рассматривает.
     - И все-таки вы не "за", - говорит он. - Тогда  бы  вы  и  голосовали
"за".
     - Я ни  "за",  ни  "против",  -  взвивается  мсье  Пола,  брызгая  от
негодования слюной. -  Я  воздерживаюсь  от  голосования.  Это  совершенно
разные вещи.
     Пейсу обдумывает его  ответ,  озадаченно  уставившись  своими  серыми
глазами в лицо мсье Пола. Мейсонье ерзает на стуле, похоже, что сейчас  он
начнет ораторствовать. Я взглядом прошу его не ввязываться в  разговор.  Я
молча слушаю. И Колен тоже молчит. Мейсонье нехотя следует нашему примеру.
Мы все ждем развязки. И развязка не заставляет себя ждать.
     - Одного я только не возьму в толк, - снова говорит Пейсу,  -  почему
же вы сидите здесь с нами, если вы ни "за", ни "против".
     Мсье Пола бледнеет и поднимается с места.
     - Если мое присутствие вам нежелательно, я могу уйти, - произносит он
почти невнятно, язык с трудом повинуется ему.
     Тогда поднимаюсь и я.
     - Зачем же так, мсье Пола, у Пейсу и в  мыслях  ничего  подобного  не
было и т.д. и т.п....
     Минут пять я рассыпаюсь мелким бесом, чтобы хоть немного смягчить ему
горечь поражения, перед тем как он нас покинет. И тем не менее  я  замечаю
что, ответствуя мне, мсье Пола вчетверо складывает листок с письмом мэру и
опускает его в свой карман. Я тут же прошу  его  вернуть  мне  письмо  для
"архива". Мгновение он колеблется, потом вынимает письмо и отдает его  мне
с кислой улыбкой. Таким он мне и  запомнился  навсегда  -  с  этой  кислой
улыбкой.
     После ухода мсье Пола я провожаю своих приятелей на автостоянку перед
крепостью. Я  молчу  как  убитый.  Возможно,  я  просто  устал  от  нашего
затянувшегося  собрания,  но  я  чувствую  себя  подавленным.  А  ведь,  в
сущности, это был такой мелкий, такой ничтожный эпизод. Впрочем, не  менее
мелким событием были и  сами  муниципальные  выборы,  столь  взволновавшие
наших соотечественников в начале 1977 года. А может, не  менее  ничтожными
были в ту самую пору и проблемы, тревожившие наше правительство, хотя  они
и создавали у него иллюзию, что в его руках находятся наши судьбы.
     На стоянке перед въездом в Мальвиль неожиданно произошла  техническая
неувязка. У  Колена  забарахлил  "рено",  малыша  охватило  смятение.  Ему
необходимо было встретить жену с двумя ребятишками в столице департамента,
куда они прибывали скорым - поездом 14.52. Было  воскресенье,  и  ни  один
хозяин гаража не взялся бы чинить  повреждение.  А  времени  оставалось  в
обрез, город находился в 60 километрах. Кончилось  тем,  что  я  на  своей
машине подбросил Колена к поезду.
     Я останавливаюсь на этих строчках и, перечитав только что написанное,
буквально цепенею. Хотя, казалось бы, сама фраза не содержит в себе ничего
потрясающего. "Я на своей машине  подбросил  Колена  к  поезду".  Чего  уж
проще!  Но  слова  "машина",  "поезд"  с  отчаянием  вопияли  об   изломе,
расколовшем надвое  нашу  жизнь.  Пропасть,  лежащая  между  нашими  двумя
существованиями: "до" и "после", - настолько бездонна, что я уже не могу с
полной отчетливостью представить себе, что во времена  "до"  я  производил
одно за  другим  эти  невероятные  действия:  выводил  из  гаража  машину,
заправлялся у бензоколонки, мчался с другом к  поезду  и  еще  задолго  до
вечера  возвращался  домой,  проделав  за  два  часа  125  километров   по
прекрасной дороге, не встречая на пути никаких опасностей, кроме  скорости
моей собственной машины. Каким же все  это  кажется  мне  далеким!  И  как
прекрасен был мир, в котором так просто совершались подобные дела.
     Слава богу, я научился  не  думать  о  нем.  Но  нет-нет  и  вспыхнет
предательское воспоминание. Или же, как вот сейчас, я  увлекусь,  описывая
наш  прежний  мир  "до",  такой  надежный  и  легкий,  такой   простодушно
ребячливый.

     Глава III

     Я ошибаюсь. Наша гонка с Коленом на вокзал  столицы  департамента  не
была моим последним воспоминанием о прежнем  мире  "до".  Сегодня,  уже  к
самой ночи, сердце вдруг полоснуло другое воспоминание. Я  слишком  хорошо
знаю почему пытался забыть о нем.
     Во вторник я получил письмо от Биргитты. Со свойственной ей  немецкой
педантичностью она писала мне каждое воскресенье. Ее послания состояли  из
простеньких, грамматически правильно построенных французских фраз, которые
она щедро и не всегда к месту пересыпала идиоматическими выражениями.
     Все они были  составлены  по  одному  шаблону.  Вначале  она  коротко
справлялась о моем житье-бытье, потом на четырех страницах рассказывала  о
своей собственной жизни. Третья часть отводилась теме любовной.
     Но даже здесь Биргитта была до ужаса однообразна. В  субботу  вечером
перед  сном  она  прочитала  мой  "желтый  листочек",  легла  в   постель,
раздевшись донага и укрывшись только простыней, думала обо мне и обо всем,
что я написал ей в "желтом листочке", особенно о  том,  как  я  ее  ласкал
("Ах, Эмманюэль, какие же у тебя руки!"), и она чувствовала себя  "безумно
возбужденной". И потом, подчеркивала она долго-долго не могла уснуть.
     Почему именно в субботу вечером? Вероятно, потому, что в  воскресенье
она не работает и  можно  будет  отоспаться  после  бессонной  ночи,  а  к
понедельнику она снова обретет отличную форму.
     Уж я-то знал, как добросовестна Биргитта в работе. Я прочитал,  потом
перечитал ее письмо, вернее, ту часть, где она  живописала  свои  плотские
томления, и хотя я знал наперед каждое ее слово и меня забавляла  вся  эта
дурацкая писанина, она тем не менее имела надо  мной  несомненную  власть.
Ну, хватит. Я ведь тоже добросовестный,  надо  приниматься  за  работу.  Я
встаю и, вкладывая письмо в конверт, вдруг замечаю постскриптум.
     В понедельник она ложится в клинику удалять аппендикс,  она  посылает
мне адрес и надеется, что я ей напишу.
     Предстоящая   операция   Биргитты   напомнила   мне   о   собственном
аппендиците, мне тоже нужно было оперироваться -  величайшая  небрежность,
как говорил мой врач, - и я дал себе слово, что после Пасхи независимо  от
того, много ли будет работы, выкрою неделю, чтобы  отделаться  наконец  от
своего отростка.  Я  написал  Биргитте  и  позвонил  хозяину  парфюмерного
магазина в столице департамента с просьбой послать  флакон  духов  "Шанель
No5" в мюнхенскую клинику.
     Целую  неделю  от  Биргитты  не  было  никаких  известий.   Я   начал
беспокоиться, не случилось ли какого-либо осложнения, и  еще  раз  написал
ей. Через две недели пришел ответ.
     Письма Биргитты никогда не отличались особой сложностью. Но это могло
служить шедевром простоты. Оно состояло всего из десяти строк.

           "В клинике, - писала  Биргитта,  -  я  познакомилась  с
        одним молодым человеком, он влюбился в меня.  Я  тоже  его
        люблю  и  выхожу  за  него  замуж.  Конечно,   мне   будет
        недоставать твоих ласк, ведь ты так избаловал меня ими,  и
        спасибо за подарки, Эмманюэль. Крепко, крепко тебя целую.
                                                         Биргитта.
        P. S. Я очень счастлива".

     Я сложил письмо, сунул его в конверт и вслух  произнес:  "Те  же  без
Биргитты". Но беззаботно легкий тон мне явно не удался, и, сидя  за  своим
столом, я пережил скверные минуты. У меня вдруг сдавило горло, руки мерзко
задрожали, меня  охватило  мучительное  ощущение  тяжкой  утраты,  полного
краха, бессилия и безнадежности. Я не  любил  Биргитту,  и  тем  не  менее
довольно прочная нить связывала меня с ней. Должно  быть,  я  пал  жертвой
свойственного  христианству  извечного  разделения  возвышенной  любви   и
чувственного наслаждения. Поскольку я не любил  Биргитту,  я  не  придавал
большого значения своей привязанности к ней.
     Но в жизни все получилось не так.  Моя мораль оказалась  лживой,  мои
психологические  выкладки  -  ошибочными.   Так   или   иначе,   я   снова
по-настоящему страдал. Я был уверен, что уж эта история пройдет  для  меня
совершенно безболезненно.  Я  считал  (принимая  во  внимание  бессердечие
Биргитты), что любовь к ней - для меня ноль, дружба  -  едва  ли  немногим
больше, уважение - понятие весьма условное. Поэтому я относился  к  ней  с
какой-то долей  иронии,  держался  на  известном  расстоянии  и  задаривал
ненужными подарками.
     А все похоть, как сказал бы аббат Леба. Между тем похоть - совсем  не
то, что обычно понимают под этим словом. Но аббат Леба ничего не смыслил в
таких вещах, да, впрочем, откуда было знать о  них  старому  девственнику?
Сила чувственных уз но  своей  природе  глубоко  нравственна,  вот  почему
порой, когда они рвутся, человек так  тяжело  страдает.  Наконец  я  встал
из-за стола, бросился на постель и тут-то дал волю  своему  горю.  Ужасные
минуты. Стараясь разобраться в своих мыслях, я окончательно запутался, где
же граница между душой и  телом,  и  понял  только  то,  что  граница  эта
искусственна. Тело  тоже  способно  мыслить!  Оно  думает,  оно  чувствует
независимо ни от какой души.  Ведь  не  воспылал  же  я  вдруг  любовью  к
Биргитте, нет, вовсе нет! Эта девка - бесчувственное чудовище.  Я  так  же
крепко презирал ее, как крепко она меня целовала. Но при мысли, что больше
никогда я не сожму в объятиях ее щедрое тело, сердце мое переворачивалось.
Я говорю "сердце", будто в  романах.  Впрочем,  это  или  другое  слово  -
неважно. Я-то знал, каково мне переживать все снова.
     Сейчас, когда я вспоминаю о тогдашних своих  терзаниях,  они  кажутся
мне просто смешными. Ничтожное горе в рамках одной ничтожной  человеческой
жизни, и  уж  совсем  смехотворно  оно  в  сравнении  с  тем,  что  вскоре
произошло. Ведь именно во время этой моей  мизерной  личной  драмы  грянул
День происшествия и придавил нас своим ужасом.
     В  потребительском  обществе  наиболее  ходким   продуктом   является
оптимизм. Казалось бы, с тех пор как на нашей планете появились  средства,
способные полностью уничтожить ее, а вместе с ней в  случае  надобности  и
близлежащие планеты, невозможно уже было спать спокойно. Но странное дело:
то, что смертоносное оружие накапливалось в  избытке  и  возрастало  число
наций, владеющих им, воспринималось скорее как  успокаивающий  фактор.  То
обстоятельство, что ни одна из держав после 1945  года  еще  не  применила
его, вселяло надежду, что на это "не осмелятся", да  и  вообще  ничего  не
произойдет. Для той мнимой безопасности, в которой мы жили, придумали даже
специальный термин,  обосновав  его  соображениями  высокой  стратегии,  -
"равновесие страха".
     Впрочем, надо сказать и другое:  ничто,  абсолютно  ничто  в  течение
недель,  предшествовавших  Дню  происшествия,  не  предвещало  катастрофы.
Правда, гдето вспыхивали войны, шла резня, кто-то голодал.  То  здесь,  то
там совершались злодеяния. Одни - неприкрытые - в  слаборазвитых  странах,
другие - более завуалированные -  в  цивилизованных.  Но  в  общем  ничего
такого, чего бы мы уже не наблюдали за последние тридцать лет.  Да  и  все
это  происходило,  впрочем,  на  вполне  устраивающем  нас  расстоянии,  у
народов, живущих  где-то  за  тридевять  земель.  Конечно,  это  не  могло
оставить нас равнодушными, мы возмущались, выносили резолюции, подписывали
протесты, порой даже жертвовали немного денег. Но  в  то  же  время,  коль
скоро эти беды случались не с нами,  в  глубине  души  мы  были  спокойны.
Известно ведь, что смерть - это для других, не для меня.
     Mass  Media  (Средства  массовой  информации  -  англ.).  -  у   меня
сохранились последние номера "Монд", и как-то на днях я перечитал их -  не
внушали особой тревоги. Вернее, они не видели непосредственной угрозы  для
нашего поколения. Взять хотя бы загрязнение атмосферы.  Было  установлено,
что через сорок лет наша планета окажется на краю гибели. Сорок  лет!  Это
казалось нереальным. Если бы нам были отпущены эти сорок лет!
     Совершенно очевидно, я говорю это без малейшей иронии,  она  была  бы
здесь просто неуместна, но такие  мощные  средства  обильной,  если  и  не

коей мере не предвидели на данном этапе мирового катаклизма. А когда  удар
обрушился на Землю, они уже не могли его прокомментировать задним  числом:
они просто перестали существовать.
     Впрочем, возможно, ничего и нельзя было  предусмотреть.  Был  ли  тут
роковой просчет  в  плане  какого-то  государственного  деятеля,  которому
генеральный штаб сумел внушить мысль, что в его руках  абсолютное  оружие?
Или внезапное безумие ответственного лица или  даже  простого  исполнителя
где-то в среднем звене, передавшего приказ, которого уже  потом  никто  не
смог отменить. Или технические неполадки, вызвавшие цепную реакцию ядерных
ударов одной стороны и атомный контрудар  противника,  и  так  до  полного
взаимоуничтожения.
     Можно гадать до бесконечности. Нам все равно не дано  узнать  истины:
средства узнать ее были уничтожены.
     С непроглядной ночи начинается этот пасхальный день, когда оборвалась
за отсутствием объекта История: цивилизации, о которой  она  рассказывала,
пришел конец.

     x x x

     В восемь часов я спустился за свежей почтой во  въездную  башню,  где
жила Мену с сыном. Как обычно, я  застал  там  нашего  почтальона  Будено,
кудрявого парня с красивым, хотя  и  уже  несколько  обрюзгшим  и  излишне
румяным лицом - стаканчики, которые ему подносили на каждой ферме, сделали
свое дело. Сейчас, сидя за кухонным  столом,  он  потягивал  мое  вино  и,
увидев меня, чуть приподнял зад со стула в  знак  приветствия.  Я  говорю,
чтобы он не трудился вставать, забираю лежащую на столе корреспонденцию, а
Мену тем временем открывает стенной шкаф, достает оттуда стакан и наливает
мне вина. Как и каждое утро, я отказываюсь, и Мену  тут  же  выпивает  его
сама - не пропадать же в самом деле добру.  Подзаправившись,  она  заводит
деловой разговор. Надо, мол, Эмманюэль, наконец разлить нынче утром  вино,
а то непочатых бутылок осталось всего ничего. Я нетерпеливо повожу плечом.
     - В таком случае давай займемся этим сейчас же, - говорю я, - а то  в
десять часов мы с Жерменом едем в Ла-Рок.
     - Ну, я пошел, - как человек тактичный, вставая, говорит Будено.
     Он так и остался в моей памяти:  темноволосый,  кудрявый,  с  широкой
улыбкой и веселыми глазами, прощаясь,  он  снова  пожимает  мне  руку,  он
твердо держится на ногах, вино лишь горячит ему нутро, он счастлив оттого,
что каждое утре видит множество людей и разъезжает но всей округе в желтой
почтовой малолитражке, удобно устроившись с сигаретой в зубах на  сиденье,
-  прекрасное  ремесло  для  красивого  парня,  получившего  к   тому   же
образование, уж он не ошибется, выплачивая почтовый перевод. И так до того
самого дня,  пока  не  уйдет  на  пенсию.  Будено  поворачивается,  и  его
широченная спина закрывает весь проем низкой двери.
     Позже нам удалось опознать обломки его  искореженной  и  обуглившейся
желтой малолитражки, Но от самого Будено не  осталось  ничего,  ни  единой
косточки.
     Я вернулся к себе, прихватил пуловер  и  кстати  позвонил  Жермену  в
"Семь Буков". Я предупредил его, что  заеду  за  ним  не  раньше  половины
одиннадцатого и тогда мы отправимся  в  Ла-Рок.  Во  внутреннем  дворе,  у
выхода из донжона, меня ждала Мену, я посоветовал ей одеться потеплее, так
как в подвале прохладно.
     - Да что ты, я не замерзну. Вот Момо - другое дело.
     Пока Мену говорила, я смотрел на нее с высоты своего роста, иона  мне
казалась совсем маленькой. Помню, в эту минуту мое внимание привлек  сущий
пустяк. Мену была в  какой-то  черной  залоснившейся  блузе  с  квадратным
вырезом, за вырезом торчал чуть ли не десяток английских булавок,  сначала
я с удивлением подумал: зачем вообще здесь булавки, а потом - к  чему  они
пристегнуты, ведь не к лифчику же, чего ему, бедняге, там поддерживать.
     - И все-таки, Мену, - сказал я, не отрывая глаз от строя  булавок,  -
надень-ка  лучше  какую-нибудь  кофту.  В  подвале  прохладно,  чего  ради
простужаться.
     - Я ж тебе говорю, что я никогда не мерзну, - не  то  строго,  не  то
горделиво, я так и не понял, повторила Мену.
     В довольно мрачном расположении духа я приладил свою цедилку для вина
и уселся на табурет  шагах  в  двадцати  от  Мену.  Подвал  был  огромный,
побольше школьного двора. Освещали его электрические лампочки,  скрытые  в
нишах, а на случай аварии я установил в нескольких бра  толстые  свечи.  В
подвале была идеальная влажность воздуха,  а  температура  зимой  и  летом
поддерживалась +13ь, о чем свидетельствовал настенный  градусник,  висящий
над водопроводным краном. Другого такого  холодильника  днем  с  огнем  не
сыщешь, уверяла Мену. Она  хранит  здесь  все  консервы,  а  к  сводчатому
потолку подвешены окорока и колбасы.
     К водопроводному крану Мену придвинула все свое "хозяйство": ежик для
мытья бутылок, прикрепленный у бачка с водой, поступающей туда  из  крана,
сушилку для бутылок со  сточной  решеткой  и  машинку  для  автоматической
закупорки бутылок. Мену с головой ушла в свои хлопоты, и у нее  в  отличие
от меня прекрасное настроение. Для нее, хотя  она  пьет  вполне  умеренно,
разливать  вино  -  священный  обряд,  языческое  празднество,  счастливое
подтверждение нашего изобилия и залог  грядущего  веселья.  Для  меня  это
тяжелая обуза. И мне не на кого  переложить  эту  обузу.  Вообще-то  здесь
вполне достаточно двух человек: один  разливает  вино  в  бутылки,  другой
закупоривает их, но ни одной из этих операция нельзя доверить  Момо.  Если
ему поручить разливку, то, приладив сифон и убедившись, что вино течет как
положено, он, прежде чем опустить трубку в горлышко бутылки, сует ее  себе
в рот. Если он закупоривает  бутылку,  то,  прежде  чем  вставить  пробку,
отхлебнет здоровый глоток.
     Итак, я обеспечиваю разливку. Мену будет закрывать  бутылки,  а  Момо
перетаскивать их: от нее ко мне - порожние и от меня к ней  -  полные.  Но
даже при такой расстановке сил у нас постоянно вспыхивают конфликты. Время
от времени я слышу, как Мену кричит: "Ты что, под зад коленкой захотел?.."
Мне незачем даже поднимать голову. Я и так знаю, что в этот момент Момо  с
лихорадочной поспешностью сует обратно в металлическую корзину  бутылку  с
изрядно поубавившимся содержимым. Знаю потому, что минуту  спустя  -  хотя
Момо и пойман на месте преступления  -  раздается  его  полный  возмущения
голос:
     - Я нисе неде! (Я ничего не делаю!)
     Вино, вырываясь из бочки, так  стремительно  наполняет  бутылки,  что
зевать здесь приходится. Даже странно, что такая, казалось бы, немудреная,
почти механическая работа начисто лишает возможности  думать.  К  тому  же
отвлекает нудная музыка, несущаяся из транзистора Момо, который  он  носит
на ремне через плечо  (недавно,  на  мою  беду,  Мену  подарила  ему  этот
проклятый транзистор).
     Как-то незаметно мое  мрачное  настроение  рассеялось,  хотя  особого
подъема в работе я по-прежнему не испытывал. Да и не такое  уж  опьяняющее
занятие - разливать вино по бутылкам, разве что для Момо.  Но  эту  работу
необходимо было выполнить. Вино мое. И я им даже гордился, и в  общем  мне
было приятно работать рядом с Мену, хотя меня и раздражали проделки Момо и
его надоедливая музыка. Короче, я переживал самую будничную, самую обычную
минуту своей жизни, когда во мне всплывали и гасли тускловатые  мимолетные
противоречивые чувства, довольно вяло и неувлекательно  работала  мысль  и
где-то глубоко еще гнездилась тоска.
     Вдруг, будто в трагедиях Шекспира, раздался глухой стук  в  дверь,  и
сразу вслед за тем,  но  уже  без  малейшего  драматизма  в  подвал  шумно
ввалился Мейсонье в сопровождении Колена и долговязого Пейсу. И я  тут  же
догадался, что Мейсонье чем-то чрезвычайно расстроен.
     - Где мы только тебя не искали! - воскликнул он, направляясь прямо ко
мне в дальний угол подвала. Колен и Пейсу шагали за ним следом.
     Я с досадой заметил, что они оставили открытыми