обе  двери,  ведущие
сюда из коридора со сводчатым потолком.
     - Ничего не скажешь, ловко  запрятался!  Хорошо  еще,  что  встретили
Тома, он нас и послал сюда.
     - Как, - говорю я, протягивая ему через плечо левую руку и не спускай
при этом глаз с уровня вина в бутылке, - разве Тома еще не ушел?
     - Нет, сидит на солнышке на ступеньках донжона и мусолит свои  карты,
- говорит Мейсонье, и по голосу его ясно,  что  парень,  тратящий  столько
времени на изучение камней, вызывает у него уважение.
     - Мое почтение, господин граф*, - говорит Колен.

________________________

* Фамилия Эмманюэля "Конт" звучит по-французски так же как слово "граф". -
Здесь и далее примечания переводчиков.
________________________

     Ему кажется забавным величать меня так с тех пор, как я стал хозяином
Мальвиля.
     - Привет, - бросает верзила Пейсу.
     Я не смотрю на них. Я неотрывно слежу  за  струей  вина,  наполняющей
бутылку. Воцаряется молчание, мне оно кажется несколько принужденным.
     - Ну как, - спрашивает длинный Пейсу, чтобы  разрядить  атмосферу,  -
твоя немка еще не прискакала?
     Это уж тема верная. Так по крайней мере считает он.
     - Она и не приедет, - небрежным тоном отвечаю я. - Она выходит замуж.
     - Ты мне об этом не говорил, - с упреком замечает Мену. - Скажите-ка,
- продолжает она насмешливо. - Замуж выходит.
     Я вижу, что Мену не терпится  высказать  свои  соображения  по  этому
поводу, но,  должно  быть,  припомнив,  как  ей  самой  удалось  подцепить
муженька, она решает промолчать.
     - Ну и дела! - восклицает долговязый Пейсу. - Биргитта выходит замуж.
Вот жалость-то какая, значит, я так и прособирался...
     - Теперь ты останешься без помощницы, - говорит Колен.
     Я не могу обернуться, чтобы взглянуть на  Мейсонье,  уровень  вина  в
бутылке поднимается слишком быстро. Но про себя  отмечаю,  что  он  хранит
молчание.
     - В конце месяца у меня будет три помощника.
     - Девки или парни? - спрашивает Пейсу.
     - Парень и две девушки.
     - Ого! Две девки! -  Но  ничего  больше  он  не  добавляет,  и  снова
повисает тягостное молчание.
     - Мену, пойди-ка принеси три стаканчика для этих господ.
     - Не стоит беспокоиться, - говорит Пейсу, облизывая губы.
     - Момо, - перепоручает Мену, - сходи за стаканами, ты  же  видишь,  я
занята.
     На самом-то деле ей просто не  хочется  уходить  из  подвала  сейчас,
когда разговор принимает такой интересный оборот.
     - Ниду! (Не пойду) - отвечает Момо.
     - Под зад коленом захотел? - прикрикивает Мену, угрожающе  поднимаясь
с табуретки.
     Момо отскакивает в сторону и, очутившись  в  безопасности,  в  ярости
топает ногами и кричит:
     - Ниду!
     - Пойдешь! - говорит Мену, делая шаг по направлению к нему.
     - Момо ниду! - с вызовом кричит он, а сам хватается за  ручку  двери,
готовый в любую минуту улепетнуть.
     Мену прикидывает расстояние, отделяющее ее от сына, и как ни в чем не
бывало снова опускается на табуретку.
     - Сходишь за стаканами, - говорит она  мирным  тоном,  принимаясь  за
работу, - я тебе к ужину картошки поджарю.
     Плохо выбритое лицо Момо расплывается в  сладострастной  улыбке,  его
маленькие  черные  глазки,  глазки  зверя,  живые  и  наивные,   плотоядно
вспыхивают.
     - Падя? (Правда?) - с живостью спрашивает он, запустив одну пятерню в
свою черную всклокоченную шевелюру, а другую - в карман штанов.
     - Коль обещала, значит, поджарю, - отвечает Мену.
     - Ду, - с восхищенной улыбкой говорит Момо и исчезает так быстро, что
забывает закрыть за собой двери. Слышно только, как по  каменным  ступеням
лестницы гулко стучат его грубые, подбитые гвоздями башмаки.
     Долговязый Пейсу поворачивается к Мену.
     - Как погляжу, трудновато тебе с ним приходится,  -  вежливо  говорит
он.
     - Да, он у меня с характерцем, - отвечает она, довольно посмеиваясь.
     - Ну вот и придется тебе поплясать сегодня вечером у плиты, - говорит
Колен.
     Худое, как у мумии, лицо Мену собирается в морщинки.
     - Да ведь я я так собиралась поджарить сегодня к ужину  картошку,  но
он совсем об этом забыл, бедненький мой дурачок.
     Почему  на  местном  диалекте  это  заучит   гораздо   смешнее,   чем
по-французски, я не берусь объяснить. Возможно, тут играет роль интонация.
     - Ну и хитрый народ бабы, - говорит со своей неизменной ладьеобразной
ухмылочкой малыш Колен. - Ничего им не стоит водить нашего брата за нос!
     - Эх, если бы только за нос, - бросает Пейсу.
     Мы все хохочем и почти с умилением глядим на него. Такой уж он  есть,
наш долговязый Пейсу. Все тот же. Вечно пакости на языке.
     Потом снова воцаряется молчание. В Мальжаке всему свой черед. Тут  не
принято сразу приступать к сути дела.
     - Вы ничего не имеете против, если я буду разливать вино,  а  вы  мне
обо веем расскажете?
     Я вижу, как Колен подмигивает Мейсонье,  но  тот  по-прежнему  хранит
молчание.  Его  острое  лицо  сейчас  кажется  особенно  длинным,   и   он
часто-часто моргает.
     - Ну ладно, - говорит Колен, - мы тебе объясним, что  к  чему,  а  то
здесь, в Мальвиле, ты вроде как на отшибе.  В  общем,  с  письмом  к  мэру
получилось все как надо. Оно ходит по рукам, и люди с ним согласны. В этом
смысле-порядок. Ветер подул в другом направлении. А вот с Пола - худо.
     - Значит, речь пойдет об этом подонке?
     - Вот именно. Теперь, когда учитель увидел,  что  дело-то  обернулось
против мэра, он всюду, где только можно, твердит, что согласен с  письмом.
И даже пустил слушок, будто сам его и составил.
     - Ну и ну! - удивляюсь я.
     - И что не подписал он его, видите ли, потому, что не хотел поставить
свою подпись рядом с коммунистом.
     - Зато он охотно бы согласился, чтобы на выборах его имя значилось  в
одном списке с коммунистом, лишь бы тот не стоял в списке первым.
     - Правильно, - сказал Колен. - Ты все понял.
     - Да, а первым в списке, конечно, должен был стоять я.  Меня  выбрали
бы мэром. Пола стал бы моим первым  помощником,  и,  поскольку  я  слишком
занят, чтобы заниматься делами мэрии, он согласился бы взять их на себя.
     Я привернул кран и оглянулся на приятелей.
     - Ну чего это вы? Какое нам дело до всех этих махинаций Пола?  Чихать
мы на них хотели, и все тут!
     - Да, но люди-то вроде согласны.
     - С чем согласны?
     - С тем, чтобы ты стал мэром. Я расхохотался.
     - Вроде бы согласны, говоришь?
     - Ну уж так оказалось. А люди и правда очень даже этого хотят.
     Я взглянул на Мейсонье и снова принялся наполнять  бутылки.  Когда  в
1970 году, отказавшись от директорства в школе, я взялся за дядино дело, в
Мальжаке считали, что я совершаю весьма опрометчивый шаг. А когда  к  тому
же я еще купил Мальвиль - тут уж сомнений не оставалось: Эмманюэль хоть  и
получил образование, но такой же сумасброд, как дядюшка. Но вот шестьдесят
пять гектаров, сплошь заросших кустарником, превращены в плодородные поля.
Но  вот  виноградники  Мальвиля  приведены  в  божеский  вид  и  уже  дают
первоклассное вино. Но скоро я еще  стану  зашибать  денежки,  и  немалые,
открыв замок для посещения туристов. И самое главное - я вернулся  в  лоно
мальжакских традиций, вновь завел коров. Таким образом,  в  течение  шести
лет в глазах общественного  мнения  я  совершил  колоссальный  скачок.  Из
безумца превратился в ловкача и делягу. И почему  бы  ловкачу,  так  бойко
умевшему устраивать свои личные дела, не сделать того же самого и для всей
коммуны?
     Одним словом, Мальжак ошибался дважды: в первый  раз  -  считая  меня
безумцем, и теперь - собираясь доверить мне дела мэрии. Из меня никогда бы
не получилось хорошего мэра,  этого  рода  деятельность  меня  не  слишком
интересовала. Но Мальжак в своей слепоте не видел, что у  него  под  самым
носом есть человек, действительно созданный для роли мэра.
     Снова, не закрыв за собой двери-правда,  на  этот  раз  у  него  были
заняты обе руки, - в подвал ввалился Момо, он притащил  не  три,  а  целых
шесть стаканов, явно не забыв собственную персону. Стаканы были  вставлены
один в другой, и на  стенках  самого  верхнего  отпечаталась  его  грязная
пятерня. Я встал.
     - Дай-ка сюда, - сказал я и побыстрее забрал у Момо стаканы. И тут же
вручил ему верхний, испачканный стакан.  Затем,  открыв  бутылку  с  вином
урожая 1975 года, на мой взгляд самого у меня  удачного,  я,  несмотря  на
традиционные отнекивания и отказы, поднес каждому по стаканчику. Как раз в
эту минуту в подвал спустился Тома. Он-то, конечно, тщательно  прикрыл  за
собой обе двери и с бесстрастным лицом прошагал в глубину  подвала,  более
чем  когда-либо  похожий  на  греческую  статую,  хотя  и   обряженную   в
современный черный дождевик и каску мотоциклиста.
     - Возьми-ка, - сказал я, протягивая ему свой стакан.
     - Нет, спасибо, - ответил Тома, - я с утра никогда не пью.
     - Еще раз здрасьте! - Дружелюбно заулыбался ему длинный Пейсу.
     И поскольку Тома взглянул на него, не  ответив  на  его  приветствие,
даже не улыбнувшись, он смущенно пояснил:
     - Мы уже с вами сегодня здоровались.
     - Всего двадцать минут назад,  -  все  с  тем  же  неподвижным  лицом
ответил  Тома.  Ясно,  он  не  видел  никакой  необходимости   здороваться
вторично, раз это уже было сделано.
     - Я зашел тебя предупредить, -  обратился  он  ко  мне,  -  чтобы  ты
сегодня не ждал меня к обеду.
     - Да прикрути ты хоть немного свою тарахтелку! - крикнул  я  Момо.  -
Никакого терпения не хватает!
     - Слышал, что тебе Эмманюэль говорит, - прикрикнула на сына Мену.
     Момо, прижав к себе левой рукой  транзистор,  отскочил  на  несколько
шагов в сторону, свирепо взглянул на нас и даже не подумал уменьшить звук.
     - Ну и хорошенький же подарочек ты ему поднесла к Рождеству, - сказал
я Мену.
     - Горемыка мой бедненький!  -  отвечала  старуха,  моментально  меняя
фронт. - Так ему все-таки повеселее чистить твои конюшни.
     Я обалдело взглянул на  нее,  но  тут  же  решил  улыбнуться,  слегка
нахмурив брови, что, как я полагал, признавало  за  Мену  ее  правоту,  не
умаляя при этом моего достоинства.
     - Я говорю, что не вернусь к обеду.
     - Ладно.
     И поскольку Тома уже повернулся к нам спиной, я  сказал  Мейсонье  на
местном диалекте:
     - В  общем  унывать  тут  нечего.  На  выборах  мы  найдем   средство
нейтрализовать этого самого Пола.
     В  это  самое  мгновенье,  словно  в  музее  Гревена,  где   восковые
исторические персонажи навеки застыли в привычных мизансценах, все замерло
и таким врезалось мне в  память.  В  центре  небольшая  группа:  Мейсонье,
Колен, долговязый Пейсу и я, - со стаканами в руках,  оживленными  лицами,
все четверо  крайне  озабоченные  будущим  поселка,  где  всего  четыреста
двенадцать  жителей,  затерявшегося  на  планете  с  населением  в  четыре
миллиарда душ.
     От этой группы, крупно шагая, удаляется Тома. А между ним  и  нами  -
Момо, поглядывающий на меня с вызовом, в одной руке у него уже  наполовину
осушенный стакан, в другой -  по-прежнему  запущенный  на  полную  катушку
транзистор, из которого  несется  идиотская  песня  наимоднейшего  кумира.
Рядом с ним,  всегда  готовая  его  защитить,  совсем  крошечная  Мену  со
сморщенным как печеное яблочко лицом, но глаза ее все еще сияют торжеством
одержанной надо мной победы. А вокруг нас и над нами - огромный  подвал  с
высокими ребристыми сводами, подсвеченными снизу и отбрасывающими  на  нас
мягкий приглушенный свет.
     Конец света или, точнее, конец того света, в котором  мы  до  их  пор
жили, начался совсем просто и отнюдь не драматично. Погасло электричество.
В наступившем мраке послышался чей-то смех,  кто-то  сказал,  что,  должно
быть, произошла авария, дважды щелкнула  зажигалка  и  вспыхнувший  огонек
осветил лицо Тома.
     - Может, ты зажжешь свечи? - спросил я, подходя к нему. -  Или  лучше
дай-ка мне зажигалку. Я сам зажгу. Я знаю, где они расположены.
     - А я и в темноте мимо рта не пронесу, - сказал голос Пейсу.
     И кто-то, вернее всего Колен, ядовито хихикнул:
     - Еще бы! В такую пасть да не попасть!
     Держа перед собой мерцающий огонек зажигалки, я прошел рядом с Момо и
только тут обратил внимание, что его транзистор больше не орет, хотя шкала
по-прежнему освещена. Я зажег два самых ближних ко мне бра,  всего  четыре
свечи, но после кромешной тьмы свет их показался  нам  удивительно  ярким,
хотя и освещал он лишь небольшую часть подвала. Бра  были  довольно  низко
подвешены на стенах, чтобы не нарушать строгого рисунка древних сводов,  и
наши тени, скользящие на потолке, казались гигантскими  и  изломанными.  Я
вернул Тома его зажигалку, он сунул ее в карман дождевика и  направился  к
двери.
     - Ну, прикончил наконец свою свистопляску? - сказал я Момо.
     - Не чил, - ответил он, с обидой глядя на меня, словно это я накликал
беду на его приемник. - Не абобо. (Не работает больше.)
     - Не работает! -  с  возмущением  вскричала  Мену.  -  Это  совсем-то
новенький транзистор! Да  я  только  вчера  поставила  новые  батарейки  в
Ла-Роке.
     - И действительно, странно, - проговорил Тома, возвращаясь к  нам,  и
лицо его снова выплыло  из  темноты.  -  Интересно,  ведь  только  что  он
работал.
     И он спросил:
     - А ты не вынул оттуда батарейки?
     - Ни, ни, - замотал головой Момо.
     - Ну-ка, дай взглянуть, - сказал Тома, кладя свои карты на табурет.
     Я не сомневался, что сейчас Момо вцепится в свое сокровище, но он тут
же протянул приемник Тома, с таким точно видом, с каким встревоженная мать
доверяет  врачу  больное  дитя.  Тома  выключил  транзистор,  затем  снова
включил, до предела повернув регулятор громкости, и повел стрелку по шкале
настройки. Раздался сильный треск, но звука по-прежнему не было.
     - Когда отключилось электричество, ты случайно не грохнул его? Ни обо
что не ударил?
     Момо отрицательно мотнул  головой.  Тома  вынул  из  кармана  красный
перочинный нож и самым тонким лезвием отвернул винты коробки  транзистора.
Затем, приоткрыв крышку, поднес приемник поближе к  свечке  и  внимательно
осмотрел его внутренность.
     - Здесь все нормально, - произнес он. - По-моему, транзистор в полном
порядке.
     Тома один за другим снова завинтил винтики, и  я  подумал  было,  что
сейчас, вернув транзистор Момо, он направится к выходу,  но  он  почему-то
остался. Он стоял  неподвижно,  с  озабоченным  лицом,  и  медленно  водил
стрелкой транзистора вдоль шкалы.
     Все семеро, притихнув, мы вслушивались, если можно так выразиться,  в
молчание транзистора, когда вдруг  раздался  тот  чудовищный,  неслыханный
грохот, описать который я могу, лишь прибегая к сравнениям, на мой взгляд,
в данных обстоятельствах совершенно смехотворным: громовые раскаты,  удары
пневматического молота, вой  ошалелой  сирены,  неистовый  рев  самолетов,
преодолевающих звуковой барьер, сумасшедшие вопли паровозных  гудков.  Так
или иначе, с адским воем, лязгом и скрежетом на нас обрушилась  невиданной
ярости лавина грохота, где  все  высокие  и  все  низкие  тона,  дойдя  до
наивысшего  предела,  слились  в  единый  неведомый  звук,   превосходящий
возможности человеческого восприятия. Не знаю,  способен  ли  убить  звук,
достигший подобной силы? Но думаю, если бы он еще продлился - то смог  бы.
В отчаянии я напрасно зажимал  уши  ладонями,  согнулся  в  три  погибели,
присел на корточки и  вдруг  заметил,  что  я  дрожу  всем  телом,  как  в
лихорадке. Уверен, что охватившая  меня  конвульсивная  дрожь  была  чисто
физиологической реакцией организма на  неслыханную  мощность  звука.  Ведь
испугаться в ту минуту я еще просто не успел. Я совсем одурел, оцепенел  и
был не в состоянии о чем-либо думать. Мне даже не  пришло  в  голову,  что
грохот был ослаблен двухметровой  толщиной  стен  подвала,  уходившего  на
целый этаж йод землю.
     Я судорожно сжимал виски ладонями, мне  казалось,  будто  голова  моя
сейчас расколется, дрожь попрежнему колотила меня. И в то же  время  самые
нелепые мысли копошились в мозгу. Я возмущался тем, что  кто-то  опрокинул
мой стакан и он откатился в сторону, на несколько шагов от меня.  Я  никак
не мог понять, почему Момо, обхватив голову обеими руками, лежит ничком на
полу, уткнувшись лицом в каменные плиты, и почему Мену так трясет  его  за
плечи, а сама широко раскрывает рот, но не издает при этом ни звука.
     Впрочем, слова "вой", "грохот", "раскаты грома" не дают ни  малейшего
представления о силе обрушившегося на нас шума. Я не могу уточнить теперь,
сколько времени он длился. Вероятно, несколько секунд. Я заметил,  что  он
оборвался, только когда меня внезапно перестало трясти и  Колен,  сидевший
все это время на полу по правую от меня руку, прошептал мне что-то на ухо,
из чего я различил только одно слово -  "шумище".  Мне  послышалось  также
какое-то жалобное подвывание. Это скулил Момо.
     Я осторожно отвел ладони от мучительно  ноющих  ушей,  и  стоны  Момо
стали громче, я услышал также, как  Мену  уговаривает  и  утешает  его  на
местном диалекте. Потом скулеж Момо прекратился, Мену замолчала,  и  после
нечеловеческого грохота, обрушившегося на нас, в подвале  залегла  тишина,
такая неестественно глубокая,  такая  мучительная,  что  и  меня  охватило
желание завыть. Казалось, именно этот неистовый грохот поддерживал меня, а
теперь, когда он стих, я словно повис в пустоте.

     Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, и поле моего зрения настолько
сузилось, что, кроме Момо и Мену, которые лежали рядом со мной на полу,  я
никого не видел, даже Колена, хотя, как он утверждал впоследствии,  он  за
все это время не сдвинулся с места.
     Меня охватило чувство ужаса, порожденное, как ни странно, наступившей
тишиной. Я задыхался, весь покрылся; испариной. Я снял, вернее,  сорвал  с
себя пуловер, который надел, отправляясь в подвал. Но я не  испытал  почти
никакого облегчения. Крупные капли пота текли у меня по  лбу,  скатывались
по щекам, струились по груди и вдоль спины. Меня  мучила  безумная  жажда,
губы запеклись, во рту так пересохло,  что  язык  прилип  к  небу.  Спустя
мгновенье я заметил, что сижу с открытым ртом и дышу часто  и  прерывисто,
как охотничий пес, но ощущение удушья от этого  не  проходит.  Меня  вдруг
подмяла волна нечеловеческой усталости,  и,  сидя  на  полу,  привалившись
спиной к  бочке,  я  почувствовал,  что  не  в  силах  даже  шевельнуться,
вымолвить хоть слово.
     Все хранили полное молчание. В подвале царила немота  склепа,  нельзя
было уловить ни единого звука, кроме тяжкого, свистящего дыхания.  Правда,
теперь я различал лица друзей, но как бы сквозь туман,  да  к  тому  же  я
совсем ослаб, меня мутило, как перед обмороком. Я  закрыл  глаза.  Усилие,
которое потребовалось, чтобы оглянуться вокруг,  исчерпало  мои  последние
силы. Я ни о чем не думал, не  задавал  себе  никаких  вопросов,  даже  не
попытался понять, почему я задыхаюсь. Как  смертельно  раненный  зверь,  я
беспомощно забился в угол, обливаясь ручьями  пота,  прерывисто  и  тяжело
дыша, и сердце мое затопила смертная тоска. Я был совершенно  уверен,  что
умираю.
     Внезапно  передо  мной  возникло  лицо  Тома,  постепенно  черты  его
становились все более отчетливыми. Он был  до  пояса  голый,  бледный  как
полотно и весь взмок от пота. Он выдохнул:
     - Раздевайся!
     Я удивился, что сам не додумался до этого. Я снял с  себя  рубашку  и
майку. Тома помог мне. К великому счастью, я не надел сапог с  ботфортами,
потому что даже с помощью Тома мне не удалось бы стащить их с ног.  Каждое
движение стоило неимоверного труда. Я трижды  делал  передышку,  снимая  с
себя брюки, и стянул их только благодаря Тома.
     Почти касаясь губами моего уха, он проговорил:
     - Термометр...  над  краном...  семьдесят  градусов...  Я   отчетливо
расслышал каждое его слово,