на Пейсу глаз, - беспокоит
ли его рана. Он, вероятно, дожидался  меня,  чтобы  снять  повязку,  но  я
думаю, это лучше сделать завтра, а то вдруг рана снова закровоточит, когда
он  опустит  голову  на  подушку.  Фальвина,  уткнувшись  в  тарелку,   не
произносит ни звука, что, полагаю, стоит ей немало  усилий,  и  не  спеша,
чтобы произвести  на  Мену  хорошее  впечатление,  жует  свои  бутерброды.
Напрасный труд. Мену и глаз ни на кого не поднимает.
     Одна Мьетта ведет себя совершенно естественно. А ведь  сейчас  она  -
тот магнит, который притягивает к  себе  и  наше  внимание,  и  жар  наших
сердец. Но это ее  ничуть  не  смущает  и,  клянусь,  даже  не  льстит  ее
тщеславию. Она внимательно и  серьезно,  как  ребенок,  разглядывает  нас,
порой она улыбается. Улыбается всем по очереди, не пропуская никого,  даже
Момо, который кажется мне неправдоподобно чистым, - я и забыл, что  только
сегодня утром нам удалось загнать его в ванну.
     Во время ужина, хотя он и  проходит  оживленно,  все  же  чувствуется
некоторая натянутость - дело  в  том,  что  я  не  хочу  рассказывать  при
новеньких о том, что произошло в  "Прудах",  да  и  само  их  присутствие,
несмотря на то, что они все время скромно  молчат,  нас  сковывает:  такое
впечатление, будто все,  что  обычно  говоришь  не  задумываясь,  при  них
прозвучит фальшиво. И потом у них другие обычаи. Перед тем  как  сесть  за
стол, они все трое перекрестились. Не знаю, откуда у них так повелось.  Уж
конечно, не от Варвурда! Впрочем, это производит  хорошее  впечатление  на
Мену, для которой все "пришлые" - дикари дохристианской эры.
     Заметив это, сидевший слева Мейсонье  толкнул  меня  локтем,  а  Тома
взглянул на меня с явным неудовольствием.
     Более чем когда-либо, они чувствуют себя в меньшинстве - единственные
среди нас убежденные атеисты, для кого атеизм  стал  второй  религией.  До
Происшествия Колен и Пейсу, пусть и не так уж часто, но сопровождали своих
супруг в церковь (хотя, по их мнению, не мужское это  было  дело)  и  даже
причащались на Пасху. Что же касается меня, я не католик и не  протестант,
а некий гибрид, порожденный двойным воспитанием: в пору  становления  моих
религиозных взглядов я как бы сидел сразу на  двух  стульях.  Обе  религии
нанесли друг другу непоправимый ущерб. Целые пласты веры рухнули  во  мне.
Не раз я говорил себе, что надо было бы разобраться, составить опись того,
что еще осталось. Не думаю, что я  когда-либо  соберусь  это  сделать.  Во
всяком случае, в вопросах религии я не доверяю не только  священникам.  Я,
например, питаю живейшую антипатию к людям, которые похваляются тем,  что,
мол, упразднили бога-отца, считают, что религия  отжила  свое,  и  тут  же
заменяют  ее  не  менее  произвольными   философскими   фетишами.   Должен
признаться-пока еще опись, о которой я говорил выше, не составлена, -  что
меня привлекают все-таки сентиментальные религиозные обычаи моих  предков.
Словом, еще не все нити порваны. И в то же время я  прекрасно  отдаю  себе
отчет в том, что не быть противником - вовсе не значит быть сторонником.
     Я не реагирую на подталкивание Мейсонье и делаю вид, что  не  замечаю
взгляда Тома. Неужели нас в Мальвиле ожидают не только борьба за обладание
Мьеттой, но еще и религиозные распри? Ведь  оба  наших  атеиста  прекрасно
поняли, что вновь прибывшие укрепят в Мальвиле клерикальный лагерь. И  это
беспокоит их, тут они не могут положиться даже на меня.
     После ужина я прошу Жаке развести  огонь  на  втором  этаже,  и,  как
только он возвращается, я поднимаюсь и говорю новеньким:
     - Эту ночь  вы  проведете  на  втором  этаже,  устраивайтесь  там  на
тюфяках. А завтра что-нибудь придумаем.
     Фальвина встает, она смущена, не зная, что нам сказать на прощание, а
Мену ни словом, ни взглядом не приходит ей  на  помощь.  Мьетта  чувствует
себя куда свободнее - может быть, потому, что она вообще ничего  не  может
сказать, - но она явно удивлена, и я знаю почему.
     - Идите, идите, - говорю я,  неопределенно  махнув  рукой.  -  Я  вас
провожу.
     И чтобы поскорее положить конец этой сцене, я легонько подталкиваю их
к двери; ни новенькие, ни старожилы так и не пожелали друг другу спокойной
ночи. Поднявшись на второй  этаж,  я,  чтобы  оправдать  свое  присутствие
здесь, делаю вид, что проверяю, хорошо ли закрыты окна  и  не  слишком  ли
близко к огню положены тюфяки. "Ну, спите спокойно", - говорю  я  и  снова
делаю неопределенный жест рукой. В душе я очень огорчен, что вынужден  так
сдержанно проститься с Мьеттой, мне кажется, что девушка смотрит  на  меня
вопрошающе.
     Я ухожу. Но это отнюдь не значит, что я расстаюсь с ней. Я уношу ее с
собой-в мыслях, понятно, спускаясь по лестнице, ведущей из башни  в  залу,
где Мену уже убрала со стола и где мои товарищи, придвинув стулья к огню -
а мой стул стоит в центре, - ждут меня. Я усаживаюсь и тут же, взглянув на
них, понимаю, что комната все еще полна присутствием Мьетты  и  ни  о  чем
другом они сейчас не в состоянии думать. Первым о ней  заговорит  -  готов
держать пари - Пейсу.
     - Красивая девушка! - произносит он безразличным тоном. -  Только  уж
больно неразговорчива.
     - Она немая.
     - Да не может быть! - вскрикивает Пейсу.
     - Нимома! - вопит Момо, преисполнившись сострадания и в то  же  время
скумекав, что теперь по своим лингвистическим возможностям он  в  Мальвиле
уже не на последнем месте.
     Недолгое молчание. Нам всем жаль Мьетту.
     - Мама! Она нимома! - снова кричит  Момо,  горделиво  выпрямляясь  на
стуле.
     Мену молча вяжет.  Что  она  будет  делать,  когда  кончится  шерсть?
Распустит, подобно Пенелопе, свое вязание?
     - Чего зря горланить? - обрывает она  сына,  не  поднимая  головы.  -
Слышала. Я-то не глухая.
     Я суховато замечаю:
     - Мьетта не глухая. Она немая.
     - Ну что ж, значит, долго торговаться вам  с  ней  не  придется...  -
бросает Мену.
     Нас коробит цинизм этого замечания, но мы молчим, не желая  подливать
масла в огонь. И так как молчание затягивается, я начинаю свой  рассказ  о
том, как мы провели нынешний день в "Прудах".
     В нескольких словах  я  описываю  нашу  военную  эпопею.  Не  слишком
задерживаюсь и на семейных отношениях в клане Варвурда. Опять же, чтобы не
дать Мену в руки дополнительного оружия. Главным образом я  рассказываю  о
Жаке, о его покушении на Пейсу, о его пассивном соучастии, о том, что отец
внушал ему ужас. В заключение я говорю, что его  надо  будет  в  наказание
лишить свободы, просто принципа ради, чтобы он  хорошенько  запомнил:  ты,
мол, поступал плохо и не вздумай браться за прежнее.
     - И как ты представляешь  себе  это  лишение  свободы?  -  спрашивает
Мейсонье.
     Я пожимаю плечами.
     - Сам понимаешь, не станем же мы заковывать его в цепи. Просто  лишим
права покидать территорию Мальвиля. В остальном он будет жить, как  и  все
мы.
     - Вот тебе и на! - возмущается Мену. - Если бы меня спросили...
     - А тебя не спрашивают, - обрываю ее я.
     Я рад, что поставил старуху на место. Меня покоробило, что  она  даже
слова не сказала Фальвине на прощание. А ведь Фальвина - ее  родственница.
К чему эта свара? Да и со  мной  она  слишком  много  себе  позволяет.  То
обстоятельство, что в ее глазах я, так сказать,  хозяин  божьей  милостью,
отнюдь не мешает ей - как когда-то было и с дядей - без конца меня пилить.
Должно быть, и с самим  господом  богом,  даже  когда  она  его  просит  о
чем-либо, она не может обойтись без грубостей.
     - Я согласен с твоим предложением, - говорит Мейсонье.
     Они все согласны. Еще и потому, что им приятно было  слышать,  как  я
одернул Мену, это я вижу по их глазам.
     Мы обсуждаем срок наказания, которому подвергнется Жаке.  Предложения
разные. Самое суровоевидно, уж очень он испугался  за  меня  -  предлагает
Тома: десять лет. Снисходительнее всех Пейсу: один год.
     - Не слишком же дорого ты ценишь  собственную  черепушку,  -  говорит
Колен со своей прежней улыбкой.
     Он предлагает пять лет плюс конфискация  всего  имущества.  Голосуем.
Принято. Завтра мне предстоит объявить Жаке приговор.
     - Перехожу к вопросу безопасности. Кто знает,  не  бродят  ли  где-то
поблизости другие группки уцелевших после взрыва, готовые в  любую  минуту
напасть на нас. Отныне следует быть начеку. Днем не выходить  без  оружия.
Ночью во въездной башне, кроме Мену и Момо,  должны  оставаться  еще  двое
дежурных. Там на третьем этаже как раз есть свободная комната с печкой.  Я
предлагаю разбиться на пары и дежурить посменно.
     Мои товарищи в  принципе  согласны  и  начинают  оживленно  обсуждать
вопрос о том, как часто должны сменяться дежурные и  как  лучше  составить
смены.
     Минут через двадцать мы  приходим  к  соглашению:  Колен-Пейсу  будут
дежурить по четным дням, Мейсонье-Тома по нечетным. Колен предлагаети  все
его поддерживают, - чтобы я оставался в донжоне  для  организации  обороны
внутри крепости, в случае если враг, застав нас врасплох, захватит  первую
крепостную стену.
     - А поскольку двое из нас, - замечаю я, - будут постоянно ночевать во
въездной башне, в донжоне освобождается место. Я предлагаю устроить Мьетту
в комнате рядом с ванной, на втором этаже.
     При имени Мьетты оживление спадает и снова повисает молчание.  В  той
самой комнате-этого не знает один лишь Тома,  -  где  собиралось  в  былые
времена наше Братство. Тогда мы часто говорили, понятно, для шику, что как
было бы здорово, если б с нами была девчонка, которая готовила  бы  нам  и
"удовлетворяла наши страсти". (Это было мое выражение,  я  вычитал  его  в
каком-то романе, и оно производило  сильное  впечатление,  хотя  никто,  в
сущности, толком не знал, что означает слово "страсть".)
     - А те двое? - спросил наконец Мейсонье.
     - Думаю, что останутся там, где мы их сейчас устроили.
     Молчание. Все понимают, что у Мьетты в Мальвиле  будет  иной  статус,
чем у Фальвины или Жаке. Но об этом пока ничего не  сказано.  И  никто  не
хочет уточнять.
     Поскольку молчание затягивается, я решаюсь прервать его.
     - Ну вот, - начинаю  я,  -  настало  время  поговорить  откровенно  о
Мьетте. У меня только одно условие, все должно остаться между нами.
     Я смотрю на них. Все  согласны.  Только  Мену  невозмутимо  уткнулась
носом в свое вязание, поэтому я добавляю:
     - Это относится также и к тебе, Мену, ты тоже должна держать язык  за
зубами.
     Она вкалывает спицы в вязание, свертывает его и встает.
     - Пойду-ка я спать, - говорит она, поджав губы.
     - Тебя, по-моему, никто не гонит.
     - Да нет уж, лучше пойду.
     - Послушай, Мену, нечего лезть в бутылку.
     - Я и не лезу, - гово