на меня опять накатила волна неодолимой усталости, сломившей
во мне последнюю волю. Из этого состояния меня вывели глаза Пейсу.  В  них
по-прежнему горела злоба, но где-то в глубине затаилась мольба. Его взгляд
молил меня  промолчать,  оставить  его  в  ослеплении,  словно  мои  слова
обладали властью сотворить из разрозненных обрывков  одно  огромное  горе,
его горе.
     Теперь-то я уверен, что он понял все, равно как и Колен  и  Мейсонье.
Но если те двое пытались отстранить от себя  нестерпимо  жестокую  правду,
застыв в безвольной неподвижности и оцепенении, то Пейсу, напротив, не мог
усидеть на месте, ему нужно было действовать  наперекор  здравому  смыслу,
бежать очертя голову к своему родному дому, уже обращенному в пепел.
     Я составил в уме несколько фраз и почти остановился  на  одной:  "Сам
подумай, Пейсу, если судить по температуре в  подвале..."  Но  нет,  разве
вымолвишь такое? Все было и без того слишком ясно. Я снова опустил  голову
и твердо произнес:
     - Тебе нельзя идти в таком состоянии.
     - Уж не ты ли это мне запретишь? - запальчиво воскликнул Пейсу. Голос
его был все так же бесцветен и слаб, но при этом он делал  жалкие  попытки
расправить свои богатырские плечи.
     Я ничего не ответил. Уже некоторое время в нос и  в  глотку  мне  лез
какой-то  непонятный  сладковатотошнотворный  запах.  Когда  погасли   оба
светильника - в каждый было вставлено по  две  толстые  свечи,  -  кто-то,
вернее всего Тома, зажег третий светильник, и теперь та часть подвала, где
находился я, поблизости от крана, почти полностью погрузилась во  мрак.  Я
не сразу понял, что преследующий меня запах исходит от едва различимого  в
темноте трупа Жермена, лежавшего на полу у самой двери.
     Я дошел до того, что просто забыл, что он и  сейчас  там,  как  будто
впервые его увидел. Пейсу, не спускавший с меня полных ненависти и  мольбы
глаз, проследил за моим  взглядом  и,  увидев  труп,  на  мгновенье  будто
окаменел. Потом он быстро и как-то стыдливо отвел глаза,  делая  вид,  что
ничего не заметил. Единственный из всех нас он был одет  и,  хотя  путь  к
двери был свободен и я не в силах был помешать ему, не двинулся с места.
     Я снова проговорил убежденно, но без нажима:
     - Вот видишь. Пейсу, ты не можешь идти в таком состоянии.
     Мне не следовало этого говорить, мои слова только подстегнули его,  и
он сделал несколько нетвердых и не слишком решительных шагов куда-то вбок.
в сторону двери.
     В эту самую минуту я получил поддержку оттуда, откуда меньше всего ее
ждал. Мену, приоткрыв глаза, сказала на местном диалекте так, как если  бы
она хлопотала у себя на кухне во въездной башне, а не валялась  сейчас  на
полу в подвале голая, бледная до синевы:
     - Послушай-ка,  долговязик  миленький,  ведь  Эмманюэль-то  правильно
говорит, нельзя тебя так отпускать, надоть сначала чуток перекусить.
     - Что ты, что ты, - ответил ей Пейсу тоже поместному. -  Спасибо,  но
мне ничего не надо. Спасибо.
     Но он остановился, попав в  ловушку  крестьянских  потчеваний,  с  их
сложным ритуалом отнекиваний и согласий.
     - Нет уж, уважь, откушай чего-нибудь, - продолжала  Мену,  разыгрывая
шаг за шагом всю церемонию, предусмотренную обычаем, - вреда тебе от этого
не  будет,  отведай  хоть  самую  малость.  Да  и  нам  тоже   не   мешает
подкрепиться. Господин Культр, - продолжала  она,  обращаясь  к  Тома  уже
по-французски, - позвольте-ка ваш ножичек.
     - Я же тебе говорю: мне ничего не надо, - продолжал  твердить  Пейсу,
но слова старухи были для него великой отрадой, он и  смотрел  на  Мену  с
детской благодарностью, цепляясь за нее, за тот привычный, близкий,  такой
спокойный, внушающий доверие мир, который она воплощала.
     - Ну уж нет, так просто  я  тебя  не  отпущу,  -  продолжала  Мену  с
невозмутимой уверенностью, на которую он сразу поддался. - Ну-ка, пусти, -
сказала она, сталкивая со своих колен голову Момо, - дай-ка  я  встану.  -
Но, так как Момо, жалобно подвывая,  вцепился  ей  в  колени,  она  звучно
хлопнула его по щеке и добавила  на  местном  диалекте:  -  А  ну  хватит,
дурачина.
     До сих пор для меня загадка,  откуда  в  этом  тщедушном  теле  такой
неиссякаемый запас сил,  ибо,  когда  она  поднималась  с  пола,  голая  и
щупленькая, особенно заметно стало, что вся она только кожа да  кости.  Но
она без посторонней помощи размотала нейлоновый шнурок, на котором  у  нас
над головой висел окорок, опустила его и сняла с крюка, а Момо с  бледным,
перепуганным лицом смотрел на мать и, всхлипывая тихонько,  звал  ее,  как
малый ребенок. Когда она вернулась обратно и,  положив  окорок  на  бочку,
сняла с него кожу, Момо перестал хныкать; засунув в рот большой палец,  он
с упоением принялся его сосать, окончательно впав в детство.
     Я  смотрел,  как  Мену,  отчаянно  превозмогая   слабость,   нарезает
небольшие, но толстые ломтики ветчины, крепко вцепившись худыми пальцами в
торчащую из окорока кость, чтобы не дать ему соскользнуть с бочки. Вернее,
я рассматривал ее тело. Как я  и  предполагал,  старуха  действительно  не
нуждалась в лифчике - там, где полагается быть груди,  у  нее  висели  два
крошечных  мешочка   иссохшей   сморщенной   кожи.   Живот   был   втянут,
тазобедренные, кости резко выступали  вперед,  лопатки  торчали  наподобие
крыльев, а  тощие  ягодицы  были  размером  с  кулачок.  Обычно,  когда  я
произносил "Мену", это было  только  имя,  окрашенное  для  меня  любовью,
уважением, порой досадой - из чего  складывались  наши  с  ней  отношения.
Сегодня, впервые увидев ее голой, я понял, что "Мену" - это еще и тело, и,
возможно, тело единственной оставшейся на земле женщины; и, глядя  на  эту
жалкую, немощную плоть, я преисполнился великой печали.
     Мену положила ломтики ветчины на правую ладонь, как  колоду  карт,  и
оделила нас всех, начав с меня и кончив своим сыном. Получив свою долю, он
с негромким рычанием целиком засунул кусок в рот да еще затолкнул поглубже
пальцами. Он сразу же побагровел  и,  конечно,  задохнулся  бы,  но  мать,
разжав ему силой челюсти,  запустила  свою  худую  руку  ему  в  глотку  и
вытащила оттуда ветчину,  затем  ножичком  Тома  разрезала  обслюнявленный
ломоть на мелкие кусочки и один за другим стала вкладывать их в рот  Момо,
ругая его и хлопая по щекам всякий раз, как он прикусывал ей пальцы.
     Я безучастно наблюдал эту сцену, мне было  ни  смешно,  ни  противно.
Едва на ладонь мне шлепнулся ломоть ветчины, рот у меня наполнился слюной,
и, зажав кусок обеими руками, я впился в него с неменьшим  сладострастием,
чем Момо. Ветчина была  ужасно  соленая,  и  поглощая  сейчас  эту  соль-о
свинине я уже не говорю, -  я  чувствовал  себя  на  верху  блаженства.  Я
заметил, что все мои приятели, в  том  числе  и  Пейсу,  ели  с  такой  же
жадностью, как и  я,  все  старались  держаться  поодаль  друг  от  друга,
настороженно и даже злобно озираясь, будто опасались, что у них отнимут их
долю.
     Я разделался с ветчиной первым и, найдя  взглядом  ящик  с  бутылками
вина, убедился, что он пуст. Значит, не я один утолял  свою  жажду  вином.
Это доставило мне даже некоторое облегчение, так  как  меня  уже  начинали
мучить угрызения совести, что я один и так  долго  пользовался  бачком.  Я
взял две пустые бутылки, направился к бочке с вином,  наполнил  их,  потом
раздал стаканы, даже не вспомнив, что один из них  был  захватан  грязными
пальцами Момо, и пустил вино по кругу. Мои приятели пили,  так  же  как  и
ели, в полном  молчании,  но  их  запавшие,  часто  моргающие  глаза  были
обращены к окороку, лежащему на бочке, о которую опиралась  Мену,  нарезая
его. Старуха прекрасно поняла значение этих  взглядов,  но  сердце  ее  не
дрогнуло. Допив свое вино, она привычными, точными движениями натянула  на
остатки ветчины кожу, и подвесила окорок на прежнее  место,  вне  пределов
досягаемости, высоко над нашими головами. Кроме Пейсу,  мы  все  еще  были
раздеты и, стоя в полном молчании  на  подгибающихся  от  слабости  ногах,
уставившись горящими, жадными  глазами  на  мясо,  подвешенное  к  темному
высокому  потолку,  мало  чем  отличались  от  первобытных  людей,  живших
неподалеку от Мальвиля в пещере  мамонтов  в  долине  Рюны  в  те  далекие
времена, когда человек только-только становился человеком.
     Колени и ладони у меня все так же  ныли,  но  силы  и  ясность  мысли
постепенно возвращались ко мне, и  тут  я  подумал,  как  мало  мы  вообще
говорим и как старательно обходим  молчанием  свершившееся.  И  впервые  я
застеснялся своей наготы.  Мену,  должно  быть,  испытала  то  же  чувство
неловкости,  потому  что  хоть  и  вполголоса,  но  весьма  неодобрительно
сказала:
     - Да как же это я так!
     Произнесла она эти слова по-французски, на языке официальных вежливых
формул. И начала тут же одеваться, а за ней и все остальные, но, одеваясь,
Мену продолжала уже на местном диалекте, громко и совсем другим тоном:
     - Ведь не такая уж я красавица, чтобы соблазнять добрых людей.
     Одеваясь, я украдкой  поглядывал  на  Колена  и  Мейсонье  и  избегал
смотреть  на  Пейсу.  Лицо  Мейсонье  с  впалыми  щеками   неправдоподобно
вытянулось, он безостановочно моргал глазами. Губы Колена по-прежнему были
растянуты в улыбку, казалось, она так и застыла у него на лице,  но  стала
какой-то искусственной, совсем не вязавшейся с той тоской и болью, которая
читалась в его глазах. А Пейсу, хотя теперь у него больше не было  никакой
зацепки, чтобы сидеть здесь - ведь он и поел и выпил,  -  по-видимому,  не
собирался уходить, но я боялся даже взглянуть  в  его  сторону,  чтобы  не
натолкнуть его на прежние мысли. Его добрые  толстые  губы  дрожали,  щека
конвульсивно дергалась, он стоял с безжизненно  повисшими  руками,  слегка
согнув колени, то был человек,  утративший  последние  проблески  надежды,
полумертвый от горя. Я подметил, что он то и  дело  поглядывает  на  Мену,
словно ждет от старухи совета, как ему следует поступить.
     Я подошел к Тома. Его лицо виделось мне как в  тумане,  в  этом  углу
погреба было совсем темно.
     - Как по-твоему, - спросил я тихо, - выходить еще опасно?
     - Если ты имеешь в виду температуру воздуха, то нет. Она упала.
     - А что, ты еще чего-то опасаешься?
     - Конечно. Радиоактивных осадков.
     Я уставился на него. Мне даже не приходила в голову мысль о радиации.
У Тома, как я понял, не было никаких сомнений в истинной природе взрыва.
     - Тогда лучше обождать?
     Тома  пожал  плечами.  Его  лицо  было  безжизненным  и  говорил   он
бесцветным, прерывающимся голосом.
     - Осадки могут выпасть и через месяц, и через два, и через три...
     - Как же тогда быть?
     - Если не возражаешь, я схожу за  счетчиком  Гейгера,  он  у  тебя  в
шкафу. Тогда сразу все будет ясно. По крайней мере на данный момент.
     - Но ты можешь облучиться!
     Ни один мускул не дрогнул на этом лице мраморной статуи.
     - Видишь ли, - ответил он все тем же тусклым,  каким-то  механическим
голосом, - в любом случае наши шансы выжить весьма невелики. Без  флоры  и
фауны все равно долго не протянешь...
     - Потише, пожалуйста, - шепнул  я,  заметив,  что  мои  приятели,  не
осмеливаясь подойти ближе, прислушиваются к нашему разговору.
     Я молча вынул из кармана ключ от шкафа и протянул Тома.
     Тома очень медленно натянул на себя дождевик, перчатки,  надел  каску
мотоциклиста и огромные очки с темными стеклами. В этом  одеянии  выглядел
он довольно зловеще - каска и дождевик были черного цвета.
     - Ты  считаешь,  это  может  предохранить?  -  спросил  я  сдавленным
голосом, касаясь его рукой.
     Глаза из-за темных стекол  смотрели  на  меия  попрежнему  хмуро,  но
подобие саркастической улыбки мелькнуло на неподвижном лице.
     - Будем считать, что так все-таки безопасней, чем в голом виде.
     Как только Тома закрыл за собой дверь, ко мне подошел Мейсонье.
     - Что он собирается делать? - тихо спросил он.
     - Измерить радиоактивность.
     Мейсонье смотрел на меня в упор своими запавшими глазами. Губы у него
дрожали.
     - Он думает, это бомба?
     - Да.
     - А ты?
     - Я тоже.
     - Так... - протянул Мейсонье и замолчал. Он ничего не добавил к этому
"так". Он даже перестал мигать и опустил глаза. Его длинное лицо  казалось
сейчас совсем восковым. Я перевел взгляд на Колена и Пейсу.  Они  смотрели
на нас, не  решаясь  подойти.  Раздираемые  противоположными  чувствами  -
желанием все узнать и ужасом услышать самое страшное, - они словно впали в
столбняк. Их лица не выражали ничего.
     Минут через десять вернулся Тома в наушниках и со счетчиком Гейгера в
руках.
     Он отрывисто бросил:
     - Во внутреннем дворе радиации нет. Пока нет.
     Затем, опустившись на колени  перед  Жерменом,  он  провел  счетчиком
вдоль его тела.
     - Тоже нет.
     Обернувшись к своим приятелям, я произнес решительным тоном:
     - Сейчас мы с Тома поднимемся в донжон и  постараемся  уточнить,  что
именно произошло.  До  нашего  возвращения  из  подвала  не  выходить.  Мы
вернемся через несколько минут.
     Я ждал возражений, но все промолчали. Они находились в том  состоянии
прострации,  тупого   оцепенения   и   растерянности,   когда   безропотно
выполняется любой приказ, отданный властным тоном. Теперь  я  был  уверен,
что никто из них в наше отсутствие не покинет подвала.
     Как только мы выбрались наружу, Тома знаком велел, мне не двигаться с
места, а сам начал методично прочесывать счетчиком  маленький  двор  между
донжоном, ренессансным замком и подъемным мостом. Стоя у двери подвала,  я
с пересохшим горлом наблюдал за его действиями. Меня  сразу  же  обволокла
жара, температура здесь действительно была много выше, чем  в  подвале.  В
этом можно было убедиться, взглянув на термометр,  который  я  захватил  с
собой, но я почему-то не стал этого делать.
     Небо было свинцово-серым,  все  вокруг  подернуто  тусклой  мглой.  Я
взглянул на часы, они показывали 9  часов  10  минут.  Пробиваясь  мыслью,
словно сквозь вату, я тупо пытался понять, что у нас сейчас: вечер  Дня  Д
или уже  наступило  утро  следующего  дня.  Совершив,  неимоверное,  почти
болезненное насилие над своей мыслью, я пришел наконец к выводу: на  Пасху
в 9 часов вечера уже темно, значит, сейчас утро - Дня 2; таким образом, мы
провели в подвале целые сутки.
     Над  головой  не  было  больше  ни  сияющей   синевы,   ни   плывущих
облаков-темный, мертвенно-серый покров давил на землю, будто прикрывая  ее
колпаком. Слово "колпак" как  нельзя  лучше  передавало  ощущение  духоты,
тяжести, полумрака, как если бы небо действительно плотно накрыло  нас.  Я
осмотрелся. На первый взгляд  замок  не  пострадал,  только  в  той  части
донжона, что слегка  выступала  над  вершиной  скалы,  побурели  опаленные
пламенем камни.
     С лица у меня снова ручьями полил  пот,  и  тут  только  я  догадался
взглянуть на термометр. Он показывал  +50ь.  На  древних  каменных  плитах
мощеного двора, там, где сейчас бродил Тома со своим  счетчиком,  валялись
трупы полуобгоревших птиц - голубей и сорок. Это были постоянные обитатели
галереи донжона, порой мне здорово досаждало  и  голубиное  воркование,  и
сорочья трескотня. Теперь уж  некому  будет  мне,  мешать.  Кругом  царила
мертвая  тишина,  но,  напрягши  слух,  я  где-то  очень  далеко  различил
непрерывную череду свистящих и хлопающих звуков.
     - И здесь ничего, - произнес, подходя ко мне, Тома, весь взмокший  от
пота.
     Я понял,  но,  не  знаю  почему,  его  лаконичность  меня  разозлила.
Воцарилось молчание. Тома стоял как вкопанный, напряженно вслушиваясь, и я
нетерпеливо спросил его:
     - Все еще продолжается?
     Он взглянул на небо и ничего не ответил.
     - Ну хватит, идем, - сказал я с плохо скрытым раздражением.  Конечно,
раздражение было  вызвано  крайней  усталостью,  отчаянием  и  нестерпимой
жарой. Слушать людей, говорить с ними и даже смотреть на них  -  все  было
трудно сейчас. Я добавил:
     - Схожу-ка я за своим биноклем.
     В моей спальне, на третьем этаже донжона, жарища была одуряющая,  но,
как  мне  показалось  на  первый  взгляд,  все  было  цело  и   невредимо,
расплавились только свинцовые переплеты окон, и свинец  местами  образовал
потеки на наружной стороне стекол. Пока я искал бинокль, обшаривая один за
другим все ящики комода, Тома поднял телефонную трубку, поднес ее к уху  и
несколько раз нажал на рычаг. Обливаясь потом, я метнул  на  Тома  злобный
взгляд, будто упрекая его за то, что своим жестом он на какое-то мгновение
зажег во мне искру надежды.
     - Молчит, - сказал он.
     Я гневно пожал плечами.
     - Но все-таки нужно еще раз проверить, - сказал  Тома  даже  вроде  с
какой-то досадой в голосе.
     - Вот он, бинокль! - воскликнул я, несколько пристыженный.
     И все-таки я не мог  сейчас  до  конца  побороть  в  душе  бессильную
злобную неприязнь  к  себе  подобным.  Повесив  бинокль  на  шею,  я  стал
подниматься по винтовой лестнице. Тома следовал за  мною.  От  жары  здесь
можно было задохнуться. Несколько  раз  нога  соскальзывала  с  истершихся
каменных ступеней, я хватался правой рукой за перила, и от этого  начинала
гореть обожженная ладонь. Бинокль мотался у меня на  груди.  А  ремень  от
бинокля давил шею. Поднявшись по винтовой лестнице, мы  вышли  на  плоскую
крышу донжона, но не увидели ничего,  со  всех  сторон  площадку  окружала
стена в два с половиной метра высоты. Узкие каменные ступеньки, выбитые  в
стене, вели на  парапет  в  метр  шириной,  но  без  ограждения.  С  этого
парапета, куда меня, двенадцатилетнего  мальчишку,  боялся  пускать  дядя,
открывалась бескрайняя панорама окрестностей.
     Я  остановился,  чтобы  отдышаться.  Неба  не  было.   Все   тот   же
свинцово-серый колпак висел над землей, закрывая ее до  самого  горизонта.
Воздух в полном смысле слова был  раскален,  колени  у  меня  дрожали,  из
последних сил карабкался я по ступеням, дыша  прерывисто,  со  свистом,  и
капли пота, стекая с лица, падали на камни.  Я  не  решился  выбраться  на
парапет. Кто знает, сумею ли я сохранить равновесие. Так я  и  остановился
на верхней ступеньке. Тома стоял ступенькой ниже.
     Я обвел глазами округу и оцепенел. Должно быть, меня шатнуло,  потому
что я почувствовал, как рука Тома поддержала меня, прижав к стене.
     Первое, что я увидел - для этого мне даже не понадобился  бинокль,  -
была догорающая ферма "Семь Буков". Обвалившаяся кровля, обгоревшие  двери
и оконные рамы, рухнувшие стены - вот все, что от нее осталось. Кое-где на
фоне серого неба виднелись обуглившиеся руины и  то  здесь,  то  там,  как
колья, торчали из земли черные обрубки деревьев.  Воздух  был  неподвижен.
Черный густой дым  столбом  поднимался  к  небу,  а  внизу  по  земле  еще
пробегали длинные красные языки пламени, они то  вспыхивали,  то  опадали,
словно огонь в очаге.
     Чуть дальше, по правую руку, я с трудом различил  Мальжак.  Церковная
колокольня  исчезла.  Почта  тоже.  Обычно  легко  было   распознать   это
одноэтажное нескладное здание, стоявшее на склоне холма у самой  дороги  в
Ла-Рок. Казалось, будто кто-то ударил по  поселку  кулаком  и,  расплющив,
придавил  к  земле.  Нигде  ни   деревца.   Ни   черепичной   крыши.   Все
пепельно-серое, лишь кое-где языки пламени, но и они, вспыхнув, почти  тут
же угасали.
     Я поднес к глазам бинокль и настроил его дрожащими руками. У Колена и
Мейсонье были в поселке дома, у одного в  центре,  у  другого  немного  на
Отшибе, у спуска к Рюне. От дома Колена не  сохранилось  и  следа,  но  по
уцелевшему коньку крыши я установил местоположение дома Мейсонье. От фермы
Пейсу, обсаженной  великолепными  елями,  остался  лишь  низенький  черный
холмик.
     Я опустил бинокль и тихо сказал:
     - Больше ничего нет. В ответ Тома молча склонил голову.
     Следовало бы сказать "больше