лаза
на наполненный до краев стакан, но пить не стал. Еще не  время.  Последний
стакан он любит выпить молча. Стало быть, надо, чтобы он заговорил  сейчас
же. И так как он тянет и тянет, я задаю наводящий вопрос.
     - Значит, Арман заболел?
     - Хороша болезнь, - сказал он с презрением посвященного к профану,  и
по тому, с какой неохотой цедил он слова, я  видел,  как  не  хочется  ему
делиться с нами чем бы то ни было, даже новостями.
     - Так что же это? - сухо спросил я, чтобы все же напомнить старику  о
его обязательствах.
     - А то, что не очень-то складно все вышло. - И, помолчав, добавил:  -
Тут без крови не обошлось. - Он поглядел  на  нас,  покачивая  головой.  -
Пимон застал Армана, когда он пытался повалить Аньес на кровать.
     - Насильно? - бледнея, спросил Колен.
     - Может, насильно, может, нет, - ответил Пужес с такой злобой, что  у
нас руки зачесались. - Аньес-то говорит,  будто  насильно.  А  мне  откуда
знать, тебе виднее, сынок, ты ее лучше знаешь.
     - Давай короче, - сказал я с раздражением.
     - Короче, Пимон схватил сгоряча кухонный нож и всадил Арману в спину.
И подумай только, Арману хоть бы хны. Повернулся к Пимону  и  говорит:  "Я
тебе покажу, сволочь, как мне кулаком в спину тыкать".  И  как  пальнет  в
упор из своего пугача - у бедного Пимона вся черепушка на куски.  Сбежался
народ, а Арман вышел на порог пимоновского дома весь бледный,  но  прямой,
как палка, и опять свое: ему, мол, стукнули кулаком по  спине.  А  теперь,
говорит, убирайтесь прочь, а не то я вас всех перещелкаю. Навел свою пушку
на нас и пошел  к  замку,  да  не  просто,  а  все  пятился.  А  когда  он
повернулся, чтобы ворота открыть, тут-то мы и увидели, что у него в  спине
нож торчит. А видно-то хорошо было - у Армана рубаха черная, а рукоятка  у
ножа красная. Так с ножом и ушел, и хоть бы что!
     - А Аньес? - спросил Колен.
     - Ну ясное дело, как ума решилась! - с полнейшим равнодушием  сообщил
Пужес. - Мужа-то на тот свет отправили, заместо лица дыра,  а  на  паркете
лужа крови, будто быка зарезали. Хорошо, Жюдит взяла Аньес  с  ребенком  к
себе.  Да  ты  погоди,  погоди,  это  еще  что,  -  продолжал  он,  словно
продолжение истории казалось ему куда более важным. - Пришел Арман в замок
и рассказывает все Фюльберу, а там еще были Жозефа и Газель.  А  Жозефа  и
скажи ему на своем тарабарском языке: "Господин Арман, говорит, у вас  нож
торчит в спине". Он сначала не поверил, а пощупал рукой и как грохнется об
пол! Обеспамятовал. Это сама Жозефа рассказала.
     - Ну а что потом? - спросил я в нетерпении.
     - А потом ничего, - сказал Пужес, не  отрывая  глаз  от  наполненного
стакана.
     - То есть как ничего? Да что ж это у вас за  люди  такие  в  Ла-Роке?
Человека убивают в его собственном доме, среди бела дня, у вас на  глазах,
вы знаете, кто убийца, и все молчат? Даже Марсель? Даже Жюдит?
     - А-а, они! - небрежно бросил Пужес, избегая, однако, моего  взгляда.
-  Они  ничего  такого  не  сделали,  только  взяли  да  людей  созвали  и
голосование устроили. Надо, мол, судить Армана и наказать за убийство.
     - И это, по-твоему,  ничего?  -  возмущенно  спросил  я.  -  Так-таки
ничего?  -  И  добавил  с  гневом:  -  Ты-то,  конечно,  при   голосовании
воздержался?
     Старик Пужес укоризненно поглядел на меня, подергивая усы.
     - Это я из-за тебя же, Эмманюэль. Негоже мне  очень-то  держать  руку
Марселя, иначе я не смогу и дальше приезжать сюда на велосипеде.
     При этих словах он подмигнул мне.
     - Ну а Фюльбер, что он сказал на это голосование?
     - Сказал, что ничего не выйдет.  Высунулся  из  окошка  в  воротах  и
сказал: самозащита, мол, была законная и судить тут не за что. Ну,  ребята
наши пошумели малость. А Фюльбер с тех пор чуток струхнул, да и его  Арман
лежит в постели. Так что нам паек теперь выдают через окошко, а сам он  из
замка ни ногой. Ждет, пока все образуется. Твое здоровье, Эмманюэль.
     Последние слова звучали лишь как  привычная  формула  вежливости,  но
смысл их был как раз обратный. Они означали: "Теперь я буду пить, а вы все
катитесь к черту - я с вами расквитался сполна".
     Воцарилось молчание. Мы тоже не произнесли  ни  слова.  Но  мы  и  не
нуждались в словах. Мы знали, что  думаем  одно  и  то  же  и  не  оставим
убийство безнаказанным. Пора было навести порядок в Ла-Роке.

     КОММЕНТАРИИ ТОМА

     Поход в Ла-Рок состоялся, но гораздо позже, чем  мы  рассчитывали,  и
после того, как мы сами  пережили  смертельную  опасность.  Вот  почему  я
позволю себе прервать повествование Эмманюэля  своими  заметками,  которые
дальше,  когда  события  будут  нарастать,  пожалуй,  окажутся  не  вполне
уместными.
     Прежде всего я считаю своим долгом сказать, как я возмущен  тем,  что
Эмманюэль изображает на этих страницах Кати в таком  уничижительном  виде.
Просто понять не могу, откуда такая предвзятость,  тем  более  со  стороны
Эмманюэля. Описывая сцену исповеди и укоряя Кати в  "кокетстве",  он  даже
пишет: "До чего же эта паршивка гордится своим женским естеством".
     А почему бы ей и не гордиться? - спрашиваю я. Не будем ставить  точки
над "i", но поверьте мне, что в этом плане Кати стоит  дюжины  таких,  как
Мьетта.
     И потом, когда Эмманюэль  говорит  о  кокетстве  Кати,  он  совершает
психологическую  ошибку.  Дело  обстоит  куда  сложнее.  Кати   вовсе   не
кокетлива. Просто, когда мужчина  ей  нравится,  у  нее  всегда  возникает
желание ему отдаться. По сути, то, что ее сестра делает из чувства  долга,
она охотно делала бы ради собственного удовольствия.
     В этом вопросе, как,  впрочем,  и  во  всех  прочих,  Кати  предельно
откровенна. Накануне свадьбы она мне сказала:  "Единственное,  чего  я  не
могу тебе обещать - это, что я буду тебе верна".
     Таким образом, я предупрежден, и поэтому  с  моей  стороны  ревновать
было бы  глупо.  Тем  более  что,  женившись  на  Кати,  я  присвоил  себе
непомерную привилегию. Когда Эмманюэль вернулся из "Прудов", везя на крупе
лошади Мьетту, он также мог бы напрямик заявить: "Мьетта  моя".  И  Мьетта
само собой ничего лучшего и не пожелала  бы.  Но  вместо  этого  Эмманюэль
устранился, держался с Мьеттой отчужденно, и она поняла, чего  он  от  нее
ждет. Так что первым великодушие проявил Эмманюэль, а не Мьетта.
     Тут он поступил умно и мужественно. Я повел себя иначе. Забыв, что  я
делил Мьетту с товарищами, я  решил,  что  Кати  должна  принадлежать  мне
одному. В общине, где шестеро мужчин, я  присвоил  для  своих  единоличных
утех единственную стоящую женщину - повторяю, единственную стоящую  -  под
тем предлогом, что я-де ее люблю.
     Конечно, я испытываю к ней чувство благодарности и дружбы. Но теперь,
когда пыл первой страсти утих, могу ли я сказать, что я ее люблю? То  есть
люблю ли я ее больше, чем, скажем, Эмманюэля, Пейсу  или  Мейсонье?  Да  и
разве можно только из-за того, что ты спишь с женщиной, любить ее  больше,
чем друга? Я подозреваю, что  в  этом  расхожем  романтизме  много  лжи  и
условностей.
     И еще вопрос: разве то, что ты  "любишь"  женщину,  дает  тебе  право
присваивать  ее  себе  одному  в  обществе,  где   число   женщин   весьма
ограниченно? Если да, то Пейсу, который проявляет к Кати явную склонность,
имеет столько же прав, сколько я, на исключительное  обладание  ею.  Да  и
сама Кати, уступи она своим деревенским вкусам, возможно, предпочла бы мне
Пейсу. В общем, по-моему, я по  собственной  воле  влип  в  самую  нелепую
историю, и, боюсь, мне придется поплатиться своим самолюбием. Я знаю,  что
Кати будет мне изменять, и заранее внушаю себе, что должен смириться. Хотя
такие мысли не совместимы с моральными устоями,  унаследованными  нами  от
прошлых времен, Эмманюэль прав: в сообществе, где все зиждется на взаимной
привязанности его членов,  узы,  связывающие  только  двоих  -  мужчину  и
женщину, неуместны.
     Теперь еще раз о неприязни Эмманюэля к Кати. Это создает  в  Мальвиле
тягостную обстановку. Кати восхищается Эмманюэлем и мучается тем,  что  он
ни в грош ее не ставит. Ей чудится, будто он все  время  сравнивает  ее  с
Мьеттой, и всегда не в ее пользу. На мой взгляд, потому-то Кати  упрямится
и нарушает дисциплину. Думаю, что ее поведение сразу изменилось  бы,  если
бы Эмманюэль больше ценил в ней ее человеческие качества.
     Второе. Теперь я хочу поговорить об Эвелине. В этом вопросе  я  желал
бы быть откровенным, не впадая в цинизм.
     Начну с того, что я убежден - между Эвелиной и  Эмманюэлем  в  смысле
физической близости нет ничего, совершенно ничего.
     Кати долгое время была  уверена  в  обратном,  и  мы  часто  об  этом
спорили.
     Все эти разговоры пошли от  одного  примечательного  случая,  который
произошел после нашего возвращения в Мальвиль  из  Ла-Рока,  до  нападения
грабителей, и о котором Эмманюэль умолчал в своем повествовании. Я уже  не
в первый раз замечаю - Эмманюэль обходит молчанием то, что его смущает.
     Установившийся в Мальвиле обычай известен: каждый  вечер  перед  сном
Мьетта подходит к избранному ею компаньону, берет его за  руку  и  уводит.
Ритуал этот, сказать по правде, вначале меня коробил.  Потом,  нетерпеливо
ожидая, когда снова подойдет мой черед, я постепенно привык. Теперь, когда
я женился и нахожусь в привилегированном положении - по крайней мере  хотя
бы временно, - заведенный в Мальвиле  обычай  снова  стал  меня  коробить.
Знаю, что мне скажут. У мужчины, мол, две морали: если он извлекает пользу
из того, что оскорбляет его нравственное  чувство,  это  хорошо,  если  не
извлекает, то плохо.
     Короче, в тот вечер примерно месяц спустя  после  того,  как  Эвелина
поселилась в Мальвиле, Мьетта перед сном  подошла  к  Эмманюэлю  и,  нежно
улыбаясь, взяла его за руку. В тот же миг Эвелина, которая стояла слева от
Эмманюэля, подошла к нему и, не говоря ни слова, решительно и с силой, что
нас всех удивило, расцепила их руки.  Удивленная  и  огорченная  тем,  что
Эмманюэль покорно выпустил ее  руку,  Мьетта  сдалась.  Она  взглянула  на
Эмманюэля, но он  не  шевельнулся  и  молчал.  Он  смотрел  на  Эвелину  с
неестественно пристальным вниманием, словно пытался понять, зачем она  так
поступает, хотя это было для всех совершенно ясно. И когда  Эвелина  сжала
своей ручонкой руку Эмманюэля, он не стал протестовать.
     Не забуду, как в эту минуту Эвелина посмотрела  на  Мьетту.  Это  был
взгляд не ребенка, а женщины. И этот взгляд яснее слов говорил: "Он мой".
     Легко догадаться, что подумала Мьетта об этом случае.  Но  она  ничем
это не проявила. Когда снова настала  очередь  Эмманюэля,  она  ее  просто
пропустила, и он как будто даже не заметил.
     Вот откуда и пошли  наши  с  Кати  споры  о  предполагаемой  близости
Эвелины и Эмманюэля. Кати утверждала,  что  Эмманюэль  не  такой  человек,
чтобы, лишившись Мьетты, обходиться совсем без женщины.
     Колен, которому я высказал свои сомнения,  держится  противоположного
мнения.
     - Это все брехня, будто Эмманюэль не может обойтись без  бабы.  Когда
ему было двадцать, он два года к женщинам не  прикасался  -  это  я  точно
знаю. Целых два года. До этого он, конечно, был бабником и потом тоже,  да
еще каким, а эти два года ни-ни. Если хочешь знать, по-моему, была у  него
какая-то зазноба, и она причинила ему немало горя. И вообще, ты не  знаешь
Эмманюэля, - добавил он. - У него  совесть  есть.  Никогда  он  такого  не
сделает. Никогда не обидит девчонку. Скорее  уж  наоборот.  И  никогда  не
воспользуется своим положением, ни в жизнь не воспользуется.
     Тогда я спросил его, как же он представляет себе их отношения.
     - Да, он ее любит, - ответил Колен, -  а  вот  как  любит,  не  знаю.
Вообще-то, конечно, я удивляюсь, Эвелина -  маленький  драный  котенок,  а
Эмманюэль до сих пор любил, чтобы женщина была в теле - чем  баба  виднее,
тем ему лучше. И еще я удивляюсь, потому что Эвелине всего четырнадцать  и
ее даже смазливой не  назовешь,  разве  что  глаза  хороши.  Но  чтобы  он
дотронулся до нее - да ни в жизнь! И не думай даже! Не такой он человек.
     Должен сказать, что в дальнейшем Кати встала на точку зрения  Колена:
она решила "понаблюдать" за ними и  не  обнаружила  ни  единого  признака,
который подкрепил бы ее подозрения.
     Третье.  Общее  собрание,  описанное   Эмманюэлем   в   этой   главе,
ознаменовалось не  только  нашим  переходом  к  "жестокой"  морали,  более
соответствующей  "новой  эпохе",  но  и  тем,  что  Эмманюэль  стал  нашим
военачальником "на случай опасности и чрезвычайного положения". И так  как
в последующие  месяцы  подобные  случаи  участились,  в  руках  Эмманюэля,
который уже и без того был аббатом Мальвиля, сосредоточилась вся  духовная
и светская власть в нашей общине.
     Можно ли при этом говорить, что произошла "сеньоризация" Эмманюэля  и
мы  попросту  вернулись  к  феодальным  временам?  Не   думаю.   По-моему,
внутренний строй мальвильской общины полностью  соответствует  современным
нормам, и мы все придерживаемся этого мнения. Точно так же, исходя из  тех
же современных норм, Эмманюэль ничего  не  предпринимает,  не  заручившись
вначале нашей общей поддержкой, и держится этого  неукоснительно.  И  дело
тут не в самоуничижении - терпеть не могу эту мазохистскую фразеологию,  -
я сказал бы иначе: в том, что все мы, в  том  числе  и  Эмманюэль,  всегда
готовы принять чужое мнение, проявляется известная способность стать  выше
собственного "я".

     Глава XV

     Через два дня после того, как  нас  навестил  Пужес,  на  рассвете  я
выслал разведчиков к стенам Ла-Рока. Мы убедились, что охрана  у  Фюльбера
поставлена из рук вон плохо и взять город не составит труда. Правда,  двое
ворот охранялись, но между ними тянулся длинный вал, ничем не защищенный и
притом не  очень  высокий  -  на  него  легко  можно  было  взобраться  по
приставной лестнице или даже проще, по веревке с крюком на конце.
     Поход на Ла-Рок я назначил на следующее утро, но вопреки мнению  всех
своих товарищей настоял, чтобы ночная вахта у стен  Мальвиля  продолжалась
вплоть до рассвета. После уборки урожая нам нечего было охранять в  долине
Рюны, и наши часовые располагались в землянке, которую мы вырыли на  холме
у "Семи Буков", откуда  были  прекрасно  видны  и  дорога  на  Мальвиль  и
палисад.
     Заметив, как неохотно соглашаются мои товарищи нести наружную  ночную
вахту накануне похода в Ла-Рок - они считали, что для этого великого  дела
надо сохранить силы, - я решил подать пример и засесть на ночь в  землянке
вдвоем с Мейсонье.
     Нет на свете ничего  более  нудного,  чем  ночная  вахта.  Собственно
говоря, это чистой воды формальность и тренировка выдержки. Часами  сидишь
и ждешь: вдруг что-нибудь случится, но, как правило, не случается  ничего.
У Тома и  Кати  было  по  крайней  мере  утешение  -  ночью  на  дежурстве
заниматься любовью, хотя, по правде сказать, землянка не слишком подходила
для этой цели, несмотря на все старания Мейсонье ее благоустроить. Как и в
тайнике над Рюной, свод землянки  поддерживали  фашины.  А  пол,  покрытый
решетчатым настилом, был вдобавок положен наклонно,  и  особый  желобок  -
некое подобие канализационного устройства, выводил дождевую воду на  склон
холма. Крыша была покрыта не только ветками, но и куском листового железа,
а поверх насыпан еще слой земли, сквозь который пучками пробилась трава. С
запоздалым расцветом весны весь подлесок порос молодой травкой. Поближе  к
землянке мы пересадили невысокий, но густой кустарник, он не мешал обзору,
но прекрасно маскировал наше убежище - с дороги, ведущей в Мальвиль,  даже
в  бинокль  ее  трудно  было  разглядеть   среди   обгорелых   стволов   и
зазеленевшего кустарника.
     Для того чтобы  вести  наблюдение  и  стрелять  в  сторону  палисада,
землянка с севера и с востока на уровне человеческой груди  была  открыта.
На беду, именно с севера и востока чаще всего задували ветры и лил  дождь,
и поэтому, несмотря на навес, часовые промокали до нитки, а  непогода  как
на грех почему-то разыгрывалась предпочтительно по ночам.
     Я распределил с Мейсонье часы дежурства и сна с таким расчетом, чтобы
дежурство на заре выпало мне: я считал эти часы самыми опасными,  ведь  не
будет же неприятель лезть в темноте на рожон.
     Я не услышал  ни  звука.  Все  произошло  как  в  немом  фильме.  Мне
показалось, что две тени приближаются к палисаду по  мальвильской  дороге.
Говорю "показалось", потому что вначале  я  просто  себе  не  поверил.  На
расстоянии семидесяти метров человекэто нечто  чрезвычайно  маленькое,  и,
когда эта серая тень  перемещается  на  сером  фоне  скалы,  в  тумане,  в
сумеречный  предрассветный  час,  естественно,  спрашиваешь  себя:  "А  не
примерещилось ли мне это?" Вдобавок я,  кажется,  еще  и  вздремнул.  Даже
наверняка вздремнул,  потому  что  вздрогнул  от  прикосновения  холодного
бинокля; пока я его наводил, а это было нелегко во  мгле  и  тумане,  меня
сразу же бросило в испарину, несмотря на утреннюю прохладу. Земля, однако,
как видно, начала прогреваться. От нее поднимался пар,  скапливавшийся  во
впадинах и стлавшийся вдоль скалы. Мне все же удалось навести  бинокль  на
палисад, и я стал медленно переводить его на запад вдоль скалы.
     Присутствие  людей  выдали  лица.  Я  различил  два  круглых  розовых
пятнышка, выступающих на сплошном сером фоне. Удивительное дело,  до  чего
же четко выделялись два эти пятнышка в туманной мгле, хотя фигуры, тоже  в
какой-то серой одежде, совершенно сливались со скалой.  Однако  теперь  по
розовым пятнам лиц я угадывал очертания людей.
     Пришельцы медленно передвигались по дороге, ведущей  к  Мальвилю,  и,
как мне показалось, старались вжаться в  скалистую  стену.  Теперь  я  уже
различал их даже по росту. Один был выше и, как видно, крепче  другого.  У
каждого в руке по ружью - эти ружья  меня  удивили,  они  не  походили  на
охотничьи.
     Я растолкал Мейсонье и, едва он открыл глаза, зажал ему рот ладонью и
шепнул:
     - Молчи! У палисада два каких-то типа.
     Он заморгал, потом отстранил мою руку и спросил еле слышно:
     - С оружием?
     - Да.
     Я передал ему бинокль. Мейсонье навел его и чтото  шепнул  так  тихо,
что я не расслышал.
     - Что? Что?
     - У них нет поклажи, - повторил он, возвращая мне бинокль.
     В ту минуту я не придал значения его словам. Смысл их дошел  до  меня
лишь  позднее.  Я  снова  приставил  бинокль   к   глазам.   Ночная   мгла
рассеивалась, и теперь лица обоих были уже не  просто  розовыми  пятнами-я
различал их черты.  Они  вовсе  не  были  изможденными,  ничего  общего  с
рюнскими бродягами. Эти двое  были  молоды,  крепки  и  упитанны.  Высокий
подошел к палисаду, и по его позе я догадался, что  он  делает:  он  читал
объявление,  которое  мы  вывесили  для   пришельцев.   Квадратный   кусок
выкрашенной белой краской фанеры, на которой Колен черными  буквами  вывел
следующий текст:

                +----------------------------------------+
                |   ЕСЛИ  ВЫ  ПРИШЛИ   С  ДРУЖЕЛЮБНЫМИ   |
                |   НАМЕРЕНИЯМИ, ЗВОНИТЕ В КОЛОКОЛЬЧИК.  |
                |   В КАЖДОГО, КТО ПОПЫТАЕТСЯ ПЕРЕЛЕЗТЬ  |
                |   ЧЕРЕЗ ОГРАДУ, СТРЕЛЯЕМ.              |
                |                                        |
                |                             МАЛЬВИЛЬ   |
                +----------------------------------------+

     Колен выполнил свою работу очень тщательно. Каждую букву  он  сначала
нарисовал карандашом, потом  обвел  краской,  да  еще  ножницами  заострил
кисточку, чтобы буквы не расплывались. Под словом "Мальвиль" он рвался еще
нарисовать череп со скрещенными костями, но я воспротивился. Я считал, что
наш немногословный текст говорит сам за себя.
     Двое пришельцев, один по  правую  сторону  ворот,  другой  по  левую,
пытались, правда, тщетно, найти щель, чтобы загля