е
я уже говорил выше, - он то и дело нервно поглядывает на дверь.
     Напротив, в глазах Тома нет и тени сомнения: Фюльбер-подлец.  Он  так
считает,  я  убежден  в  этом,  хотя  совсем  не   понял   размеров   того
святотатства, которое только что совершил  Фюльбер  с  точки  зрения  моих
товарищей, запросив корову. Посмел посягнуть  на  корову.  На  нашу  самую
высшую святыню после бога (а быть может, даже и выше).  Для  нас  ценность
коровы отнюдь не определяется ее рыночной  стоимостью.  Дело  вовсе  не  в
этом. Когда она переходит из рук в руки, мы берем за нее деньги, но прежде
всего для того,  чтобы  выразить  при  помощи  денежных  знаков  то  почти
религиозное уважение, которое мы к ней питаем.
     Для Мейсонье Фюльбер дважды подлец:  с  точки  зрения,  так  сказать,
чисто теоретической - как  служитель  культа,  насаждающий  религию,  этот
"опиум для народа", и как человек, проявивший себя подло в мирских  делах,
потребовавший  с  безграничным  цинизмом,  чтобы  ему  бесплатно  уступили
корову. Я смотрю на него. Все-таки  как  мало  он  изменился  со  школьных
времен!
     Все то же длинное, похожее на лезвие ножа лицо, узкий лоб и  торчащая
над ним щеточка волос, серые, близко посаженные  глаза,  и  даже  привычка
часточасто моргать, когда он волнуется, - и та осталась. И так  как  после
Происшествия  он  уже  не  имел  возможности  заглянуть  в  парикмахерскую
Ла-Рока, его волосы в силу привычки так и росли торчком  прямо  к  небу  и
длинное его лицо казалось от этого еще более длинным.
     Дверь большой залы открылась: Мьетта. Я смотрю на часы: 10  часов  25
минут. Всего  пять  минут.  Это,  конечно,  не  время,  даже  переоценивая
возможности Фюльбера (или недооценивая их). И пока Мьетта  идет  к  нам  в
полумраке большой залы, слегка раскачиваясь на ходу, впрочем  без  всякого
кокетства, от нее исходят волны тепла  и,  обгоняя  девушку,  обволакивают
нас. Спасибо, Мьетта. По лицу Колена, по улыбке, снова заигравшей  на  его
губах, я вижу, что он успокоился. Если уж он сам, наш великий  лучник,  не
сможет насладиться близостью Мьетты,  так  по  крайней  мере  никто  нынче
вечером и не перебил ее у него.
     Сегодня у нас первое общее собрание,  на  котором  присутствуют  все,
включая трех женщин, Момо и нашего  "серва".  Мы  явно  демократизируемся.
Надо будет поделиться этой мыслью с Тома.
     Мену, наклонившись, раздувает огонь в камине, так как после ужина  мы
из экономии сразу же гасим большую керосиновую лампу, заправленную маслом,
и с этой минуты единственным источником света нам служит пламя очага.  Без
всяких щипцов или кочерги,  а  только  сдвигая  каким-то  хитрым  способом
поленья, Мену разжигает яркое пламя, и Мейсонье, словно он только  и  ждал
этого сигнала, чтобы вспыхнуть самому, разражается речью:
     - Как только я увидел, что к нам пожаловал кюре-(в ярости  он  путает
французские и местные слова), - я тут же понял, что он явился сюда не ради
наших прекрасных глаз. И все-таки  ничего  подобного  мне  даже  в  голову
прийти не могло. Это что же такое!  -  восклицает  он  с  негодованием,  и
чувствуется, что только это восклицание и  способно  выразить  сейчас  всю
необъятность случившегося. Он повторяет несколько раз: - Это что же такое,
что же такое! - хлопая себя по колену ладонью.
     И вне себя продолжает:
     - Видите ли, пришел, расселся тут преспокойно, как будто господь  бог
собственной персоной, и потребовал: отдай, мол, мне коровушку  за  здорово
живешь, как будто попросил спичку, чтобы раскурить трубку. Корову захотел,
которую ты  вырастил,  круглый  год  ходил  за  ней,  когда  зимой  поилка
замерзает, таскал ей ведрами воду из  кухни,  а  во  сколько  тебе  влетел
ветеринар, уж о лекарствах я и не говорю, а сколько соломы и  сена  ты  за
это время для нее заготовил, да еще трясешься, хватит ли. А сколько нервов
потрепал, когда она телилась. И вот на тебе, -  заключил  он  с  силой,  -
приходит какой-то тип, пробормочет: господи, помилуй, господи, помилуй, да
и уведет твою корову. Все равно как в средние века? Приходит поп и требует
свою десятину? А почему бы тогда не ввести барщину да заодно уж и подать?
     Эта безбожная речь произвела впечатление даже на неверующих. В  нашем
краю еще помнят сеньоров, и даже  те,  кто  ходит  к  мессе,  не  очень-то
доверяют священникам. Однако я молчу. Я жду. Не желаю снова  оставаться  в
меньшинстве.
     - Но ведь все-таки там дети, - говорит Колен.
     - Именно, - отвечает ему Тома.  -  Так  почему  бы  не  отдать  их  в
Мальвиль? Что-то с трудом верится, будто матери не согласятся расстаться с
детьми, если дело идет о спасении их жизни.
     Браво,  Тома.  Все  логично,  трезво,  правда,  пока  еще   несколько
абстрактно и потому не совсем убедительно.
     - Но ведь Фюльбер сказал,  что  не  согласятся,  -  с  обычным  своим
простодушием замечает Пейсу.
     Мейсонье пожимает плечами и резко бросает:
     - Мало ли чего он тут наплел.
     По-моему, он слишком  далеко  заходит,  если  учесть  его  аудиторию.
Мейсонье, пусть и не совсем прямо, сейчас сказал, что Фюльбер -  обманщик.
А ведь, кроме Тома и меня самого, здесь еще  никто  не  созрел  для  такой
суровой оценки нашего гостя.  После  реплики  Мейсонье  воцаряется  долгое
молчание. И я не пытаюсь прервать его.
     - Чего уж там, понятно, дела у них неважные, - говорит Мену,  опустив
на колени вязанье и разглаживая  его  ладонью  (оно  почему-то  без  конца
закручивается в трубку). - Ведь в Ла-Роке-то их целых двадцать, и на  всех
только и есть что бык да пять лошадей, а от них толку чуть.
     - Кто тебе мешает: возьми  и  отдай  им  свою  корову,  -  насмешливо
советует Мейсонье.
     Это уж мне не нравится. Я настораживаюсь:  "моя",  "твоя"  -  понятия
весьма опасные. Я вмешиваюсь:
     - Я не могу согласиться с такой постановкой  вопроса.  Здесь  нет  ни
коровы  Мену,  ни  коровы  Фальвины,  ни  лошадей  Эмманюэля.  Есть  скот,
принадлежащий Мальвилю-другими словами, всем  нам.  Если  это  кого-то  не
устраивает, он может забирать своих животных и отправляться отсюда.
     Заявил я это очень твердо, и за моими словами  последовало  несколько
напряженное молчание.
     - А к чему ты все-таки клонишь, Эмманюэль? - минуту спустя спрашивает
Колен.
     - К тому, что, если нам придется выделить им корову, мы должны решать
это все вместе.
     Я намеренно сказал "выделить", а не  "отдать".  И  все  уловили  этот
оттенок.
     - Надо поставить себя на их место, - вдруг говорит Фальвина, и  мы  с
удивлением смотрим на нее, за месяц, что она живет  у  нас,  Мену  ее  так
заклевала, что старуха боится рот раскрыть. Подбодренная нашим  вниманием,
Фальвина делает глубокий вздох, словно желая прочистить путь воздуху среди
своих складок жира, и добавляет: - Если у нас в  Мальвиле  три  коровы  на
десять человек, а у них в Ла-Роке ни одной на двадцать,  рано  или  поздно
они все равно нам призавидуют.
     - Чего повторять-то, я уже все это сказала, - язвительно обрывает  ее
Мену, видимо желая поставить Фальвину на место.
     Мне надоела эта вечная тирания, и я в свою очередь хочу поставить  на
место Мену.
     - Все правильно, Фальвина.
     Ее отвисшие  щеки  отвисают  еще  сильнее,  она  поглядывает  кругом,
самодовольно улыбаясь.
     - У нас как-то уже уперли лошадь, не в обиду кое-кому будет  сказано,
- добавляет Пейсу, глядя, как бедняга Жаке ежится на своем стуле. - Почему
бы не спереть и корову на лугу?
     - Только одну? - спрашиваю я. - А почему бы не всех трех?  В  Ла-Роке
пять лошадей. Для  этого  вполне  хватит  пяти  человек  на  лошадях.  Они
прискачут сюда, ухлопают наших часовых, и прощай коровушка!
     Я рад, что сумел приплести в разговор лошадей, у меня есть на то свои
соображения.
     - Мы вооружены, - говорит Колен.
     Я смотрю на него.
     - Они тоже. И лучше, чем мы. У нас всего четыре ружья, в  Ла-Роке  их
десять, и, как сказал Фюльбер, патронов у них вполне достаточно. Про  нас,
к сожалению, этого не скажешь.
     Молчание. Мы со страхом думаем о войне, которая может вспыхнуть между
Мальвилем и ЛаРоком.
     - Я даже такого и помыслить не могу, - говорит Мену, качая головой. -
-Ведь люди-то там вроде как бы свои. И все они такие славные.
     Я показываю ей на новеньких.
     - Славные, а эти что, разве не славные? И тем не менее ты знаешь, как
все получилось. - И добавляю на местном наречии: - Паршивая овца все стадо
портит.
     - Вот уж это точно, - поддакивает Фальвина. Она очень  довольна,  что
может отплатить мне любезностью за любезность, а заодно, ничем не  рискуя,
осадить Мену. Но Мену вполне согласна со мной, как и Колен и Пейсу.
     - Ты прав, Эмманюэль, - говорит Мейсонье, поднимая глаза вверх и  для
ясности показывая пальцем в сторону донжона. И  повторяет  по-местному:  -
Паршивая овца все стадо портит.
     Я вижу, как Тома, слегка наклонившись к  Мейсонье,  просит  перевести
ему на французский пословицу и вполне одобряет ее. Вот она,  сила  вековых
стереотипов! Пословица привела  к  единодушию.  Примирила  фюльберистов  с
антифюльберистами. Мы только расходились в  том,  что  стоит  за  словами:
"паршивая овца". Для одних было ясно, кто эта овца, для других - нет.
     После своей удачной реплики  я  не  произношу  больше  ни  слова.  Мы
топчемся на месте. Спор становится вялым, и я не пытаюсь  его  оживить.  В
голосах, движениях, в какой-то особой нервозности  чувствуется  усталость.
Тем лучше, пусть как следует устанут, я жду.
     Ждать приходится недолго, уже через минуту Колен спрашивает:
     - Ну а сам-то ты что об этом думаешь, Эмманюэль?
     - Я? Я как большинство.
     Они смотрят на меня. Их озадачивает моя скромность. Всех, кроме Тома,
он иронически поглядывает в мою сторону. Но он  не  произносит  ни  слова.
Тома делает определенные успехи. Становится осмотрительным.
     Я молчу. Как я и рассчитывал, они начинают настаивать.
     - Все-таки, Эмманюэль, -  говорит  Пейсу,  -  ведь  есть  же  у  тебя
какая-то мыслишка на этот счет?
     - Да в общем кое-какие соображения есть. Прежде всего я  считаю,  что
все эти россказни  про  голодных  детей  -  чистый  шантаж,  просто  хотят
выманить у нас корову. (Естественно, "хотят" столь же неопределенно, как и
"паршивая овца".) Вот представь, Мену, - я перехожу на местный диалект,  -
себя с маленьким Момо на руках, и у тебя нет ни капли  молока,  нечем  его
кормить, но ты все-таки отказываешься доверить его людям, у которых молоко
есть. Мало того, у тебя хватает наглости заявить: "На кой  черт  мне  ваше
молоко. Подавайте нам с Момо корову".
     Я повторил только то, что несколько минут назад уже сказал Тома. Но я
сделал это куда конкретней. Та же мучка, да другие ручки. Я угодил в самую
цель, это видно по их лицам.
     - Так вот, - продолжаю я, помолчав немного,  -  когда  мы  приедем  в
Ла-Рок, мы разберемся в этой истории и спросим у матерей, что они  думают.
А пока, как вы сами сказали, у нас три коровы, у них  -  ни  одной.  И  вы
считаете, что, пользуясь этим, их могут настроить против нас (кто "может",
по-прежнему неясно) и внушить им все что угодно. И как вы сами  понимаете,
хорошего тут ждать нечего, ведь их больше и они лучше вооружены.
     Молчание.
     - Что ж делать-то? -  спрашивает  Пейсу  в  полной  растерянности.  -
Значит, Эмманюэль, по-твоему, придется им отдать корову?
     Но я тут же прерываю его.
     - Отдать им корову! Ну нет! Никогда в жизни!  Просто  отдать-это  все
равно что уплатить им десятину, как справедливо  сказал  Мейсонье.  Словно
они имеют на это какое-то право! Право города жить на дармовщинку за  счет
деревни. Этого еще  не  хватало!  Да  сами  же  ларокезцы  перестанут  нас
уважать, если мы отдадим им корову.
     Глаза  моих  товарищей  сверкают,  они  разделяют   мое   возмущение.
Полнейшее  единодушие  между  фюльберистами  и  антифюльберистами.  Тысячи
поколений крестьян солидарны сейчас со  мной,  они  поддерживают  меня,  и
больше того - подстрекают. Я чувствую под ногами  твердую  почву  и  смело
рвусь вперед:
     - Пусть ларокезцы заплатят нам за корову. И заплатят не дешево!  Ведь
не мы навязываемся им со своим товаром. Они сами горят желанием приобрести
его.
     Я останавливаюсь и  нагловато  подмигиваю  им,  будто  хочу  сказать:
как-никак я племянник барышника, да и сам в таких делах не промах.
     Потом отчеканиваю:
     - За нашу корову мы попросим у них две лошади, три  ружья  и  пятьсот
патронов.
     Я снова делаю паузу, чтобы дать им время  оценить  всю  грандиозность
моих требований. Они молчат. Только недоуменно переглядываются. Мои  шансы
на успех - впрочем, я был готов к этому - основательно поколебались.
     - С ружьями - дело понятное, - говорит Колен. - В Ла-Роке  их  десять
штук, и три из них мы заберем. Останется у них  семь.  У  нас  тоже  будет
семь. Значит, поровну. И с патронами ты тоже ловко придумал  -  у  нас  их
всего ничего.
     Молчание. Я смотрю на них. Хотя никто не желает об этом  сказать,  но
всем им непонятен первый пункт обмена. Я здорово  устал,  но,  сделав  над
собой усилие, снова начинаю:
     - Конечно,  вы  думаете,  лошадей  у  нас  и  так  хватает:  Малабар,
Амаранта, Красотка да еще Вреднуха. И вам кажется: ну  что  такое  лошадь,
молока-то от нее не получишь. Но если взглянуть на дело трезво, то вот что
выходит: Вреднуха в счет не идет. Красотка тоже, пока Вреднуха при ней.  У
нас остаются всего две лошади и для  работы,  и  для  поездок:  Малабар  и
Амаранта. Уверяю вас, двух верховых лошадей на шесть здоровых мужчин  явно
недостаточно. Вам надо понять одну простую истину. - Я наклоняюсь вперед и
отчеканиваю каждое слово: - Мы все должны научиться ездить верхом. Все!  И
я вам сейчас скажу почему: до дня катастрофы у нас  в  деревнях  парней  и
даже девчонок, которые не умели водить машину, вроде  бы  и  за  людей  не
считали. А теперь неполноценным будут считать того, кто не научится ездить
верхом и у кого не будет лошади. И в мирные дни, и в дни войны. Потому что
если придется воевать, то и для атаки, и в случае, если  придется  удирать
от противника, в нашем распоряжении будет  только  лошадь.  Лошадь  теперь
заменит все: и мотоцикл, и машину, и трактор, и танк. Без  лошади  в  наше
время мы - ничто. Просто пушечное мясо.
     Не знаю, убедил ли я Мену и Фальвину. Но мужчин убедил. И  убедил  их
не столько соображениями военного  порядка,  как  соображениями  престижа.
Тот, у  кого теперь нет лошади, - неполноценный человек, все равно как  до
катастрофы  крестьянин,  не  имеющий  трактора.  В  наших  краях  с  этими
тракторами  творилось  чистое  безумие.  Их  приобретали   для   обработки
земельного участка в десять и даже в два гектара! Влезая в долги, покупали
новенький трактор в 50 лошадиных сил, но и старый в 20 лошадиных сил  тоже
держали в хозяйстве. Лишь бы как у соседа. Только бы не хуже, чем у людей.
Пусть у тебя всего десять гектаров пахотной земли, остальноелеса.
     Но именно это пережитое ранее безумие помогло мне сейчас. Мне удалось
перенести престиж трактора на лошадь.
     Голосуем. Даже женщины "за". Я с облегчением устало вздыхаю. Встаю, и
все следуют моему примеру. Подхожу к Мейсонье и Тома, шепчу им, что  хотел
бы с ними поговорить у себя в комнате. Оба согласны. Тогда я  снова  прошу
минутку тишины и говорю:
     - Завтра я собираюсь присутствовать на мессе и приму причастие,  если
только Фюльбер мне это разрешит, поскольку исповедоваться ему я не буду.
     Мое заявление действует на всех  ошеломляюще.  Оно  вызывает  гнев  у
одних (но они сдерживаются, у нас еще будет время потолковать  об  этом  у
меня в спальне) и откровенную радость у других. Особенно у Мену, и на то у
нее есть особые соображения. В свое время она насмерть разругалась с  кюре
из  Мальжака:  тот  лишил  Момо  святого  причастия,   так   как   он   не
исповедовался. Теперь она надеется, что, если Фюльбер уступит мне,  сквозь
брешь, мною пробитую, проскочит и ее сынок.
     Я продолжаю:
     - Тот, кто будет исповедоваться, должен быть очень и очень осторожен,
если у него захотят что-либо узнать о Мальвиле. (По-прежнему "захотят".)
     Молчание.
     - А что захотят узнать?  -  неожиданно  спрашивает  Жаке,  зная  свою
мягкотелость, он уже заранее боится сболтнуть лишнее.
     - Ну, к примеру, будут задавать вопросы, касающиеся  оружия,  которое
мы имеем, а также наших запасов вина, зерна и копченостей.
     - А что  же  отвечать,  если  зададут  такие  вопросы,  -  растерянно
допытывается чересчур добросовестный Жаке.
     - Скажешь: я, мол, не знаю. Надо спросить у Эмманюэля.
     - Значит, валяй так, - говорит верзила Пейсу, расплываясь  в  широкой
улыбке и опуская свою здоровенную ручищу на крепкое плечо Жаке  (эти  двое
удивительно поладили между собой, с тех  пор  как  один  чуть  не  ухлопал
другого). - Чтобы не попасть впросак, отвечай на  все  вопросы  одинаково.
Фюльбер спрашивает тебя, к примеру: сын мой,  виновен  ли  ты  в  плотском
грехе, а ты отвечай: а я откудова знаю? Надо спросить у Эмманюэля.
     Все хохочут. Хохочут вместе с Пейсу - он в восторге от своей шутки, -
смеются над Жаке и вместе с ним. Наш  "серв"  получает  несколько  крепких
тумаков. И он в восторге. Что ни говори, а в Мальвиле совсем другая жизнь,
чем в "Прудах".
     Спустя несколько минут в  моей  комнате  у  нас  с  Тома  и  Мейсонье
происходит довольно напряженный разговор. Оба с жаром упрекают меня в том,
что я заодно с Фюльбером докатился, о ужас,  до  причастия),  вместо  того
чтобы вышвырнуть  отсюда  этого  лжесвященника.  Я  излагаю  занятую  мной
позицию: просто я боюсь вооруженной стычки с Ла-Роком, в этом все дело.  И
я не хочу давать Фюльберу ни  малейшего  повода  -  ни  материального,  ни
религиозного-для  этой  стычки.  Вот  почему   я   уступил   ему   корову,
постаравшись при этом ослабить боевую мощь Ла-Рока. Вот  почему  я  принял
сторону религиозного  большинства.  Это  компромисс.  Тебе  бы,  Мейсонье,
следовало знать, что такое компромисс. В свое время твоя партия тоже  ведь
шла на компромиссы. Мейсонье моргает. Ну а что касается самого Фюльбера, я
уверен, что  он  такой  же  священник,  как  и  мы  с  вами.  Ведь  рыжего
семинариста по имени Серюрье я просто выдумал, а он его  вспомнил!  Короче
говоря, это самозванец, авантюрист, человек, полностью лишенный совести. И
значит, вдвойне опасный. Если бы вы с Тома послушались голоса рассудка, вы
бы тоже пришли завтра к мессе. Ведь месса-то  недействительная,  поскольку
сам Фюльбер не священник, да и причастие - сплошная фикция, ведь оно  даже
не освящено.
     Думаю, что уже хватит их убеждать, хотя в  душе  я  наслаждаюсь  этой
полной иронии ситуацией: убеждаю их присутствовать на  мессе,  потому  что
она ненастоящая.
     В эту  минуту  кто-то  скребется  в  дверь.  Не  стучится,  а  именно
скребется. Я замираю, смотрю на своих гостей, затем на часы. Час  ночи.  В
тишине слова раздается царапанье. Я хватаю карабин  со  стеллажа,  который
Мейсонье соорудил у  стены  напротив  моей  кровати,  делаю  знак  Тома  и
Мейсонье, чтобы  они  тоже  взяли  оружие,  и,  отодвинув  задвижку,  чуть
приоткрываю дверь. За дверью Мьетта.
     Она знала, что застанет тут Тома, и  улыбается  ему,  но  присутствие
Мейсонье ее удивляет. И она тут же пускается в разговор  со  мной,  в  нем
участвуют руки, губы, глаза,  брови,  грудь  и  даже  волосы.  Это  просто
импровизация, не  имеющая  ничего  общего  с  языком  пальцев  глухонемых,
впрочем, Мьетта его никогда и не изучала, да и вряд ли  бы  я  понял  его.
Рассказывает она поразительные вещи. После ужина она проводила Фюльбера  в
его комнату, и он попросил ее заглянуть к нему, когда в  замке  все  уснут
(она описывает большой круг рукою, что обозначает "все", а  потом,  сложив
ладони, прижимается к ним щекой - это значит "спать").  Она  предполагает,
что он позвал ее, чтобы  заняться  лю