ого обеда  Фюльбер  удачно  играл  роль  человека
болезненного, к тому же еще и аскета. Он сразу же поведал нам, что  привык
"довольствоваться малым", что у него "весьма скромные запросы" и он "давно
свыкся с бедностью". Затем он пошел еще дальше  в  своих  признаниях.  Его
организм подточен неизлечимым недугом,  к  счастью  не  заразным  (видимо,
чтобы мы не боялись заразиться). И чистосердечно сообщил  нам,  что  стоит
уже "одной ногой в могиле". Однако ел он  за  четверых  и  его  прекрасный
баритон, вибрирующий от избытка жизненных сил, не умолкал ни на минуту.  К
тому же время от времени, в перерыве между двумя кусками, он поглядывал на
свою соседку слева, и его интерес к  ней,  казалось,  удвоился,  когда  он
узнал, что девушка немая.
     Чем больше я на него смотрел, тем больше у меня  возникало  сомнений.
По его словам - а он так щедро, хотя и в несколько туманной форме, делился
с  нами  воспоминаниями  о  своей  прежней  жизни,  -  он  исколесил  весь
центральный район и весь юго-запад Франции, проживая то у  господина  кюре
такого-то, то у госпожи такой-то, то у святых  отцов  в  С.,  и  всегда  в
качестве гостя. Когда разразилась  катастрофа,  он  уже  неделю  гостил  у
милейшего кюре в Ла-Роке, и тот у него на глазах отдал богу душу.
     Похоже, что у нашего друга Фюльбера не было  не  только  собственного
прихода, но даже собственного дома. На какие же доходы он  существовал?  В
его  рассказах  только  и  было  речи,   что   о   дамах-благодетельницах,
поддерживавших его в бедности (хотя он с ней и  "свыкся"),  осыпавших  его
бесконечными подарками и оспаривавших друг у друга его общество.  Как  мне
показалось, наш неотразимый Фюльбер говорил  об  этом  не  без  некоторого
кокетства, сознавая силу собственных чар.
     На нем был темно-серый костюм, основательно поношенный, но, когда  он
отчистил его от  пыли,  вполне  опрятный,  рубашка  с  сильно  истершимся,
светского покроя воротничком. И вязаный темно-серый галстук. Но главное-на
шее у Фюльбера на черном шнуре  висел  великолепный  серебряный  нагрудный
крест, такие кресты, если не ошибаюсь, положено носить  только  епископам,
но отнюдь не простым священникам.
     - Если ты родом из Кагора, -  начал  я  (твердо  решив,  несмотря  на
величественные повадки Фюльбера, обращаться к нему только на "ты"), -  ты,
вероятно, учился в тамошней семинарии?
     - Само собой разумеется, - ответил Фюльбер, прикрыв  тяжелыми  веками
свои косящие глаза.
     - Интересно, в каком году ты туда поступил?
     - Вот  это  спросил!  -  с  детски  добродушной  ухмылкой  воскликнул
Фюльбер, по-прежнему не поднимая век. - Да это сто  лет  назад  было!  Как
видишь, я уже далеко не мальчик, - снова не без кокетства добавил он.
     - А все-таки постарайся припомнить! Что ни говори,  а  поступление  в
духовную семинарию немалое событие в жизни священника.
     - Еще бы! - охотно откликнулся Фюльбер своим певучим голосом.  -  Это
незабываемая дата.
     Так как я упорно молчал, деваться ему было некуда, и он начал:
     - Сейчас, сейчас... Было это, видимо, в пятьдесят  шестом  году.  Да,
да, - подтверждает он и снова делает вид, что роется в памяти,  -  конечно
же, в пятьдесят шестом году.
     - Я так почему-то и подумал, - восклицаю я,  просияв.  -  Значит,  ты
поступил в семинарию в том же году, что и мой приятель Серюрье.
     - Видишь ли... - ответил, снисходительно улыбнувшись, Фюльбер, -  нас
было так много, не мог же я всех знать.
     - Не так уж много народу на одном курсе. А не заметить Серюрье просто
невозможно. Огненно-рыжий великан, ростом почти в два метра.
     - Ах, этот! Ну конечно, теперь, после того как ты мне его описал...
     Фюльбер  говорил  сдержанно  и,   очевидно,   почувствовал   огромное
облегчение, когда я попросил его рассказать нам о Ла-Роке.
     - После взрыва, - начал он печально, - мы тяжко страждали.
     Я сразу же подметил это слово. Сколько  я  раз  слышал  его  в  устах
священников или тех, кто им подражает. Для них это вроде производственного
термина, и,  хотя  в  этом  слове  нет  ничего  приятного,  почему-то  они
испытывают явное  удовлетворение,  произнося  его.  Говорят,  что  молодые
священники теперь избегают его употреблять. Если  это  действительно  так,
тем  лучше.  Слово   это   внушает   мне   отвращение   какимто   оттенком
самолюбования. Горе - и тем  паче  чужое  горе  -  отнюдь  не  объект  для
смакования и вряд ли способно служить украшением прекрасным душам.
     А Фюльбер буквально упивался, рассказывая о том, как они "страждали".
Эти страдания сводились в основном к  тому,  что  живым  после  катастрофы
пришлось захоронить останки погибших. Мы тоже прошли через это  и  никогда
об этом не говорили.
     И так как он беспощадно излагал нам все  детали,  я,  желая  изменить
тему разговора, спросил, как живут после взрыва люди в Ла-Роке.
     - И хорошо и плохо, - ответил он, тряхнув головой, и обвел сидящих за
столом своими прекрасными печальными глазами. - Хорошо в плане духовном  и
плохо в плане материальном. Должен сказать, - продолжал он, прикрыв  глаза
и отправляя в рот увесистый кусок ветчины, -  я  больше  чем  удовлетворен
духовной стороной нашей жизни. Религиозное рвение ларокезцев  выше  всяких
похвал.
     Заметив, что нас с Мейсонье это удивило (в ЛаРоке мэрия  состояла  из
социалистов и коммунистов), он продолжил:
     - Возможно, я вас удивлю, но  все  жители  ЛаРока  исправно  посещают
церковь и регулярно исповедуются.
     - И чем  же,  по-твоему,  это  можно  объяснить?  -  нахмурив  брови,
досадливо спросил Мейсонье.
     Тот сидел по левую от меня руку, слегка повернув голову,  я  взглянул
на него. Меня поразило суровое выражение  его  лица.  Видимо,  только  что
услышанное не на шутку потрясло его. Хотя День происшествия обратил в прах
все надежды Мейсонье, тем не  менее,  видимо,  для  него  по-прежнему  мир
состоял из мэрий, за которые сражался союз левых сил. Я незаметно  толкнул
его  под  столом  ногой.  Не  всегда  откровенность  бывает  уместна.  Мое
недоверие к Фюльберу росло с каждой минутой. Я ничуть не сомневался в том,
что он подчинил своему влиянию уцелевших ларокезцев, и этот факт  тревожил
меня по-настоящему.
     - После  взрыва,   -   вновь   заговорил   Фюльбер   своим   певучим,
торжественным  и  самодовольным  голосом,  -  люди  вернулись   к   своему
человеческому естеству и обратились к своей совести. И столь  велики  были
физические их муки и особенно муки нравственные, что каждый вопросил себя,
не явилось ли пережитое  возмездием  за  наши  заблуждения,  за  содеянные
грехи, за то, что отвернулись мы от господа  бога,  забыли  свой  долг,  в
частности  долг  религиозный.  И  надо  к  тому  же  сказать,   что   наше
существование  стало  так  зыбко,  что  все  инстинктивно   обратились   к
Всевышнему, прося у него защиты.
     Слушая эти разглагольствования, я  уже  не  сомневался,  что  Фюльбер
сумел разжечь комплекс виновности у своих прихожан. И повернул их смятение
себе на пользу. Я почувствовал, как закипает Тома, сидящий справа от меня.
Во избежание взрыва я  толкнул  и  его  ногой  под  столом.  Одно  я  знал
абсолютно твердо: никаких столкновений с  Фюльбером  по  вопросам  религии
быть у нас не должно. Тем более что своими бархатными глазами, пусть  даже
слегка косящими, своим одухотворенным  лицом  аскета  и  глубоким  голосом
человека, "стоящего одной ногой в могиле" (однако  всеми  пальцами  другой
крепко вцепившегося  в  жизнь),  Фюльбер  менее  чем  за  два  часа  успел
обворожить всех наших женщин и  произвел  самое  выгодное  впечатление  на
Жаке, Пейсу и даже Колена.
     После ужина мы уселись вокруг очага, и Фюльбер по собственному почину
снова повел речь о материальных трудностях, испытываемых в Ла-Роке.
     Вначале ларокезцы смотрели на будущее довольно оптимистично: огромный
бакалейный и гастрономический магазины, к  которым  примыкала  и  лавчонка
Колена, уцелели, хотя пламя и сожрало  в  День  происшествия  весь  нижний
город. Только потом они сообразили, что  в  один  прекрасный  день  запасы
истощатся и Ла-Рок уже не  сможет  их  восполнить,  поскольку  все  фермы,
окружающие городок, были уничтожены вместе с поголовьем  скота.  В  замке,
владельцы которого жили в Париже, а теперь, безусловно, их уже не было  на
свете,  осталось  несколько  свиноматок,  бык,  пять  верховых  лошадей  и
необходимый для них корм.
     В Курсежаке, маленькой деревушке между ЛаРоком и  Мальвилем  -  пламя
частично пощадило и ее - остались в живых шесть человек,  но  все  коровы,
кроме одной, с новорожденной телочкой, погибли. Эта потеря была тем  более
ощутима, что в  Ла-Роке  есть  двое  маленьких  детей  и  двенадцатилетняя
девочка-сирота, ее здоровье требует особой заботы. До сих пор  их  кормили
сгущенным молоком  из  запасов  бакалейного  магазина,  но  этот  источник
вот-вот иссякнет.
     На этом Фюльбер закончил свой рассказ, не сделав никаких выводов.  Мы
переглянулись. И так как все молчали, волей-неволей  пришлось  задать  мне
несколько вопросов нашему гостю. От него я узнал, что ларокезцы  с  самого
начала предполагали,  что  в  Мальвиле  кто-нибудь  да  остался  в  живых,
поскольку Мальвиль, равно как и Ла-Рок и Курсежак, защищен могучим утесом.
Окончательно они утвердились в своих предположениях с месяц  назад,  когда
однажды утром услышали звон нашего колокола. Кроме того, я узнал, что  для
обороны  в  Ла-Роке  имеется  десяток   охотничьих   ружей,   "патроны   в
значительном количестве" и карабины.
     Я весь превратился в слух, когда Фюльбер снова заговорил  о  верховых
лошадях, но с умыслом не стал о них ничего расспрашивать. Я прекрасно знал
каждую из этих лошадей. Ведь я сам продал их Лормио. Лормио были парижские
промышленники, которые за колоссальные  деньги  приобрели  полуразрушенный
исторический замок, а затем ухлопали сумасшедшую сумму на его реставрацию,
но проводили в нем не больше месяца в году. Однако в течение этого  месяца
они разыгрывали из себя владетельных сеньоров и катались верхом. Все  трое
сидели в седле из рук вон плохо, но все желали иметь ни больше  ни  меньше
как по англо-арабскому скакуну. Впрочем, я  честно  уговаривал  их  купить
лошадей не столь породистых. Хотя, с другой  стороны,  чего  ради  до  Дня
происшествия я должен был отказываться от заработка,  который  шел  мне  в
руки от этих снобов. Лормио купили у меня также  двух  белых  кобылиц,  но
речь о них пойдет дальше.
     Я заметил,  что  наш  словоохотливый  и  велеречивый  гость  довольно
сдержанно отвечает на мои вопросы. Из чего я сделал вывод, что, расписывая
материальные затруднения в Ла-Роке, он намеревается  обратиться  к  нам  с
какой-то просьбой, но, несмотря на  свою  величайшую  самоуверенность,  не
решается ее изложить. Я замолчал, глядя на пылающий в камине огонь.
     Через минуту Фюльбер откашлялся, что,  впрочем,  скорее  говорило  не
столько о его смущении, как о том,  что,  уже  "стоя  одной  ногой  по  ту
сторону жизни", он вынужден снова вернуться к ней,  дабы  заняться  делами
людскими.
     - Должен признаться, - снова начал он, - меня  чрезвычайно  беспокоит
судьба двух малышей и  бедной  нашей  сиротки.  Создалось  весьма  тяжелое
положение, и я не вижу из него выхода.  Просто  не  представляю,  как  нам
удастся выходить детей без молока.
     И снова нависло тягостное  молчание.  Все  взгляды  были  обращены  к
Фюльберу, но никому не хотелось говорить.
     - Я прекрасно знаю, - проникновенным баритоном продолжал  Фюльбер,  -
то,  о  чем  я  вас  сейчас  попрошу,  покажется   вам   невероятным.   Но
обстоятельства настолько исключительны, дары божьи распределились неравно,
и, чтобы жить, вернее, чтобы просто выжить,  мы  должны  помнить,  что  мы
братья и обязаны помогать друг другу.
     Я слушал его. И про себя думал, что все,  о  чем  он  говорит,  сущая
правда. И тем не менее все, что он говорил, звучало фальшиво. У меня  было
ощущение,  что  этот  незнакомец,  так  ловко  играющий  на   человеческих
чувствах, сам этих чувств лишен.
     - Только ради наших несчастных малюток в ЛаРоке я решаюсь  обратиться
к вам с этой просьбой. Я заметил, что у вас имеется несколько коров. Нашей
благодарности не было бы границ, если бы вы могли  уступить  нам  одну  из
них.
     Гробовое молчание.
     - Уступить?  -  спрашиваю  я.  -  Уступить,  говоришь?   Значит,   ты
собираешься как-то вознаградить нас за нее?
     - Откровенно  говоря,  нет,  -  высокомерно  отвечает  Фюльбер.  -  Я
рассматриваю этот акт не как  торговую  сделку.  В  моих  глазах  это  акт
милосердия и помощи людям, попавшим в бедственное положение.
     Вот наконец-то все встало на свои  места.  Если  мы  откажем  в  этой
просьбе, Фюльбер вправе счесть нас бездушными злодеями.
     - В таком случае, - поправляю я, - следует говорить не "уступить",  а
просто отдать.
     Фюльбер утвердительно  кивает,  все  мы  (кроме  Тома)  с  изумлением
переглядываемся. Попросить у крестьян запросто так  "отдать"  корову!  Вот
они, горожане!
     - Может быть, было бы проще, - говорю я  вкрадчивым,  но  все  же  не
таким медоточивым голосом, как  сам  Фюльбер,  -  взять  на  пропитание  в
Мальвиль обоих детей и сиротку?
     Мьетта сидела между Фюльбером и мной, и, когда я повернулся  к  нему,
задав этот вопрос, я заметил, какой радостью осветилось ее нежное  личико,
и понял, что мысль о создании у нас детского приюта привела ее в  восторг.
Тут же выбросив из головы весь предшествующий разговор,  я  улыбнулся  ей,
она  мгновенье  смотрела  на  меня  своими  чудесными  наивными   глазами,
прозрачными и бездонными, и вернула  мне  мою  улыбку.  Вернула  ее  (смею
сказать) сторицей, вложив в эту улыбку всю свою любовь и привязанность  ко
мне.
     - Что касается сироты, это вполне возможно, - ответил Фюльбер,  -  мы
просто не знаем, что с ней и делать. Ей скоро  тринадцать,  но  она  такая
худая и маленькая, что с виду  ей  и  десяти  не  дашь,  кроме  того,  она
подвержена сильнейшим приступам астмы, и, вообще, это на редкость  трудный
ребенок. Как это ни печально, но при всем желании я никого не могу найти в
Ла-Роке, кто взял бы на себя заботу о ней.
     Облачко грусти на миг подернуло  прекрасное  лицо  аскета.  Ясно,  он
размышляет о человеческом эгоизме вообще и, насколько я понимаю,  о  нашем
эгоизме в частности. Однако он продолжает развивать свою мысль  и,  тяжело
вздохнув, говорит:
     - Детей же, к сожалению, доверить вам мы  не  можем.  С  малышами  не
желают расставаться матери.
     Он не знал заранее, есть ли у нас коровы, и не  предполагал,  что  мы
можем согласиться взять детей к себе, следовательно, не мог обсуждать этот
вопрос с матерями. Вот почему я заподозрил, что здесь чтото  не  чисто  и,
видимо, не одни дети в Ла-Роке любят молоко.
     Я пошел еще дальше:
     - В таком случае мы готовы вместе с ребятишками принять в Мальвиль  и
их матерей.
     Он отрицательно покачал головой.
     - Это исключено. У них есть мужья и еще другие  дети.  Мы  не  вправе
разбивать семьи.
     Резким  движением  руки  он  как  бы  отбрасывает   в   сторону   мое
предложение. И умолкает. Он безжалостно загнал нас в тупик: или мы  отдаем
корову, или дети умирают с голоду. И он ждет.
     Все то же молчание.
     - Мьетта, - говорю я, - ты не  уступишь  на  эту  ночь  свою  комнату
Фюльберу?
     - Нет, нет, - довольно вяло отказывается Фюльбер, - я не хочу  никого
беспокоить. Меня вполне устроит охапка сена в конюшне.
     Я галантно отклоняю эти евангельские намерения.
     - После такой долгой дороги, - говорю я Фюльберу поднимаясь,  -  тебе
необходимо как следует  отдохнуть.  А  пока  ты  спишь,  мы  обсудим  твою
просьбу. И ответ тебе дадим завтра утром.
     Он тоже встает, выпрямляется во весь  рост  и  обводит  нас  строгим,
испытующим  взглядом.  Я  невозмутимо  выдерживаю  этот  взгляд,  а  потом
медленно поворачиваю голову.
     - Мьетта, - говорю я, - эту ночь ты будешь спать с Фальвиной.
     Она кивает  в  знак  согласия.  Фюльбер  отказывается  от  дальнейших
попыток загипнотизировать меня взглядом.  Теперь  он  одаривает  отеческим
взором свою паству и, широко разведя в стороны ладони, спрашивает:
     - В котором часу вы желаете, чтобы я отслужил мессу?
     Все  переглядываются.  Мену  предлагает  в  девять   часов,   и   все
соглашаются, кроме Тома и Мейсонье, они  не  желают  принимать  участия  в
таком разговоре.
     - Значит, в девять, - величественно  произносит  Фюльбер,  -  с  семи
тридцати до девяти в своей  комнате  (я  отмечаю,  между  прочим,  это  "в
своей") я буду ждать тех, кто пожелает исповедоваться.
     Вот так. Он забрал в свои руки и наши тела, и наши души. Теперь можно
идти спать.
     - Мьетта, - говорю я, - проводи Фюльбера  в  твою  комнату.  И  смени
простыни.
     Фюльбер своим прекрасно поставленным баритоном  степенно  желает  нам
доброй ночи, обращаясь к каждому из нас по имени. Затем, энергично  шагая,
направляется следом за Мьеттой к двери. Уходом Мьетты больше всех  огорчен
малыш Колен. Сегодня Мьетта должна была бы пригласить его к себе (Обратите
внимание, в какой завуалированной форме,  всего  одной  фразой,  Эмманюэль
намекает читателю на многомужество Мьетты. (Примечание Тома.)),  а  теперь
это срывалось из-за отсутствия комнаты. И  сейчас  он  провожает  ревнивым
взором эту пару. Припомнив некоторые многозначительные взгляды, я  начинаю
сомневаться, стоило ли мне просить Мьетту проводить нашего гостя. Я смотрю
на часы, сейчас 10 часов 20 минут. У меня мелькает мысльнадо бы  заметить,
через сколько времени она вернется.
     Когда за ними закрывается  дверь,  на  всех  лицах  появляется  явное
облегчение. Фюльбер до такой степени подавлял нас своим присутствием,  что
выносить его далее просто не было  сил.  Теперь,  когда  он  удалился,  мы
чувствуем  себя  освобожденными.  Вернее,  полуосвобожденными,  так   как,
покинув нас, он оставил нам свои требования.
     На лицах своих друзей я читаю не только облегчение,  но  целую  гамму
самых противоречивых чувств. Я рад, что помешал Тома и Мейсонье начать  за
столом религиозный спор, так как это наверняка раскололо  бы  Мальвиль  на
два лагеря и внесло бы еще большее смятение.
     Я обвожу взглядом своих друзей. Мену, зловещая, как  Горгона,  вяжет,
сидя  на  приступке  камина,  веки  у  нее  опущены,  губы  поджаты,  лицо
непроницаемо. Момо, потерявший всякий интерес к происходящему после  ухода
Мьетты, толкает  ногой  полуобгоревшее  полено  в  очаге,  и  мать  злющим
шепотом, не поднимая глаз, шипит, что он получит пинка в  задницу,  пускай
только посмеет сжечь последние  башмаки.  Фальвина  пыхтит  и  охает,  она
сидит, положа ногу на ногу, на колени ей  сползает  пышными  складками  ее
необъятный живот, на животе покоятся могучие груди,  а  на  них  ниспадают
оборки ожиревшей шеи. "Нет, такого еще никто никогда не слыхивал" - вот  о
чем говорят ее жалобные вздохи. К нашему  пленнику  Жаке  (Колен  в  шутку
называет его "сервом"), хотя он и месяца не живет у нас, я испытываю почти
отцовские чувства - очевидно, потому, что он постоянно  со  мною,  внимает
каждому  моему  слову   и   с   собачьей   преданностью   своими   добрыми
золотисто-карими глазами следит за каждым моим  движением;  и  сейчас  он,
конечно, смотрит на меня,  и  мысли  его  бесхитростны  и  спокойны:  если
Эмманюэль отдаст корову-значит, так надо, если не отдаст-значит, не  надо.
На добрую, неказистую рожу Пейсу, в которую нос  воткнут,  словно  садовый
нож  в  картофелину,  просто  больно  смотреть,  такая  на  ней   читается
растерянность.   Я   угадываю,   что   он   пытается   примирить   чувство
зарождающегося в нем глубокого почтения к  Фюльберу  с  потрясением  перед
непомерной наглостью его требований. Колен  растерян  не  меньше,  но  ему
лучше удается скрывать свое смятение. Несправедливо обойденный - о причин