де-факто, установленной в городе,  в  любой  момент  может
        апеллировать к  нам  для  восстановления  своих  прав.  Мы
        считаем также, что город Ла-Рок должен быть открыт для нас
        круглосуточно, и, если посланцу Мальвиля будет  прегражден
        вход хоть в одни городские ворота,  тем  самым  ему  будет
        нанесено тяжкое оскорбление.
           Прошу тебя, дорогой Фюлбер,  принять  уверения  в  моих
        наилучших чувствах.

                                  Эмманюэль Конт, аббат Мальвиля".

     Я считаю необходимым подчеркнуть, что сам я смотрел на это письмо как
на чистый розыгрыш - надо было осадить Фюльбера с  его  манией  величия  и
сразиться с ним оружием пародии и гротеска. Стоит ли говорить, что я ни на
минуту не воображал себя наследником мальвильских  сеньоров.  И  столь  же
мало  принимал  всерьез  вассальную  зависимость  Ла-Рока.  Однако   я   с
невозмутимым видом огласил письмо, надеясь, что его комическая сторона  не
ускользнет от оих товарищей.
     Но я ошибся*. Она полностью от них ускользнула, их восхитил тон моего
письма ("В самую точку", - заявил Колен),
________________________

* Возможно, я и в самом деле "глух к юмору", как утверждает Эмманюэль,  но
я вовсе не уверен, что Эмманюэль смотрел  на  это  письмо  только  как  на
"розыгрыш". (Примечание Тома.)
________________________

а его содержание привело в восторг. Они попросили показать  им  документы,
на которые я ссылался, - и  мне  пришлось  отправиться  в  залу,  где  под
стеклом хранились эти достопамятные реликвии и их перевод  на  современный
французский язык, заказанный покойным дядей.
     Что тут началось! Десять раз читал я и перечитывал все те абзацы, где
указывалось, что Ла-Рок - наше сеньориальное владение,  а  также  те,  где
описывалось историческое решение барона Сижисмона  объявить  себя  аббатом
Мальвиля.
     - Гляди ты! - сказал Пейсу. - А я-то думал, что  мы  не  имели  права
избрать тебя по закону. Зря ты нам раньше не показал эти бумаги.
     Древность наших прав кружила им голову.
     - Пятьсот лет, - твердил Колен. - Нет, ты подумай только! Пятьсот лет
назад тебе дано право быть аббатом Мальвиля!
     - Ну, это  ты  уж  слишком,  -  возразил  Мейсонье,  который  не  мог
покривить душой, даже когда ему этого хотелось. - С тех пор была  все-таки
Французская революция.
     - А сколько она продолжалась? - стоял на своем Колен. -  Разве  можно
даже сравнивать!
     Особенно их пленило то, что "поставить в сан"  епископа  Ла-Рока  мог
только владетельный  сеньор  Мальвиля.  По  просьбе  Пейсу  я,  как  умел,
объяснил, что означает выражение "поставить в сан".
     - Так о чем тут еще  толковать,  Эмманюэль,  -  заявил  Пейсу.  -  Ты
Фюльбера в сан не ставил, а стало быть,  он  такой  же  епископ,  как  моя
задница. - (Бурное одобрение присутствующих.)
     После этого мои товарищи совсем закусили удила и требовали  снарядить
экспедицию против Ла-Рока, дабы отомстить за нанесенное нам оскорбление  и
восстановить над городом наши сюзеренные права.
     Я молча наблюдал за разгулом националистических страстей, которые сам
же и развязал. Теперь уже поздно было, я это  чувствовал,  объяснять  моим
товарищам, что письмо мое - просто пародия. Слишком они вошли в  раж.  Они
обиделись бы на меня. Но все же я пытался урезонить самых рьяных, в чем  и
преуспел с помощью  Мейсонье,  Тома,  а  потом  и  Колена,  и  мы  приняли
торжественное решение, что никогда не покинем "своих  друзей  из  Ла-Рока"
(формулировка Колена). И что в случае, если их будут притеснять,  ущемлять
их права, Мальвиль заступится за них, что, впрочем,  было  уже  сказано  в
моем письме.
     На другой день вновь явился Газель. Я молча вручил ему послание, и он
отбыл. А через два дня было закончено строительство ПКО и пшеница достигла
уже восковой спелости, можно было начинать уборку.
     Дело шло медленно, потому что  мы  орудовали  серпом,  потом  вручную
вязали снопы, потом перевозили их в  Мальвиль  и,  оборудовав  во  внешнем
дворе  гумно,  цепами  молотили  зерно.  Все  это   потребовало   большого
количества рабочих рук, и, когда наш труд подошел к концу, для каждого  из
нас библейские слова о  хлебе,  добытом  в  поте  лица,  приобрели  новый,
глубокий смысл.
     Но несмотря ни на что, можно было сказать, что игра стоила свеч. Даже
учитывая, что четвертую часть  погубили  грабители,  мы  все-таки  собрали
урожай десять к одному. А всего  это  составило  тысячу  двести  пятьдесят
килограммов зерна. По сравнению с нашими солидными запасами - я  говорю  о
зерне, захваченном в "Прудах", - это было маловато, но для  первого  после
Происшествия урожая и  в  качестве  залога  наших  будущих  надежд  просто
прекрасно.
     Ночью после сбора  урожая  меня  разбудили  какието  негромкие  звуки
где-то рядом, или, вернее, я проснулся  оттого,  что  сквозь  сон  не  мог
разобрать, откуда эти звуки идут. Но когда я  открыл  глаза  -  ночь  была
темная, ни зги не видно, - я сообразил, что  это  всхлипывает  Эвелина  на
своем диване у окна.
     - Ты плачешь? - спросил я полушепотом.
     - Да.
     - Почему?
     В ответ раздались всхлипывания и заглушенные рыдания.
     - Мне грустно.
     - Иди ко мне, расскажи, что случилось.
     В мгновение ока она перебралась со своего дивана  на  мою  кровать  и
припала ко мне, сжавшись  в  комочек.  Хотя  за  это  время  она  немножко
округлилась, она все равно  показалась  мне  легкой  как  пушинка.  Словно
котенок примостился у меня на плече. Она продолжала рыдать.
     - Да ты промочишь меня  насквозь!  Просто  водопад  какой-то!  А  ну,
закрой кран!
     Я протянул ей свой платок, и ей пришлось приостановить рыдания,  хотя
бы для того, чтобы высморкаться.
     - Ну?
     Молчание. Она опять захлюпала носом.
     - Перестань хлюпать - высморкайся!
     - Уже.
     - Еще разок.
     Она высморкалась еще раз, но, судя по звуку, без  всякого  успеха.  И
снова начала всхлипывать. Должно быть, это было нервное. Как и ее  кашель,
как и ее рыдания, как и судороги, в которых она корчится. Может, и астма у
нее от  нервов.  После  нападения  бродяг  и  гибели  Момо  она  перенесла
тяжелейший приступ. Я подумал: уж не начинается ли новый? И обнял ее.
     - Ну скажи мне, - заговорил я, - в чем дело?
     Молчит.
     - Мы их убили! - наконец прошептала она.
     Я был удивлен. Я ждал другого.
     - Так вот из-за чего ты плачешь?
     - Да. - И так как я молчал, она продолжала: - Почему ты  удивляешься,
Эмманюэль?
     - А я думал, ты сейчас скажешь, что я тебя разлюбил.
     - Нет, нет, - отвечала она. - Я знаю, ты  меня  любишь,  как  раньше.
Просто ты мне теперь ничего не спускаешь. Но мне так даже больше нравится.
     - Больше нравится?
     Молчит. Она размышляет и  так  поглощена  своими  мыслями,  что  даже
перестала всхлипывать.
     - Да, - говорит она наконец. - Это меня приструнивает.
     Я молчу и мотаю себе на ус.
     - Но вот эти люди, которых  убили,  разве  нельзя  было  взять  их  в
Мальвиль? Ведь в Мальвиле места много!
     Я покачал головой, словно она могла видеть меня в потемках.
     - Дело не в том, сколько у нас места, а  в  наших  запасах.  Нас  уже
одиннадцать. В крайнем случае мы  можем  прокормить  еще  двоих,  от  силы
троих, но не двадцать же человек.
     - Ну тогда, - сказала она помолчав, - пусть бы они съели наш хлеб.
     - А как же другие?
     - Какие другие?
     - Те, что придут потом. Значит,  пусть  режут  наших  свиней,  съедят
коров, уведут лошадей? А мы что ж, мы будем жевать траву?
     Но на Эвелину мои сарказмы не произвели никакого впечатления.
     - Ты же сам сказал, что рюнский хлеб - это не бог весть как много.
     - Да, по сравнению с тем, что у нас, к счастью, есть  в  закромах.  И
все же тысяча двести пятьдесят килограммов зерна - не так уж мало хлеба.
     - Но в крайнем случае мы ведь могли и  без  хлеба  обойтись!  Ты  сам
говорил! - живо добавила она с упреком.
     И в самом деле, что я ни скажу, навеки отпечатывается в ее памяти.
     - В крайнем случае да. Но  кто  знает,  вдруг  будущий  год  окажется
неурожайным. Лучше иметь небольшой избыток. Хотя бы для того, чтобы,  если
понадобится, помочь нашим друзьям ларокезцам.
     - А почему же мы не помогли этим людям?
     - Я уже тебе сказал - их было слишком много.
     - Не больше, чем ларокезцев.
     - Но там ведь наши знакомые.  -  И  так  как  она  молчала,  я  начал
перечислять: - Пимон, Аньес Пимон, Лануай, Жюдит и Марсель,  который  тебя
приютил.
     - Да, - сказала она. - И еще Пужес. Что-то его давно не видно.
     Что верно, то верно. Прошло уже дней десять, как старый  пройдоха  не
являлся в Мальвиль  омочить  в  нашем  вине  кончики  своих  усов.  Так  и
закончился наш спор, не приведя  ни  к  какому  результату.  Типичная  для
Эвелины манера заканчивать наши с  ней  распри,  ни  в  чем,  впрочем,  не
уступив. Однако я был поражен - как по-взрослому она  рассуждала.  Где  ее
былая ребячливость? И как она стала правильно выражаться. С тех пор как  я
"ничего  ей  не  спускал",   она   перестала   прикидываться   несмышленой
малолеткой.
     - Ну ладно, - заявил я. - Аудиенция окончена. Отправляйся к  себе.  Я
буду спать.
     Она уцепилась за меня.
     - Можно  я  побуду  с  тобой  еще  немножко,  Эмманюэль,  разреши,  -
залепетала она, только что не присюсюкивая, как младенец.
     - Нет, нельзя. Марш.
     Она повиновалась, и  притом  беспрекословно.  Я  бы  даже  сказал,  с
каким-то особым пылом, точно намерена была всю жизнь упоенно исполнять мои
приказания.
     И все же что-то скрывалось в ее головке, чего  я  не  мог  понять  до
конца. Она говорила со мной об убитых бродягах - и ни словом не заикнулась
о Момо.
     Правда, и сама Мену никогда не заговаривала о Момо. В день гибели  ее
сына я строил самые разные предположения о том, как она будет вести себя в
дальнейшем, но ни одно из  них  не  оправдалось.  Она  не  впала  в  тупое
отчаяние.  Не  выпустила  из  рук  бразды  правления   нашим   хозяйством.
По-прежнему  полновластно  распоряжалась  женской   частью   мальвильского
населения, клевала чаще всего самую  старую  и  болтливую  клушу,  но  при
случае, правда,  более  осмотрительно,  не  давала  спуску  и  молоденьким
хохлаткам, причем Кати чаще, чем Мьетте, принимая во  внимание,  что  Кати
сама могла пустить в ход свой острый клюв. И аппетита  Мену  не  потеряла,
попрежнему проворно орудовала вилкой и не отказывалась от стаканчика, хотя
потолстеть ей, видно, не суждено было никогда. Наконец, она была все такая
же опрятная-маленький, начищенный до блеска скелетик, где все мускулы, все
внутренние органы были  доведены  до  минимальных  размеров;  волосы  туго
стянуты  пучком  на  затылке  мумифицированной  головки,   черный,   чисто
выстиранный фартук пришпилен  английскими  булавками  к  вырезу  на  самой
плоской  в  мире  груди.  Сухонькая,  маленькая,  она  по-прежнему  быстро
семенила, шаркая своими не по  росту  большими  ступнями,  вытянув  вперед
худую, жилистую шею.
     На стол накрывала обычно Кати  или  Мьетта,  а  салфетки  на  приборы
раскладывала Мену. Из соображений гигиены она снабдила  салфетки  метками,
чтобы у каждого была своя, но различала эти метки только она одна.  И  вот
однажды утром я не без тревоги заметил, что кто-то поставил на конец стола
прибор Момо и положил на тарелку его салфетку. Видно, и Колен  обратил  на
это внимание, он с мрачным видом покачал головой и подмигнул мне.  Однако,
усаживаясь за стол, я подсчитал приборы - их оказалось одиннадцать,  а  не
двенадцать. К тому же на стол накрывала Кати, я не мог допустить, что  она
ошиблась. Наклонившись, я вопросительно поглядел на нее, и  она  незаметно
сделала мне указательным пальцем правой руки отрицательный знак.
     Теперь все уселись за стол, кроме Жаке, который стоял опустив руки, а
его золотисто-карие глаза затуманила тревога - на его обычном месте  зияла
зловещая пустота. Он смиренно глядел на меня, как  бы  спрашивая,  чем  он
провинился, что я лишил его  пищи.  Словом,  вел  он  себя  как  добрый  и
преданный пес, который после дурного хозяина попал в семью,  где  все  его
ласкают, и он  дрожит  от  страха,  как  бы  в  один  прекрасный  день  не
проснуться и не обнаружить, что он лишился своего счастья, тем  более  что
по его соображениям он этого счастья недостоин и не  знает,  явь  оно  или
сон. Жаке вовсе не считал, что, лишив его обеда, я поступил несправедливо.
В его глазах все, что я делаю, справедливо. Он готов  был  после  завтрака
вместе с нами приняться за работу на пустой желудок. Боялся  он  одного  -
как бы эта кара не оказалась предвестницей изгнания.
     Я ободряюще улыбнулся ему и уже хотел вмешаться, когда Мену буркнула:
     - Свой прибор ищешь, сынок? Вот он.
     И подбородком указала ему на то место, где прежде сидел Момо.
     Наступила мертвая  тишина,  Жаке  растерянно  посмотрел  на  меня.  Я
кивнул, и бедняге Жаке, который больше всего на свете боялся быть в центре
внимания, пришлось  обойти  весь  стол  и  занять  место  Момо,  с  ужасом
чувствуя, что к нему прикованы все взгляды.
     Колен тотчас же, и весьма тактично, затеял разговор на животрепещущую
тему. Дело касалось присыпанных землей кусков картона, которые  прикрывали
ловушки в зоне ПКО. Во  время  дождя  картон  начнет  гнить,  размякнет  и
прогнется под тяжестью земли. В результате осаждающие  непременно  заметят
впадины, и тем самым будут предупреждены о наличии ловушек. Пейсу  сказал,
что надо проделать в картоне дыры, чтобы  вода  стекала  прямо  в  яму.  А
Мейсонье  предложил  заменить  куски   картона   двумя   листами   фанеры,
соединенными посередине узенькой  рейкой,  которая  проломится  под  ногой
врага.
     Вслушиваясь в этот спор ровно настолько, чтобы  при  случае  вставить
словечко-другое, я следил за тем, что делается и говорится на другом конце
стола. Скованный смущением, Жаке ел молча, низко склонившись над тарелкой,
а Мену без умолку  полушепотом  поучала  его.  "Сядь  прямо!  Господи,  да
перестань же ты катать хлебные шарики! И не  чавкай!  Где  ты  находишься?
Утирается руками - а салфетка-то на что!"  Я  поразился  тому,  что  после
каждого из этих суровых наставлений Мену повторяла имя Жаке, словно хотела
показать нам, что она в своем уме и  ничего  не  путает,  даже  если  Жаке
против собственного желания и удостоился чести, какая  ему  нынче  выпала.
Было и еще одно доказательство того, что  Мену  сохранила  полную  ясность
ума: читая наставления Жаке, она  не  употребляла  ни  одного  из  местных
словечек, которых не понимал этот чужак.
     Через двое суток после того, как было закончено строительство  ПКО  и
начались занятия стрельбой (в  том  числе  стрельбой  из  лука),  появился
старик Пужес на своем допотопном велосипеде. Без особого  удовольствия  он
прополз на четвереньках под палисадом. И уж совсем  помрачнел,  когда  ему
завязали глаза, проводя по  зоне,  где  были  устроены  ловушки.  Едва  он
расположился на кухне въездной башни, как тут же дал нам понять, что такие
неудобства требуют вознаграждения. Я говорю "нам", потому что, как  только
распространилась весть о появлении  Пужеса,  весь  Мальвиль  собрался  его
послушать.
     - Ох и трудно же теперь до тебя добраться,  Эмманюэль,  -  начал  он,
подкручивая свои желтоватоседые усы. - Что от вас выйти, что к вам войти -
ох и трудное дело!
     Он оглядел присутствующих, польщенный всеобщим вниманием.
     - Из Ла-Рока ведь теперь  тоже  так  просто  не  выберешься.  Фюльбер
поставил стражу у обоих ворот! Поверишь  ли  -  прогуляться  по  дороге  в
Мальвиль и то нынче думать не моги. Декрет специальный выпустили. По шоссе
и то едва-едва дозволяют. Спасибо, я вспомнил  тропинку,  что  выходит  на
мальвильскую дорогу. Помнишь - через Фожу?
     - Ты пробирался через Фожу? - изумился я. - На велосипеде?
     - Пришлось кое-где тащить его на себе, - ответил Пужес. - Ни дать  ни
взять чемпион по кроссу.  Это  в  мои-то  годы!  Надеюсь,  -  добавил  он,
выдержав эффектную паузу и оглядев собравшихся, - что после всего, чего  я
сегодня натерпелся, ты не станешь так поспешно  затыкать  винную  бутылку,
Эмманюэль.
     - Угощайся, - сказал я, придвинув к нему бутылку,  -  ты  это  вполне
заслужил.
     - Еще бы, - подтвердил старик Пужес.  -  Не  такто  легко  пробраться
через Фожу на велосипеде. И к тому же я привез тебе  кучу  новостей  -  аж
голова раскалывается. И ноги гудут, педали-то крутишь, крутишь.
     - А тебе ведь это не впервой, -  заявила  Мену,  -  сколько  раз  ты,
бывало, шлялся из Ла-Рока в Мальжак к своей потаскухе.
     - Твое здоровье, Эмманюэль, - с достоинством сказал Пужес, хотя все в
нем так и кипело, оттого что Мену отравила ему великую минуту славы.
     - Мену, - сурово проговорил я. - Дай ему поесть.
     - Что ж, я не прочь, - сказал старик Пужес. - У меня  живот  подвело,
пойди проберись через Фожу.
     Мену открыла буфет, стоявший справа от камина, со стуком поставила на
стол перед Пужесом тарелку, потом отрезала тонюсенький кусочек ветчины  и,
зажав его большим и указательным пальцем, издали швырнула на тарелку.
     Я строго поглядел на нее, но она сделала вид, будто не замечает моего
взгляда. Потом отрезала Пужесу хлеба, стараясь, чтобы ломтик получился как
можно тоньше, а это было нелегко, потому что хлеб был только что  испечен.
Проделав все эти чудеса ловкости, Мену продолжала бурчать себе что-то  под
нос. Но так как, наслаждаясь первым стаканчиком, Пужес устремил  глаза  на
бутылку и молчал, и мы в  ожидании  обещанных  новостей  молчали  тоже,  в
тишине кухни было слышно каждое слово Мену, произносимое якобы в  сторону,
и тщетны были все мои попытки прервать ее.
     - Есть такие, - бурчала Мену, не глядя на меня, - что почище  пиявки,
всю кровь норовят из тебя высосать. Аделаида, к  примеру.  Она,  Аделаида,
так просто дрянцо, это уж точно. Встречному и поперечному  отказу  нет.  А
все  ж  таки  кое-кто  этим  попользовался.  Сначала   получат   свое   на
дармовщинку, а когда уж пороху больше  не  хватает,  у  нее  же  налижутся
задарма. Не много небось эта шлюха денег-то накопила с такими клиентами!
     Старик Пужес отставил стакан, выпрямился и левой рукой обтер усы.
     - Не в укор тебе будь сказано, Эмманюэль, - с достоинством начал  он,
- но не худо бы тебе запретить своей  служанке  оскорблять  меня  в  твоем
доме.
     - Ты гляди, теперь ему еще уважение подавай, - заявила Мену.
     Побелев от ярости при слове "служанка", она швырнула  на  стол  кусок
хлеба и, скрестив на  груди  тощие  руки,  устремила  пылающий  взгляд  на
Пужеса. Но старик, смакуя  одновременно  второй  стакан  вина  и  свой  не
слишком благородный выпад, вкушал двойную сладость отмщения.
     - Мену не служанка,  -  решительно  сказал  я.  -  У  нее  есть  свое
собственное имущество. Она живет у  меня  только  потому,  что  ведет  мое
хозяйство,  но  жалованья  я  ей  не  плачу.  Само  собой,  так  было   до
Происшествия.
     - В общем,  она  вроде  бы  домоправительница  у  господина  кюре,  -
разъяснил Колен.
     Все, кроме Мену, засмеялись, и это разрядило обстановку.
     Воспользовавшись этим, я встал, подошел к Мену и шепнул ей на ухо:
     - Если скажешь еще хоть слово, я тебя при всех выставлю за дверь.
     Она смолчала, но шумно перевела дух. Глаза у нее сверкали, губы  были
сжаты, ноздри трепетали. Я отчасти даже порадовался, увидев ее такой после
всего, что случилось.
     Я снова сел. Старик Пужес  приканчивал  хлеб  с  ветчиной  и  допивал
третий стакан. Тянулось это без конца.  Пил-то  он  быстро,  а  вот  жевал
медленно.
     Допив  третий  стакан,  он  стал  молча  подкручивать  кончики  усов,
поглядывая на бутылку. Тогда я снова налил ему  вина  и  коротким  щелчком
закупорил бутылку. Он проследил взглядом мое движение, потом перевел г