ытянув вперед шею, он как  бы
отодвигал тело на второй план, подчеркивая, как мало оно для него  значит.
Он смотрел на ларокезцев, кроткий, терпеливый,  готовый  принять  терновый
венец.
     Увидев, что я  поднимаюсь  к  замку,  раздвигая  немноголюдную  толпу
зрителей, он вышел из состояния благостной неподвижности и  устремился  ко
мне, приветливо, по-братски простирая вперед обе ладони.
     - Добро пожаловать в Ла-Рок, Эмманюэль, - произнес он своим  глубоким
бархатным баритоном, взяв мою правую руку своей правой рукой и еще  накрыл
ее сверху левой, словно оберегая бесценное сокровище. - Как же я рад  тебя
видеть! Само собой разумеется, тут не о чем и говорить,  -  продолжал  он,
неохотно выпуская мои пальцы,  -  поскольку  Колен  не  живет  в  Ла-Роке,
ларокезские декреты на него не распространяются. Поэтому он может  вывезти
свою лавку.
     Все это было сказано очень быстро, как бы вскользь,  словно  никакого
спора никогда и не возникало.
     - Так вот она, корова, - продолжал он восторженно, повернувшись к ней
и воздевая руки, точно намеревался ее благословить. - Ну не чудо  ли,  что
господь создал животное, которое, питаясь сеном и травой, претворяет их  в
молоко? Как ее зовут?
     - Чернушка.
     - Чернушка  -  а  однако  молоко  у  нее  белое,  -  продолжал  он  с
приличествующим священнослужителю смешком, на  который  отозвались  только
Фабрелатр и  Газель.  -  Да  я  вижу  здесь  и  твоих  друзей,  Эмманюэль.
Здравствуй,  Колен.  Здравствуй,  Тома,  Здравствуй,  Жаке,  -  сказал  он
ласково, однако к ним не подошел и руки им не подал, подчеркнув, что между
хозяином и его товарищами существует разница, и немалая. Мьетте и Фальвине
он только кивнул. - Я знаю также, Эмманюэль, какие щедрые подарки  ты  нам
сделал, - произнес он, обращая на меня свой увлажненный благостью взор.  -
Хлеб, мясо и масло.
     Назвав очередной продукт, он воздевал руки к небу.
     - Два каравая и масло мы привезли в подарок.  А  мясо  -  нет.  Пойди
взгляни, Фюльбер.
     Я подвел его к мясной лавке.
     - Как видишь, мяса тут довольно много.  Половина  теленка.  Я  сказал
Лануаю,  чтобы  он  разделал  его  сразу.  День  обещает  быть  жарким,  а
холодильников, увы, не существует. - Масло и хлеб, - повторил  я,  -  это,
как я уже сказал, подарки. А телятина нет. В обмен  на  телятину  Мальвиль
рассчитывает получить сахар и мыло.
     Моя речь не понравилась Фюльберу по меньшей мере  по  трем  причинам.
Во-первых, обращаясь к нему в его же вотчине, я звал его просто по  имени.
Во-вторых, туша разделана, и, значит, ничего не попишешь. И  в-третьих,  я
потребовал от  него  бакалейные  товары.  Но  он  и  виду  не  подал,  что
недоволен. Он плотоядно восторгался телятиной.
     - Впервые после взрыва бомбы мы отведаем свежего мясца, - говорил  он
своим  благозвучным  баритоном,  окидывая  грустными  глазами  меня,  моих
товарищей и по-прежнему молчавших ларокезцев. - Я счастлив  за  всех  нас.
Сам-то я - ты же знаешь, Эмманюэль, мне самому мало надо. Человек  в  моем
состоянии, когда он одной ногой уже в могиле, съест кусочек и довольно. Но
пока я жив, я несу ответственность за скудные припасы Ла-Рока, и ты уж  не
обессудь, если я вынужден буду скаредничать.
     - Подарки - это подарки, - холодно  ответил  я.  -  А  сделка  -  это
сделка. Если хочешь, чтобы Мальвиль продолжал  торговать  с  Ла-Роком,  вы
должны дать нам в  обмен  что-нибудь  стоящее.  Думаю,  если  за  половину
телячьей туши я попрошу  десять  килограммов  сахара  и  пятнадцать  пачек
стирального порошка, это будет в самый раз.
     - Посмотрим, Эмманюэль, - кротко ответил Фюльбер. - Не знаю, много ли
сахара у нас осталось. - Тут он  бросил  испепеляющий  взгляд  на  Газеля,
который открыл было рот. - Но мы сделаем все, что в наших  силах,  и  даже
больше, чтобы тебя удовлетворить полностью или хотя бы  частично.  Ты  сам
видел, что живем мы здесь, как нищие. Нам и не снится такое изобилие,  как
в Мальвиле. - Тут он бросил весьма выразительный взгляд на своих прихожан.
- Не обессудь, Эмманюэль, но мы даже не можем пригласить вас к обеду.
     - Я все равно собирался уехать, как только получу  лошадей,  ружья  и
бакалейные товары, хотя, впрочем, не сразу. Перед отъездом мне нужно  дать
лошадям размяться.
     И я рассказал ему о своей затее.
     - Отличная  мысль,  -  одобрил  Фюльбер,  которого  весьма  прельщала
возможность проявить широту за чужой счет. - В  нашем  приходе,  увы,  так
мало развлечений.  Мы  с  радостью  посмотрим  твой  номер,  Эмманюэль,  в
особенности если это не опасно для тебя. Ну что ж, пойдемте, - сказал  он,
широким, великодушным движением обеих рук подзывая к себе свою  паству.  -
Поскольку ты спешишь, не будем терять времени. Но я что-то не вижу Кати, -
заметил он, когда по его знаку Газель и Арман  широко  распахнули  створки
ворот и ларокезцы двинулись по аллее  замка,  говорили  они  все  теми  же
приглушенными голосами, разве только чуть оживились.
     - У Эвелины приступ астмы, и Кати  за  ней  ухаживает,  -  ответил  я
Фюльберу. - Я сам слышал, как она об этом говорила.
     И, чтобы отвлечь его внимание, я быстро зашагал по аллее.
     Лошадей я решил  оставить  напоследок  и  попросил  Фюльбера  сначала
выдать мне ружья, патроны, сахар и стиральный порошок. Фюльбер вверил меня
попечениям своего викария,  предварительно  вручив  ему  связку  ключей  и
что-то пошептав на ухо. Жаке и Колен шли следом за нами с  двумя  большими
мешками в руках.
     Не помню уж, кто толстяк и кто малыш в знаменитой  паре  американских
комиков Лаурел и Харди. Во всяком случае, Газель напоминал  того,  который
поменьше. Та же длинная шея,  худое  лицо,  острый  подбородок,  глаза  на
выкате и явно дурацкий вид. Но  у  его  американского  двойника  седоватые
волосы были всклокочены, а у Газеля - не только  тщательно  причесаны,  но
еще завиты щипцами, как у моих сестер. Плечи  у  него  были  узкие,  талия
тонкая, бедра широкие, и одет  он  был  в  белоснежный  больничный  халат,
подпоясанный не на животе, как обычно у мужчин, а гораздо  выше.  Голос  у
Газеля был ни мужской, ни женский, а какой-то нейтральный.
     Я шел рядом с Газелем по нескончаемому  коридору  замка,  выложенному
Мраморными плитами.
     - Газель, - обратился я к нему, - кажется, Фюльбер хочет рукоположить
тебя в священники.
     - Нет, нет, не совсем так, - возразил  Газель  своим  не  поддающимся
определению голосом. - Господин кюре намерен предложить мою кандидатуру на
голосование прихожанам Ла-Рока.
     - И потом послать тебя в Мальвиль?
     - Если вы согласитесь, - сказал Газель со смирением, в  котором,  как
это ни странно, я не уловил ни малейшего наигрыша.
     - Против тебя, Газель, мы ничего не имеем. Но с другой стороны, тебе,
наверное, самому жалко покидать замок и свой маленький домик в городе.
     - О, еще бы, - сказал Газель, вновь удивив меня своей искренностью. -
В особенности мой домик.
     - Не печалься, - успокоил его я, - тебе не придется его  покидать.  В
воскресенье вечером верующие единогласно избрали меня аббатом Мальвиля.
     Я услышал за своей спиной хихиканье и подумал: наверное, Колен, но не
обернулся. Зато Газель остановился  и  так  и  уставился  на  меня  своими
глазами навыкате. Именно из-за того, что глаза у него  такие  выпуклые,  и
еще оттого, что брови вздернуты чуть ли не до середины лба, кажется, будто
на лице Газеля навеки застыла маска удивления. Эта особенность  и  придает
Газелю глуповатый вид - вид обманчивый, потому что Газель отнюдь не дурак.
Я заметил также припухлость на его длинной шее. Как видно, у него начинает
расти зоб. Меня это удивило, так как в наших краях базедовой болезнью чаще
всего болели старухи. Так или иначе, у бедняги, должно быть, плохо дело  с
гормональными функциями.
     - Вы уже сообщили об этом господину  кюре?  -  спросил  Газель  своим
жидким голоском.
     - Не успел еще.
     - Господин кюре будет очень недоволен, - сказал Газель, вновь зашагав
по коридору.
     А это значит, подумал я, что сам он ничего  против  такого  положения
вещей не имеет. Как видно, мысль о том, что ему придется покинуть Ла-Рок и
уже не вылизывать каждое утро свой и без того чистенький домик,  приводила
его в ужас. В общем-то, он, видать, не вредный, этот  Газель.  Добродушный
маньяк. Обожает своего кюре и мечтает очутиться в раю, даже  не  растрепав
свои аккуратные кудряшки, не замарав свой белоснежный халат  и  вычищенную
до блеска душу, а  там  забиться  прямехонько  под  крылышко  девы  Марии.
Безобидная личность. Впрочем, пожалуй, нет. Не такая  уж  безобидная,  раз
признал  власть  человека  вроде  Фюльбера  и  закрывает  глаза   на   все
несправедливости.
     Дверь подвала была закрыта на два оборота  ключа,  Газель  отпер  ее.
Здесь хранились сокровища, которые Фюльбер сумел выманить у  ларокезцев  с
помощью своего красноречия. Подвал был разделен на два отсека.  В  первом,
где мы очутились, хранилось все, кроме съестного. В  другом  отсеке,  куда
вела дверь, запертая огромным  висячим  замком,  были  сложены  бакалейные
товары, колбасы и вино. Туда Газель меня не впустил. Я успел  заглянуть  в
эту кладовую только краешком глаза, когда он входил и выходил оттуда.
     В первом отсеке были составлены в козлах ружья, а на полке над ними в
аккуратнейшем порядке разложены боеприпасы.
     - Вот, - сказал Газель своим невыразительным голосом. - Выбирай.
     Я  был  потрясен  этой  щедростью.  Но  сообразив,  что  вызвана  она
полнейшим невежеством Фюльбера и  Газеля  в  военных  делах,  я  ничем  не
выразил своего  удивления  и  взглядом  дал  понять  Колену,  чтобы  и  он
воздержался от комментариев. Я насчитал одиннадцать ружей,  и  среди  этих
одиннадцати - в основном  это  были  деревенские  охотничьи  двустволки  -
заметил сверкающий своим  великолепием,  точно  чистокровный  рысак  среди
жалких кляч, "спрингфилд": очевидно, Лормио купил его,  собираясь  принять
участие в какой-нибудь аристократической охоте в джунглях. Дорогое  ружье,
из которого в полутораста метрах можно уложить буйвола (при том,  конечно,
условии, что два-три  метких  стрелка  будут  спрятаны  неподалеку,  чтобы
прийти на помощь клиенту, когда он  промажет).  Я,  однако,  взял  его  не
сразу. Сначала я проверил, есть ли к нему патроны. Патроны нужного калибра
нашлись, да вдобавок их оказалось много. Два других  ружья  я  выбрал  без
труда - карабин 22-го калибра с оптическим прицелом,  принадлежавший,  как
видно, сыну Лормио, а третьей я взял лучшую из охотничьих двустволок.  Для
этих ружей патронов тоже оказалось вдоволь. Мы насыпали патроны в мешок  и
смотрят на человека, впервые пришедшего к ним в дом.
веревкой, чтобы в пути ружья не бились друг о друга. Тут Газель  взял  наш
второй мешок и, попросив нас подождать - такой уж у них порядок,  объяснил
он извиняющимся тоном, - один вошел в кладовую  и,  быстро  возвратившись,
протянул мне полный мешок.
     Зато позже, когда  я  пришел  в  стойла  за  лошадьми,  мне  пришлось
повоевать с Арманом. Обеих кобыл - об их достоинствах я  расскажу  в  свой
черед, - как видно, не кормили досыта со дня катастрофы. Они отощали, да к
тому же их никто не чистил, и, так как я отнюдь не собирался гарцевать  на
таких грязнулях, мне пришлось довольно долго скрести  и  обтирать  их  под
водянистым взглядом Армана. Он не отходил от меня ни на шаг, но и  пальцем
не шевельнул, чтобы мне помочь. Он оживился лишь тогда, когда я подошел  к
седельному чулану, выбрал два  седла  и  положил  их  одно  на  другое  на
перегородку.
     - На что тебе седла? - нагло спросил он.
     - Седлать лошадей, разумеется.
     - Ну нет, - сказал он. - Так дело не пойдет! Мне  приказано  передать
тебе кобыл, а не седла. Или же верни их мне после своего представления.
     - Как же, по-твоему, я доберусь до Мальвиля? Без седел?  На  таких-то
лошадях?
     - А мне какое дело? Мог свои привезти.
     - В Мальвиле у меня седел ровно столько, сколько лошадей. А для  этих
нету.
     - Тем хуже для тебя.
     - Послушай, Арман, Ла-Року от этого никакого  убытка  не  будет.  Для
трех ваших меринов у вас останется как раз три седла.
     - А если они износятся? Чем их заменить?  Да  к  тому  же  ты  небось
выбрал те, что получше. Седла от Эрмеса, я  сам  докупал  их  в  Париже  с
папашей Лормио! За каждое по двести косых отгрохали. У тебя губа,  видать,
не дура! Да только я тоже малый не промах.
     Я ничего не ответил. И вновь  принялся  скрести  кобылу.  Не  в  духе
Армана принимать близко к сердцу интересы хозяина -  будь  то  Лормио  или
Фюльбер. Почему же он вдруг заартачился? В отместку за  историю  с  лавкой
Колена?
     - Не пойму, чего ради ты кипятишься, - сказал  я  немного  погодя.  -
Фюльберу плевать на эти седла.
     - Точно, - сказал Арман. - Фюльбер  только  в  одном  деле  мастак  -
комедию ломать. Но если я ему скажу: "Зря, мол, даете  седла,  они  каждое
стоят двести косых", тебе их как своих ушей не видать. Во  всяком  случае,
задарма.
     Из этого заявления я сделал два  вывода.  Во-первых,  тут  попахивало
шантажом. И второе - Арман не питал ни малейшего почтения к  своему  кюре.
Как видно, оба мошенника втайне поделили  между  собой  власть.  Газель  и
Фабрелатр следовали за ними, но на почтительном  расстоянии,  и  не  имели
права голоса.
     - Послушай, Арман, - сказал я, поднимаясь с колен  и  держа  в  одной
руке щетку, в другой - скребницу. - Не говори ты этого Фюльберу.
     - Чего ж ради?
     - Ну какой тебе смысл говорить?
     - А какой мне смысл молчать?
     Дошли наконец. Я улыбнулся ему уголком рта, намекая, что, мол,  понял
и готов на мзду. Но он даже бровью не  повел.  Я  снова  принялся  чистить
лошадь. Ее спина  и  бока  только  выиграли  оттого,  что  переговоры  так
затянулись - теперь они могли соперничать белизной с халатом Газеля.
     Арман,  опершись  локтями  на  перегородку,  глядел  на  меня  своими
водянистыми глазами, хлопая белесыми ресницами.
     - Красивый у тебя перстень! Золотой, - произнес он наконец.
     - Хочешь примерить?
     Я снял с безымянного пальца перстень и протянул Арману. Он взял  его,
плотоядно выпятив губы, и, повертев во все стороны, втиснул в него наконец
свой мизинец. После чего  положил  руку  на  верхний  край  перегородки  и
погрузился в блаженное созерцание. Я тут же отложил в сторону скребницу  и
щетку и начал седлать лошадей. В  продолжение  всей  этой  сцены  не  было
произнесено ни слова.
     Приобрел я этих двух кобыл у циркового наездника, который, как видно,
решил распрощаться со своей карьерой. Одну звали Моргана, другую Мелюзина.
Мне эти имена не нравились, но на цирковой афише, они, наверно,  выглядели
эффектно. Обе были белоснежно-белой масти,  с  длинным  хвостом  и  густой
гривой.
     Господин Лормио увидел их у меня и  пожелал  купить  вместе  с  тремя
англо-арабскими меринами. Тщетно я убеждал его, что  эти  лошади  пригодны
лишь для цирковых или кинематографических трюков, а  стало  быть,  на  них
опасно ездить тому, кто не умеет с ними обращаться. Он  заупрямился,  и  -
вот ведь кичливый выскочка! - поставил меня перед выбором: либо  все  пять
лошадей, либо ни одной.  Пришлось  уступить.  Впрочем,  "уступить"  не  то
слово, я таки заставил его раскошелиться.
     Я был уверен, что Лормио скоро надоест  держать  в  конюшне  лошадей,
которым он не решится доверить свою драгоценную особу. Ничуть  не  бывало.
Они еще  стяжали  ему  лавры.  Летом  семьдесят  шестого  года  он  дважды
приглашал Биргитту проскакать на них  перед  его  гостями.  Платил  он  ей
подвести франков за сеанс. Правда, во время выступления лошадь должна была
ее сбросить.  Но  за  такие  денежки  Биргитта,  которая  бескорыстием  не
отличалась, согласилась бы, чтобы лошади сбрасывали ее хоть каждый день.
     Когда я появился на эспланаде, ведя под уздцы Моргану, а за мной  шел
Арман с Мелюзиной, ларокезцы уже собрались на террасе замка. Я  подошел  к
ним поближе и попросил их не трогаться с места и не кричать, если я упаду.
Но я мог  бы  не  тратить  слов  попусту.  Сегодня  я  был  у  них  вместо
телевизора, и ларокезцы уже вошли в блаженную роль пассивных зрителей. При
виде их детской радости,  их  худобы  и  взглядов,  которые  они  украдкой
бросали на Фюльбера - они словно заранее чувствовали себя преступниками за
то, что собирались поразвлечься, - у меня сжималось сердце.
     Атомный взрыв лишь опалил, но не выжег  лужайку  на  эспланаде,  и  я
провел Моргану два круга по этой  соломенной  подстилке,  сам  взглядом  и
ногой проверяя плотность земли. Земля оказалась сносной - дождь  размягчил
ее, но не настолько, чтобы она стала вязкой. Потом я  вскочил  в  седло  и
шагом проехал два круга, а на третьем заставил  Моргану  проделать  разные
вольты, желая убедиться,  что  она  не  забыла  дрессуру.  Потом  я  начал
четвертый круг и тут жестом или, вернее, жестами дал понять  Моргане,  что
настало время начать номер. Сжав ногами ее бока, я  левой  рукой  подобрал
поводья, а потом, крепче взяв ее в шенкеля, вытянул правую руку  вперед  и
верх. И Моргана  начала  выделывать  головокружительные  скачки,  так  что
зрителям казалось, будто она хочет сбросить меня наземь. На самом же  деле
она беспрекословно мне повиновалась. И хотя меня здорово подкидывало,  мне
не грозило ни малейшей опасности, даже в те минуты, когда я отчаянно махал
правой рукой, точно с трудом удерживаясь на крупе необъезженной лошади.
     Трижды проделав такой номер с небольшими  перерывами  для  отдыха,  я
прошел еще один круг шагом и спешился.
     Фюльбер с кротким выражением лица, опираясь на  балюстраду,  стоял  в
первом ряду между Фабрелатром и Газелем,  он  коротко  крикнул  "браво"  и
снисходительно сдвинул  ладони.  И  тут  произошло  неожиданное.  Фюльбера
оглушил взрыв восторга зрителей. Они неистово зааплодировали и  продолжали
хлопать еще долго  после  того,  как  он  прекратил  свою  вежливую  игру.
Подтягивая стремена на  Мелюзине,  я  нарочно  завозился  подольше,  чтобы
украдкой понаблюдать за Фюльбером. Он был бледен,  губы  сжаты,  в  глазах
застыло  беспокойство.  Чем  больше  мне  хлопали  -  по  правде  сказать,
несоразмерно долго по сравнению с моим  коротеньким  выступлением,  -  тем
сильнее он должен был чувствовать, что мне аплодируют в пику ему.
     Я вскочил в седло. У Мелюзины была другая программа. Тут соль  номера
была в падении. Что за доброе и красивое животное  была  эта  Мелюзина!  И
какие деньги приносила она, наверное, своему наезднику, когда  на  съемках
какого-нибудь приключенческого фильма падала  под  пулями  противника.  На
разминку у меня ушло довольно много времени. Надо было, чтобы все ее мышцы
разогрелись - тогда она могла упасть, не причиняя себе вреда. Как только я
почувствовал, что она размялась,  я  вынул  ноги  из  стремян  и  скрестил
стременные ремни впереди седла.  Потом  связал  поводья  узлом,  чтобы  их
укоротить и чтобы Мелюзина не запуталась в них при падении. И  тут  поднял
Мелюзину в галоп. Я решил, что падать мы будем  на  закруглении  эспланады
перед прямой, ближе всего подходящей к замку, и, как только мы  подскакали
к  этому  изгибу,  я  туго  натянул  левый  повод,  а  сам  наклонился   в
противоположную сторону, что, естественно, нарушило равновесие -  Мелюзина
рухнула, сраженная вражеским обстрелом. Я в свою очередь, перелетев  через
холку, тоже скатился на поле битвы. Раздалось "ох" ужаса, потом,  когда  я
встал, вздох облегчения. А Мелюзина все это время лежала замертво на боку,
с закрытыми глазами - даже голову  прижала  к  земле.  Я  подошел  к  ней,
подобрал поводья, прищелкнул языком, и она сразу вскочила на ноги.
     Я продемонстрировал этот номер всего дважды, так как во второй раз  я
хлопнулся довольно крепко и решил, что предоставил Кати вполне достаточный
срок и довольно потешил публику. Я слез с лошади не без тайного  умысла