но не вдруг сообразил, что Тома по градуснику,
висящему  над  водопроводным  краном,  определил:  температура  в  подвале
поднялась с +13 до +70ь С. Мне сразу стало легче. Я понял, что  умираю  не
от какой-то неведомой болезни, а умираю от жары. Слова "я умираю" для меня
все еще оставались образом. Я не в состоянии был  даже  представить  себе,
что температура в подвале может подняться еще выше и  стать  действительно
смертельной.  Ведь  ничто  в  моем  предшествующем  жизненном   опыте   не
подсказывало мне такой ситуации, когда кто-то погиб от жары в подвале.
     Мне удалось встать на колени и ценою невероятного напряжения доползти
на четвереньках до бака,  где  мы  полоскали  бутылки.  Уцепившись  обеими
руками за его край - в глазах у меня  было  темно,  я  задыхался,  сердце,
казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, - я приподнялся,  встал  на  ноги  и
погрузил голову и руки в воду. И сразу  же  меня  охватило  восхитительное
ощущение свежести, вероятно, вода  в  баке  еще  не  успела  нагреться.  Я
простоял так довольно долго и не захлебнулся, конечно,  лишь  потому,  что
уперся ладонями в дно бака, - это  удерживало  меня  на  поверхности.  Тут
только я  заметил,  что  глотаю  эту  грязную,  смешанную  с  вином  воду,
оставшуюся здесь после мытья бутылок. Зато теперь я мог держаться на ногах
и довольно отчетливо видел своих приятелей. Кроме Колена-а  он,  вероятно,
слышал, что сказал мне Тома, - все были по-прежнему одеты. Пейсу вроде  бы
спал, глаза его были закрыты. Просто непостижимо, но Момо все  еще  был  в
своем толстом свитере. Он неподвижно лежал на полу, голова  его  покоилась
на коленях Мену. А сама Мену с закрытыми глазами сидела,  прислонившись  к
бочке, и ее бескровное худое лицо казалось сейчас лицом покойницы.  Совсем
обессилевший Мейсонье смотрел на меня глазами, полными отчаяния. Я  понял,
что он видел, как я пил, и сам умирает от жажды, но не в  силах  добраться
до бачка.
     Я сказал:
     - Разденьтесь все!
     Я надеялся произнести эти слова внушительно и  твердо,  но  не  узнал
собственного голоса. Так он был беззвучен и слаб.
     И я добавил с какой-то дурацкой вежливостью:
     - Очень прошу вас!
     Пейсу не шевельнулся.
     Мену подняла веки и начала было стаскивать  свитер  с  Момо,  но  это
оказалось ей не по силам, и, обливаясь потом, она снова, осела у  круглого
ската бочки. Она дышала, как-то особенно страшно и мучительно  открывая  и
закрывая рот, точно рыба, выброшенная из воды. Мейсонье взглянул на  меня,
и его пальцы  начали  расстегивать  рубашку,  но  двигались  они  с  такой
медлительностью, что я понял: никогда ему не расстегнуть ее до конца...
     Сам я снова сполз на пол и сидел теперь у бачка, тяжело дыша,  но  не
отводя взгляда от полных отчаяния глаз Мейсонье, готовый помочь ему,  если
только у меня достанет на то сил. Приподнявшись на локте, я натолкнулся на
металлический ящик с шестью гнездами, в котором Момо  подтаскивал  бутылки
от Мену ко мне. Я насчитал в нем шесть бутылок. Голова  моя  работала  так
вяло, что мне пришлось их пересчитывать дважды.  Я  вытащил  бутылку,  что
была поближе. Она показалась мне ужасно тяжелой. Напрягая последние  силы,
я поднес ее к губам, и я пил и пил, с удивлением думая, чего ради мне было
глотать грязную воду, когда вокруг столько вина. Вино оказалось горячим  и
терпким. Я выпил почти половину бутылки. И сразу же меня  прошиб  пот,  он
катился со лба так обильно, что даже мои густые брови были ему не помехой.
Пот заливал мне глаза, слепил. И тем не менее  вино  настолько  подкрепило
меня, что я смог направиться к Мейсонье уже не на четвереньках, а  ползком
на левом боку, держа в правой руке початую бутылку.
     Тут только я заметил, что каменный пол подо  мной  раскалился.  Чтобы
немножко отдышаться, я остановился. Я весь взмок от пота, будто только что
вылез из ванны. Откинув голову назад, чтобы  потом  не  заливало  глаз,  я
увидел над собой стрельчатые своды потолка. В  слабом  свете  трудно  было
рассмотреть его хорошенько, но мне показалось,  будто  своды,  раскаленные
добела, сверкают. Все так же задыхаясь и глядя, как  на  обжигающие  плиты
пола с меня ручьями стекает пот, я ошалело подумал, что мы  сейчас  словно
цыплята, сунутые жариться в печь, - у них  уже  вздулась  кожа  и  обильно
сочится жир. И даже в ту минуту,  сумев  довольно  точно  определить  наше
положение,  я  воспринимал  это  как  некий  образ.  Логическое   мышление
отказало, я не мог представить себе, что  произошло  там,  наверху.  Более
того, если бы у меня нашлись силы открыть створки обеих дверей, ведущих  в
коридор со сводчатым потолком, подняться по лестнице и выбраться наружу, я
бы непременно сделал это, в полном убеждении, что, как и час  назад,  меня
встретит там все та же прохлада.
     Ползком добравшись до Мейсонье, я протянул ему  бутылку,  но  тут  же
понял, что он ее не удержит. Тогда я  сунул  горлышко  в  его  пересохшие,
слипшиеся  губы.  Сперва  вино  лилось  мимо,  но,  как  только   не-   бо
увлажнилось, губы  алчно  стиснули  стекло  бутылки  и  он  начал  глотать
быстрее. Я испытывал огромное облегчение, видя, как пустеет  бутылка,  мне
стоило колоссального напряжения удерживать ее у рта  Мейсонье,  и  у  меня
едва хватило мочи отставить ее в сторону, когда он ее прикончил.  Мейсонье
повернулся ко мне, но не  проронил  ни  звука,  он  смотрел  на  меня  так
жалобно, с такой по-детски трогательной благодарностью, что, будучи и  сам
в состоянии крайней слабости, я едва удержался от слез. Но в то  же  время
сознание, что я хоть чем-то облегчил его положение, придало  мне  духу.  Я
помог Мейсонье раздеться. Затем я подсунул под него,  чтобы  не  так  жгли
плиты пола, его одежду, сам пристроился сбоку, мы сидели с Мейсонье рядом,
привалившись к бочке, наши головы соприкасались, и тут, я должно быть,  на
несколько секунд потерял сознание, потому что, очнувшись, не сразу  понял,
где я и что я тут делаю. Все передо  мной  расплывалось,  дрожало  мутными
пятнами, и я решил, что это пот застилает  мне  глаза.  Сделав  над  собой
огромное усилие, я попытался протереть их. Но мутная пелена не спадала,  а
сил у меня больше не было.
     Когда наконец я вновь обрел четкость зрения, я увидел,  что  Колен  и
Тома хлопочут вокруг Пенсу, стоя на  коленях,  раздевают  его  и  пытаются
напоить; с трудом повернувшись направо, я обнаружил Момо и его  мать:  они
лежали совершенно голые бок о бок, веки у Мену  были  опущены  и  она  вся
скорчилась,  напоминая  те  доисторические  скелетики,  что  находят   при
раскопках курганов. Я мельком подумал, как хватило  у  нее  сил  раздеться
самой, а главное - раздеть сына, но эта мысль тут же  улетучилась,  я  уже
обдумывал план, поглощавший все мои силы:  доползти  до  бака  с  водой  и
погрузиться  в  него  по  самую  шею.  Не  представляю,  как  мне  удалось
осуществить свое намерение, но тем не менее по раскаленным плитам  пола  я
дополз до бачка и теперь делал отчаянные попытки  залезть  в  него.  Чтобы
помочь себе, я оперся было левой ладонью о стенку и тут же отдернул  руку,
словно от раскаленного докрасна железа. Но видимо, я  все  же  преуспел  в
своем начинании, потому что опомнился уже в воде: я сидел, высоко подтянув
колени, и упирался в нях подбородком так,  что  голова  торчала  из  воды.
Вспоминая об этом купанье, я ничуть  не  сомневаюсь,  что  то  была  самая
горячая  ванна,  когда-либо  принятая  мною  я  жизни,  но  в  ту  минуту,
погрузившись в воду, я  испытал  лишь  сладостное  ощущение  поразительной
свежести. Время от времени я большими глотками  пил  эту  воду.  Потом  я,
вероятно, вздремнул и проснулся  внезапно,  вздрогнув  всем  телом,  когда
дверь в подвал распахнулась и на пороге появился человек.
     Я смотрел на него. Он сделал два шага вперед, и его качнуло.  Человек
был гол. От волос и бровей у него ничего  не  осталось,  а  багровое  тело
раздулось так, будто его продержали несколько минут в кипятке. Но страшнее
всего - у меня даже похолодело все внутри -  были  окровавленные  лохмотья
кожи, свисавшие с его груди, боков и ног. И все-таки,  уж  не  знаю  каким
чудом, человек держался на ногах, и, хотя вместо лица у него было кровавое
месиво, я узнал его по глазам.  Это  был  Жермен,  мой  рабочий  из  "Семи
Буков".
     Я крикнул:
     - Жермен!..
     И тут, словно он только и ждал моего зова, Жермен  тяжело  рухнул  на
пол и застыл неподвижно, распластавшись на плитах, вытянув ноги  и  широко
раскинув руки. В  то  же  самое  время  в  распахнутую  дверь  ворвался  и
устремился прямо на меня поток такого раскаленного воздуха,  что  я  решил
вылезти из своего бака и закрыть дверь. И удивительное дело: я добрался до
двери ползком или, возможно, на четвереньках, не помню, и навалившись всей
тяжестью тела на массивную дубовую дверь, с огромным облегчением  заметил,
что она наконец поддалась и язычок замка щелкнул, войдя в свое гнездо.
     Я задыхался, я исходил потом, раскаленные плиты пола жгли тело, и я с
невыразимой тоской думал, что вряд ли сумею вновь  добраться  до  бака.  Я
стоял на  четвереньках,  опустив  голову,  всего  в  нескольких  шагах  от
Жермена, но у меня не  было  сил  доползти  до  него.  Впрочем,  это  было
бесполезно. Я уже знал, что Жермен мертв. И в этот  самый  миг,  на  грани
полного изнеможения, не в силах поднять голову и оторвать от  раскаленного
пола обожженные колени и локти, борясь против искушения сдаться и умереть,
я, глядя на труп Жермена, в каком-то внезапном озарении вдруг  понял,  что
нас окружает бушующий океан  огня  и  все,  что  населяло  землю  -  люди,
животные, растения, - погибло в его пламени.

     Глава IV

     Сейчас, перечитав написанное, я обнаружил в своем рассказе  кое-какие
пробелы и неточности. Так, например, я  подумал  о  том,  как  же  удалось
несчастному, умирающему  Жермену,  с  которого  огнем  содрало  не  только
одежду, но и кожу, добраться к  нам  в  Мальвиль.  Вернее  всего,  получив
неожиданно какой-то срочный заказ от одного из наших клиентов и зная,  что
до меня сейчас не дозвониться, поскольку я разливаю вино в подвале, Жермен
отправился к нам на мотоцикле и взрыв застал его при въезде в Мальвиль, то
есть когда он уже в какой-то мере был защищен скалой от огненного  смерча.
Пронесшись вихрем с  севера  на  юг,  смерч  только  лизнул  его  краешком
исполинского языка. Вероятно, лишь этим можно объяснить, что Жермен не был
испепелен тут же на месте, как жители Мальжака, от которых под слоем пепла
уцелели одни обуглившиеся кости.
     Если бы Жермен всего на несколько секунд раньше попал  во  внутренний
двор донжона, возможно, он остался бы в живых. Ведь сам замок пострадал  в
общем не слишком сильно. Огромный утес, прикрывающий  Мальвиль  с  севера,
заслонил его от огненного смерча своей громадой.  Поразило  меня  также  и
следующее: как только в подвал ворвался бешеный грохот  поезда  (повторяю,
сравнение это кажется мне смехотворным),  сопровождавшийся  адской  жарой,
меня и моих приятелей словно бы парализовало, атрофировались мышцы, речь и
даже мысль. Мы почти не говорили, а  двигались  и  того  меньше,  и  самое
удивительное-до появления Жермена я не имел ни малейшего  представления  о
том, что же произошло наверху. Но даже и  после  этого  мой  мозг  работал
настолько вяло, что я не способен был ни к  каким  логическим  обобщениям,
никак не мог  увязать  между  собой  внезапное  отключение  электричества,
упорное молчание  радиостанций  с  нечеловеческим  грохотом  и  чудовищным
скачком температуры.
     Вместе  со  способностью  логически  мыслить  я  потерял  и  ощущение
времени. Даже сейчас не могу сказать, сколько времени  прошло  с  момента,
когда погас свет, до той минуты, как  распахнувшаяся  дверь  пропустила  в
подвал   Жермена.   Думаю,   объясняется   это   выпадениями    восприятия
действительности, я то и дело куда-то проваливался,  а  вынырнув,  слишком
тупо реагировал на происходящее.
     Утратил я также всякое представление о нравственных  нормах.  Правда,
утратил не сразу, ведь я всетаки изо всех сил старался помочь Мейсонье. Но
это было как бы последним проблеском. Тогда мне даже в голову  не  пришло,
что я действую не по-товарищески, завладев единственным баком с водой, - я
залез в него и долго сидел там. Но с другой стороны, если бы я  не  сделал
этого,  разве  достало  бы  у  меня  духу  ползком  добраться  до   двери,
распахнутой Жерменом, и закрыть ее? Позже сообразил,  что  никто  из  моих
друзей не сдвинулся с места, хотя их полные страдания глаза были  обращены
к зияющему просвету двери.
     Я уже говорил, что в полном  изнеможении,  свесив  голову,  стоял  на
четвереньках всего в каком-нибудь метре от Жермена, но у меня  не  хватило
силы доползти  до  него.  Честнее  будет  сказать:  не  хватило  мужества,
поскольку до облюбованного мною бака с водой я все-таки сумел добраться. В
сущности, я был еще под впечатлением только что  пережитого  ужаса,  когда
перед нами  вдруг  предстало  разбухшее,  кровоточащее  тело  Жермена,  на
котором, словно клочья разорванной  в  драке  рубахи,  болтались  лохмотья
кожи. Жермен и вообще-то был широкоплечий  и  высокий,  но  в  ту  минуту,
оттого ли, что я смотрел на него снизу, или оттого, что тень его на сводах
потолка  в  мерцании  свечей  разрослась  до  невероятных  размеров,   мне
почудилось, будто в подвал вошла сама  чудовищно  огромная  смерть,  а  не
жалкая ее жертва. Кроме того. Жермен еще держался на ногах, а  все  мы  от
слабости не могли подняться с пола. И к тому же он  шатался,  сверля  меня
своими голубыми глазами, и в этом тоже мне мерещилась угроза:  вот  сейчас
он рухнет и погребет меня под собой.
     Я снова добрался до бака с водой, но на этот раз отказался от  своего
намерения погрузиться в него, так как, опустив руку, обнаружил,  что  вода
слишком нагрелась. Мне следовало бы сообразить, что это ощущение обманчиво
и в действительности  просто  воздух  в  подвале  начал  охлаждаться,  но,
конечно, подобное умозаключение в ту минуту было мне не по плечу и я  даже
не взглянул на висевший над краном термометр. Только одна  мысль  сверлила
мозг:  избежать  прикосновения  раскаленных  плиток  пола.  Не  без  труда
взобрался я на стоявшие бок о бок две винные бочки и  удобно  расположился
на них: улегся поперек ложбинки, образованной крутыми скатами этих  бочек,
так что туловище мое возвышалось над одной из них, а  ноги  свешивались  с
другой. Прикосновение к дереву дало мне  обманчивое  ощущение  прохлады  и
облегчения, но длилось это  недолго,  страдания  мои  возобновились,  хотя
теперь это были страдания иного рода.  Я  уже  не  обливался  потом  и  не
задыхался, как раньше, но ладони рук, колени, бедра -  словом,  все  части
моего тела, которые соприкасались с полом,  сейчас  нестерпимо  горели.  Я
услышал где-то рядом жалобные негромкие стоны, с  тревогой  прислушался  к
ним, мельком подумал о своих приятелях и вдруг со  стыдом  обнаружил,  что
стонут не они, а  я  сам.  Но  осознал  я  это  много  позже.  Нет  ничего
субъективнее  боли.   Муки,   которые   я   тогда   испытывал,   вряд   ли
соответствовали  тяжести  моих   довольно   поверхностных   ожогов.   Едва
собравшись с силами, я начал действовать, как начисто забыл о них. Боль от
ожогов, видимо, была вполне терпимой, так как вскоре я  уснул  и  проспал,
вероятно, довольно долго: проснувшись, я  заметил,  что  толстые  свечи  в
ближних к нам бра догорели и кто-то зажег новые, подальше.  Тут  только  я
понял, что страшно замерз, тело  было  совсем  ледяное,  особенно  застыла
спина. У меня зуб на зуб не попадал. Поискав взглядом  свою  одежду  и  не
обнаружив ее, я решил слезть со своего насеста, чтобы пойти  взглянуть  на
градусник.  Каждый  шаг  был  для  меня  настоящей   пыткой,   мышцы   ног
одеревенели, их сводило  судорогой,  нестерпимо  ныли  обожженные  ладони.
Термометр показывал +30ь,  но  напрасно  я  себе  внушал,  что  при  такой
температуре смешно дрожать от холода, дрожь не унималась.  Разум  оказался
бессилен. Возвращаясь на свое место, я увидел, что Пейсу встал и, опираясь
на бочку, натягивает на себя одежду. Странное дело, видел лишь его одного,
хотя остальные пятеро тоже были здесь. Казалось, мои воспаленные  глаза  в
состоянии охватить только один предмет.
     - Одеваешься? - тупо спросил я.
     - Да, - ответил он слабым, но своим обычным голосом. - Одеваюсь. Пора
возвращаться домой. Иветта, наверное, беспокоится.
     Я взглянул на него. Когда Пейсу заговорил о  своей  жене,  мысли  мои
мгновенно прояснились. Удивительная вещь, но озарившая меня  истина  имела
свою окраску, форму и температуру. Она была белоснежнобелая, холодная  как
лед и точно лезвие ножа полоснула мне по сердцу. Я смотрел, как  одевается
Пейсу, и лишь теперь с беспощадной  ясностью  осознал,  какое  событие  мы
только что пережили.
     - Ты что на меня уставился? - задиристо спросил Пейсу.
     Я опустил голову. Не знаю  почему,  но  я  почувствовал,  что  ужасно
виноват перед ним.
     - Да ничего я не уставился, старина, - ответил я слабым голосом.
     - Нет, уставился, - повторил он все так же воинственно, но  руки  его
до того дрожали при этом, что он никак не мог натянуть штаны.
     Я ничего не ответил.
     - Чего уставился-то?  Может,  скажешь,  нет?  -  снова  повторил  он,
устремив на меня полный ненависти взгляд. Но сам он был так слаб, что гнев
его вызывал только жалость.
     Я молчал. Мне хотелось заговорить, но сказать было  нечего.  Я  обвел
подвал взглядом, как  бы  ища  поддержки.  И  на  этот  раз  увидел  своих
товарищей. Или, вернее, увидел каждого в отдельности,  одного  за  другим,
это стоило мне такого мучительного напряжения, что меня даже затошнило.
     Мертвенно-бледная Мену сидела, положив себе на колени голову Момо,  и
легким движением поглаживала его по сальным волосам. Мейсонье  и  Колен  с
отрешенным видом  неподвижно  сидели  рядом,  закрыв  глаза.  Тома  стоял,
прислонясь к бочке, в одной руке он держал транзистор  Момо  с  освещенным
экраном, другой как-то удивительно медленно  вертел  регулятор  настройки,
водя по шкале из конца в конец стрелкой, тщетно  ощупывая  мир  в  поисках
человеческого голоса.  Сейчас  напряженное  его  лицо  не  только  чертами
напоминало статую, оно казалось таким же беломраморным.
     Никто из моих приятелей не ответил мне взглядом. И вдруг, как  сейчас
помню, я смертельно на них  обиделся,  во  мне  поднялось  то  же  чувство
бессильной ненависти, с какой Пейсу только что смотрел  на  меня.  Подобно
тому как новорожденный кричит от боли, впервые глотнув воздуху, так и  мы,
пережившие, каждый в одиночку,  эти  долгие  мучительные  часы,  сейчас  с
великим трудом преодолевали барьер отчужденности, вступали в контакт  друг
с другом.
     Мне  в  душу  прокралось   подленькое   искушение   разрешить   Пейсу
действовать,  как  ему  заблагорассудится.  Помнится,  я  даже  про   себя
прошептал что-то удивительно пошлое: "Раз  уж  так  приспичило,  скатертью
дорога! Одним меньше..." Собственная низость до того меня поразила, что  я
тут же перекинулся в другую крайность  и  слезливо  пробормотал:  "Бедный,
бедный, старый мой дружище Пейсу!"
     Я поник головой. Я был в полной растерянности. Я не узнавал  себя,  и
то и другое было мне абсолютно не свойственно. Я проговорил робко,  словно
чувствуя за собой какую-то вину:
     - Может быть, выходить еще опасно?
     Едва успев произнести эту фразу,  я  понял,  как  нелепо  она  звучит
применительно к случившемуся. Но даже эти безобидные слова привели Пейсу в
бешенство, стиснув зубы, он злобно проговорил, хотя голос его был  так  же
слаб, как и мой:
     - Опасно? Это почему же опасно? Тебе-то откудова это знать?
     Но слова его прозвучали как-то фальшиво. Будто он разыгрывал комедию.
Я слишком хорошо понимал какую, и мне захотелось плакать. Я снова  опустил
голову, и тут