видел  скорчившегося  Момо-из-за  дыма  и
отблесков пламени, - зато я  мог  разглядеть  остальных  четырех  человек,
сидевших лицом к камину, так что мой пристальный взгляд не стеснял их.
     Тома, как обычно, был невозмутим. Стоило только посмотреть на  добрую
круглую физиономию Пейсу, с крупным ртом, мясистым носом, большими, слегка
навыкате глазами и таким низким  лбом,  что  казалось,  еще  немного  -  и
полоска волос наползет на брови,  чтобы  понять,  как  ему  тяжело.  Хотя,
пожалуй, горе Колена вызывало еще большую тревогу. Это горе не  согнало  с
его лица обычной улыбочки,  зато  лишило  ее  всякой  веселости.  Мейсонье
походил сейчас на собственную  старую  фотографию,  потускневшую  в  ящике
стола. Вроде он был все тот же, то же худое, длинное  лицо,  точно  лезвие
ножа, близко посаженные глаза и щеточка волос над узким и высоким лбом. Но
у него в душе что-то погасло.
     - Совсем не обязательно, - сказал Пейсу,  повернувшись  к  Колену.  -
Совсем не обязательно, что Тома, хоть он сейчас самый  молодой,  останется
последним в Мальвиле. Если так считать, то на кладбище в  Мальжаке  лежали
бы одни старики, а ты сам знаешь, что лежат там не только они. Не в  обиду
тебе, Тома, будь это сказано, - слегка наклонившись к нему, добавил  он  с
обычной своей крестьянской вежливостью.
     - Во всяком случае, если я останусь  один,  долго  раздумывать  я  не
стану, - невозмутимо проговорил Тома, - на донжон - и бац оттуда!
     Я рассердился на Тома за эти слова, он не должен был так говорить при
этих людях, переживавших тяжелейшую душевную депрессию.
     - А я вот, мой милый, думаю совсем по-другому, - сказала Мену. - Если
бы я, например, осталась в Мальвиле одна, я бы не полезла прыгать с башни,
кто бы тогда за скотиной стал ходить?
     - Правильно, - одобрил Пейсу, - скотину не бросишь.
     Я был ему благодарен, что он сразу и так горячо  откликнулся  на  эти
слова.
     - Скажешь тоже, - возразил Колен с горьким оживлением, так не похожим
на беззаботную веселость, которой раньше было окрашено каждое его слово, -
скотина прекрасно и без тебя  обойдется  Не  сейчас,  конечно,  когда  все
кругом погорело да про пало, а вот когда снова  трава  вырастет-открой  им
тогда ворота, Аделаида и Принцесса сами раздобудут себе все, что им надо.
     - А потом, - сказала Мену, - что ни говори, с  животными  тоже  можно
компанию водить. Вот помню я, когда Полина осталась одна на ферме - у мужа
ее приключился удар и он сорвался с прицепа, а ихнего сына убило во  время
алжирской войны, - она мне говорила: ты не поверишь, Мену, но я целый день
со скотиной разговариваю.
     - Полина была совсем старая. А люди, чем  старше,  тем  больше  хотят
жить. Прямо даже не пойму, почему это так.
     - Поймешь, когда сам состаришься, - ответила Мену.
     - Ты это на свой счет не принимай, - тут  же  поправился  Пейсу,  как
человек деликатный, он всегда боялся кого-то  обидеть.  -  Да  разве  тебя
можно сравнить с Полиной? Та едва ноги таскала.  А  ты  все  бегаешь,  все
бегаешь.
     - Да, правильно, все бегаю! - отозвалась Мену. - И добегаюсь,  видно,
до того, что в один прекрасный день окажусь на кладбище. Да  не  реви  ты,
дурень здоровый, - добавила она, обращаясь к Момо, -  ведь  говорят  тебе,
это еще не завтра будет.
     - А я, - сказал Мейсонье, - с тех пор как  у  Аделаиды  II  Принцессы
появился приплод, я все об одном думаю. Через пятьдесят лет  на  земле  не
будет ни одного человека, а коров и свиней разведется до черта.
     - Верно,  -  сказал  Пейсу,  упершись  огромными  руками   в   широко
расставленные колени и подавшись всем телом к  огню.  -  Я  об  этом  тоже
думал. И знаешь, Мейсонье, я прямо с ума схожу, как представлю  себе,  что
вокруг Мальжака снова стоят леса, луга  зеленые,  коровы  бродят  -  и  ни
одного человека.
     Снова залегло молчание, все  мы  мрачно  и  тупо  уставили  на  языки
пламени, как будто там мелькали картины будущего, каким нам живописал  его
Пейсу: вокруг  Мальжака  поднялся  молодой  лес,  зеленеют  луга,  пасутся
коровы-и нигде ни одного человека Я смотрел на своих приятелей и видел  на
их лицах отражение собственных мыслей. Человек-единственный вид животного,
способный постичь идею собственной смерти, и единственный,  кого  мысль  о
ней приводит в отчаяние. Непостижимое  племя!  С  каким  ожесточением  они
истребляют друг друга и с каким ожесточением борются за сохранение  своего
вида!
     - Так вот, - сказал Пейсу, будто подвел итог долгим  размышлениям.  -
Выжить-это еще не все. Чтобы жизнь тебя интересовала, нужно знать, что она
будет и после тебя.
     Он, должно быть, подумал об Иветте и двух своих детях, потому что его
лицо вдруг окаменело и сам он словно застыл и так и сидел, упершись руками
в колени, с полуоткрытым ртом, глядя остановившимися глазами на огонь.
     - Ведь еще неизвестно, - немного помолчав, сказал я,  -  может  быть,
выжили не только мы одни. Мальвиль спасла прикрывающая его с севера скала.
Как знать, может, люди уцелели и в других местах, и, может, даже  недалеко
отсюда, если у них оказалась такая же надежная защита, как у нас.
     Я не хотел называть Ла-Рок, не хотел слишком обнадеживать  их,  боясь
будущего разочарования, если это окажется не так.
     - Но ведь такой подвал, как в Мальвиле, встретишь не часто, - заметил
Мейсонье.
     Я кивнул.
     - Мы спаслись не только потому, что оказались в подвале, нас прикрыла
скала. Ведь выжили же животные в Родилке.
     - Родилка, - сказал Колен, - запрятана очень глубоко в пещере,  и  не
забывай, какая там толщина, камень и сверху и с боков. И потом неизвестно,
может, животные выносливее, чем люди.
     - Не скажи, - ответил я, - нам здорово помогла сила духа.
     - По-моему, -  проговорил  Тома,  -  животные  страдали  меньше.  Они
приняли на себя тепловой удар, возможно,  даже  более  сильный,  но  более
короткий срок  находились  под  его  воздействием.  Воздух  там  охладился
скорее. И они не пережили такого состояния, будто тебя сунули в печь,  как
было у нас в подвале.
     И, глядя на меня, он добавил:
     - Но я не могу не согласиться  с  твоей  мыслью,  что  люди,  видимо,
уцелели кое-где. Даже в городах.
     Он остановился и крепко сжал губы, будто запретив  себе  говорить  на
эту тему.
     - А я вот, знаешь, в это не верю, - сказал Мейсонье, тряхнув головой.
     Колен снова поднял брови, а Пейсу пожал плечами. Они так ушли в  свое
горе, что ни о чем больше не желали слышать, словно в  самых  глубинах  их
отчаяния было некое безопасное прибежище и они страшились его утратить.
     Снова воцарилось долгое молчание. Я  взглянул  на  часы:  еще  нет  и
девяти. В очаге не сгорело и половины дров. Так жаль было  расставаться  с
теплом и расходиться по своим ледяным комнатам. Я снова уставился в книгу,
но ненадолго.
     - Чего ты там все читаешь, бедненький мой Эмманюэль? - спросила Мену.
     "Бедненький" было в ее устах ласкательным словом. И вовсе не значило,
что она жалеет меня.
     - Ветхий Завет. - И я пояснил: - Священную  историю,  если  тебе  так
больше нравится.
     Я был уверен, что Мену знакома с Библией только в  кратком  и  сильно
подслащенном изложении, полученном в школе на уроках закона божьего.
     - Так вот оно что, - сказала Мену, - теперь я  узнаю  эту  книгу,  ее
часто листал твой дядюшка.
     - Как? -  удивился  Мейсонье.  -  Неужели  ты  действительно  читаешь
Библию?
     - Я обещал это дяде, - коротко ответил я. И  добавил:  -  К  тому  же
нахожу это чтение интересным.
     - Постой-ка, Мейсонье, - сказал Колен, и на губах  у  него  появилось
что-то похожее на его прежнюю улыбочку. - Ты разве забыл, что  всегда  был
первым по закону божьему!
     - А ведь точно, Мейсонье, - хохотнув,  подтвердил  Пейсу.  -  Бывало,
отчеканишь лучше, чем в книге. А я только и помню, как братья запродали  в
рабство младшего в семье парнишку. В семье-то оно,  -  заключил  он  после
минутного  раздумья,  -  только  и  гляди,  чтобы  с  тобой   не   учинили
какую-нибудь пакость.
     Снова помолчали.
     - А может, почитаешь нам вслух? - предложила Мену.
     - Вслух? - удивился я.
     - Мне  бы,  например,  -  сказал  Пейсу,  -  доставило   удовольствие
послушать снова все эти истории, я ж тебе говорю, что все перезабыл.
     - Дядя Эмманюэля, бедненький, уж такой был добрый, читал мне, бывало,
по вечерам рассказы из этой книги.
     - Эмманюэль, не заставляй себя просить, - сказал Колен.
     - Валяй, начинай, - сказал Пейсу.
     - Но может быть, это вам покажется  скучным?  -  спросил  я,  избегая
смотреть на Тома.
     - Что ты, что ты! - возразила Мену. - Уж куда лучше, чем нести всякую
чепуху или сидеть да молчать при своих мыслях. - Она добавила: -  Особенно
теперь, когда телевизора нет.
     - Я с тобою вполне согласный, - заявил Пейсу.
     Я взглянул по очереди на Мейсонье, потом на Тома, но оба  они  отвели
глаза в сторону.
     - Ну что же, пожалуйста, если нет возражений, - сказал я, помолчав  с
минуту. И так как те оба по-прежнему молчали, уставившись на пламя  очага,
я спросил: - Не возражаешь, Мейсонье?
     Мейсонье не ожидал столь прямой атаки. Он выпрямился,  прислонился  к
спинке стула.
     - Я, - ответил он мне с достоинством, - я материалист.  Но  поскольку
никто не навязывает мне веру в бога, я совсем не против послушать  историю
еврейского народа.
     - А как ты, Тома?
     Тома и бровью не повел, засунув руки в карманы и вытянув перед  собой
ноги, он рассматривал носки ботинок.
     - Раз ты читаешь Библию про себя, - сказал он  равнодушным  тоном,  -
почему бы тебе не читать ее вслух?
     Ответ  был  явно  уклончивый,  но  меня  он  вполне  устраивал.   Мне
подумалось, что чтение пойдет на пользу  моим  приятелям.  Днем  они  были
заняты, по по вечерам, когда особенно не хватало тепла семейного очага, им
приходилось   переживать   тяжелые   часы.   Наше   молчание   становилось
невыносимым, во время этих молчаливых посиделок я почти физически  ощущал,
что моих товарищей не оставляют мысли о пустоте и  бессмысленности  своего
существования. И кроме того, жизнь библейских  примитивных  племен  чем-то
напоминала ту, какой теперь начинали жить мы сами. Я был уверен, что книга
их заинтересует. И я надеялся также, что они почерпнут силы в той  воле  к
жизни, которую проявляли евреи.
     Прихватив табуретку, я перешел с закрытой  книгой  к  другой  консоли
камина, чтобы согреть озябший левый бок. Мену подбросила в огонь несколько
сухих веточек, сразу стало светлее, я открыл Библию на первой  странице  и
начал с Книги Бытия.
     Я читал, и меня охватывало волнение, пусть даже к нему  примешивалась
ирония. Конечно, это была великолепная  поэма.  Она  воспевала  сотворение
мира, а я читал ее  сейчас  в  уничтоженном  мире,  читал  людям,  которые
потеряли все.

     КОММЕНТАРИИ ТОМА

     Поскольку многие детали еще свежи в  памяти  читателей,  я  хотел  бы
указать на две неточности в рассказе Эмманюэля.
     1. Думаю, что,  находясь  в  подвале,  Эмманюэль  неоднократно  терял
сознание, потому что я все время был рядом с ним, но он по  большей  части
не замечал моего присутствия и  не  отвечал  на  мои  вопросы.  Во  всяком
случае,  в  категорической  форме  утверждаю,  что  я  не  видел,  как  он
погружался в бак для мытья бутылок. И  никто  этого  не  видел.  Вероятно,
находясь в бредовом состоянии, он лишь мечтал об этом, а потом его  начали
мучить угрызения совести за свой "эгоизм".
     2. Дверь в подвал после появления  Жермена  закрыл  не  Эмманюэль,  а
Мейсонье. Будучи в полусознательном  состоянии,  Эмманюэль,  должно  быть,
вообразил себя на месте Мейсонье, и, что удивительно, он с такой точностью
описал все его  движения,  словно  и  впрямь  совершал  их  сам.  Особенно
поражает эпизод, когда Мейсонье, на четвереньках добравшись до  двери,  не
решается приблизиться к телу Жармена.
     Хотел бы еще заметить следующее.
     Будучи атеистом, я отнюдь не являюсь антиклерикалом, и,  если  я  без
большого энтузиазма согласился на предложение Эмманюэля читать по  вечерам
Библию, произошло это только потому, что мне казалось, будто эта церемония
- вероятно, слово найдено не очень точно, но  другое  не  приходит  мне  в
голову -  лишь  закрепит  сложившуюся  ситуацию:  отношение  окружающих  к
Эмманюэлю носило и без того характер почти религиозного культа. К тому  же
читал он Библию  прекрасным  низким  голосом,  проникновенно  звучащим  от
волнения. Я охотно признаю, что  Эмманюэль-человек,  обладающий  блестящим
даром воображения, и эмоции его скорее от литературы. Как раз это-то мне и
кажется опасным: вносимое им в души смятение.
     Называть "великолепной поэмой" Книгу Бытия  -  это  значит  полностью
игнорировать ошибки, которыми она изобилует.

     Глава VI

     Первые недели после Происшествия оставили во  мне  ощущение  сплошной
серости - и на  Земле,  и  в  нашей  жизни:  глухое  отчаяние,  бесцельное
топтание на месте, бессмысленные  усилия  и  давящее  свинцовое  небо.  Мы
трудились не покладая рук, часто выполняя скучнейшие  работы,  но  в  силу
царившей у нас дисциплины всегда доводили их до конца; не слишком цепляясь
за жизнь, мы тем не менее пытались организовать ее так, чтобы выжить.
     Пока Мейсонье и Пейсу доделывали плуг, в  который  собирались  впрячь
Амаранту, мы с Пейсу  и  Тома  занялись  делом,  может  быть  и  не  столь
неотложным,  но  не  менее  важным  для  будущего:  мы  повсюду  собирали,
рассортировывали и, занеся в реестр, относили в кладовую все металлические
предметы, даже казавшиеся на первый взгляд бросовыми, но теперь, когда  их
невозможно было произвести, ставшие бесценными.
     Понятно, что мы  начали  с  'инструмента,  гвоздей,  гаек,  болтов  и
шурупов. До катастрофы я не слишком бережно относился к  этому  хозяйству,
ведь  в  ту   пору   было   так   легко   заменить   новыми   какие-нибудь
запропастившиеся или заржавевшие в траве  клещи.  Теперь  же  мы  твердили
себе, что подобное ротозейство равносильно почти что преступлению.
     На первом этаже  донжона  я  устроил  склад  для  всей  этой  утвари,
поместив ее в специальных стеллажах,  предназначенных  в  свое  время  для
хранения яблок из ныне уже не существующего фруктового сада. Самые  ценные
инструменты мы разложили в запиравшиеся на ключ  ящики,  а  распорядителем
этого склада единодушно и с его  полного  согласия  выбрали  Тома.  Теперь
любой инструмент на  складе  выдавался  только  под  расписку  и  в  книгу
заносилось даже время выдачи.
     Когда  это  дело  было  завершено,   я   вспомнил,   что   во   время
восстановления Мальвиля в пустую конюшню во внешнем дворе я свалил  старые
доски, не вытащив из них гвозди, доски эти  предназначались  для  растопки
печей  в  зимнее  время.   Чудовищные   намерения!   Теперь   о   подобном
расточительстве не могло быть и речи. Мы подбирали  все,  что  можно  было
подобрать: каждый клочок бумаги,  любую  тару,  пустые  консервные  банки,
пластмассовые флаконы, жалкий обрывок веревки или шнурка, не говоря уже  о
гвоздях, даже самых кривых и ржавых.
     Мы вытащили из конюшни  старые  каштановые  доски,  извлекли  из  них
клещами все гвозди, стараясь не повредить шляпок. А потом, выпрямив их  на
плоском камне, разложили по диаметрам в ячейки  стеллажей  на  складе.  Не
желая тратить горючее на бензопилу, мы вручную отпилили от досок  сгнившие
и изломанные куски - эти отбросы пойдут на растопку, - а  доски  тщательно
очистили с обеих сторон от штукатурки и цемента, рассортировали по толщине
и аккуратно уложили в штабель, прижав их кольями, чтобы не покоробились за
зиму.
     Готовясь встретить в Мальвиле туристов, я закупил огромные  свечи.  У
меня оставалось две дюжины в упаковке, четыре  почти  нетронутые  свечи  в
подвале и две наполовину сгоревшие.
     Мы решили сохранить их про запас, поскольку у  меня  было  две  бочки
орехового масла, Колен из узких,  цилиндрической  формы  консервных  банок
изготовил коптилки, загнув с одной стороны край так, что получилось что-то
вроде рожка, куда вставлялся  фитиль-волоконце,  выдернутый  из  пеньковой
веревки, а к противоположной стенке припаял моим  паяльником  ручку-петлю,
вырезанную из крышки. Таких  коптилок  он  изготовил  по  числу  спален  в
Мальвиле, то есть четыре. По вечерам после наших посиделок у очага  каждый
поджигал сухой веточкой свою коптилку, при ее дрожащем свете добирался  до
своей спальни и устраивался на ночлег. Масло поручили разливать  Мену,  на
ее  ответственности  была  и  вторая  бочка  с  маслом,   выделенная   для
приготовления пищи и пока еще непочатая.
     Из узкой дощечки,  которую  он  предварительно  хорошенько  промыл  и
обстругал,  Мейсонье  сделал  специальный  щуп  с  делениями,  при  помощи
которого нам удалось установить, что к концу двух  первых  недель  уровень
масла почти не уменьшился. Как подсчитал  Тома,  этих  запасов  масла  при
теперешнем его потреблении нам хватит  на  шесть  лет.  А  затем  придется
изыскивать иные источники света, поскольку вряд ли среди  всеобщей  гибели
сохранилось хоть одно ореховое дерево.
     Были у меня  еще  два  электрических  фонаря  с  двумя  почти  новыми
батарейками. Один я отдал Мену,  для  въездной  башни,  другой  оставил  в
донжоне, мы условились, что пустим их в  ход  только  в  случае  какого-то
чрезвычайного события.
     Тома пришла в голову мысль усовершенствовать ванную комнату, для чего
он предложил сваливать навоз от наших трех лошадей на каменные плиты двора
у водонапорной башни. Под этими плитами проходили  водопроводные  трубы  с
холодной  водой.  По  словам  Тома,  при  разложении   навоза   выделяется
достаточно тепла для того, чтобы согреть эти трубы. Поначалу мы  отнеслись
к этому довольно скептически, но опыт увенчался успехом.  Это  было  нашей
первой победой, нашим первым завоеванием,  не  говоря  уже  об  удобствах.
Колен клялся, что, если бы его заведение в Ла-Роке уцелело, он использовал
бы этот принцип для установки центрального отопления.
     Пейсу был в восторге, когда к нему в комнату переселился Мейсонье, но
сколько  понадобилось  дипломатических  ухищрений,  чтобы  убедить  Колена
обосноваться одному в комнате Биргитты. Видимо, он надеялся  занять  место
Тома в моей спальне. А я делал  вид,  что  не  замечаю  его  намеков.  Мои
приятели всю жизнь упрекали меня, что Колен ходит у меня  в  любимчиках  и
что я "все спускаю ему с рук". Но я-то прекрасно знал  его  недостатки.  И
сделал бы непростительную глупость, променяв на Колена такого  спокойного,
молчаливого и выдержанного соседа, как Тома.
     К тому же Тома и  так  держался  несколько  особняком  в  силу  своей
молодости, своего характера, своего образа мыслей и оттого  еще,  что  был
горожанин, да к тому же не понимал нашего местного  наречия.  Мне  не  раз
приходилось просить Мену и Пейсу не слишком  увлекаться  родным  языком  -
французский был для них полуродным, - потому  что,  когда  за  столом  они
заводили беседу на здешнем диалекте, малопомалу все начинали им вторить  и
Тома чувствовал себя среди нас чужаком.
     Надо, впрочем, сказать, что сам Тома  нередко  ставил  в  тупик  моих
друзей своей необщительностью. Держал он  себя  холодно.  Говорил  кратко,
подчас резковато. В нем не было и тени приветливости.  Но  наибольшим  его
грехом для нас было полное отсутствие чувства юмора, он вообще не понимал,
почему  люди  смеются,  и  сам  никогда  не  смеялся.   Его   невозмутимая
серьезность, столь необычная для нас, могла сойти за гордыню.
     Даже самые очевидные достоинства Тома почемуто не привлекали к  себе.
Я заметил, что Мену, питавшая  определенную  слабость  к  красивым  парням
(вспомним хотя бы почтальона  Будено),  и  та  относилась  к  Тома  весьма
сдержанно. Дело в том, что красота Тома была непривычна для нашего  глаза.
Лицо греческой статуи и безупречный профиль отнюдь  не