кофточка без рукавов,  все
на редкость чистенькое, и  босые  ноги.  Мьетта  мыла  полы  и  не  успела
обуться. Я бросил  взгляд  на  плиты  двора,  на  ее  босые  ноги,  на  ее
великолепную черную гриву  и  под  конец  заглянул  в  ее  глаза,  кротким
выражением напоминающие глаза лошади. Потом снова взглянул на ее ноги.  Не
знаю, почему они  вдруг  меня  растрогали,  хотя  не  было  в  них  ничего
трогательного: большие, крепкие. Наверное, просто потому, что  босые  ноги
Мьетты довершали тот облик юной дикарки, какой представилась она мне в это
утро. Я тогда еще подумал: вот Ева каменного века явилась мне  из  глубины
веков. Глупейшая мысль. "Сексуальная переоценка", - сказал бы Тома.  Будто
сам он сейчас не стал жертвой такой переоценки.
     - Мьетта, ты сердишься?
     Она покачала головой. Нет, не сердится.
     - Что с тобой? Она снова покачала головой. Ничего.
     - Послушай, Мьетта, ты как-то  странно  на  меня  посмотрела  сегодня
утром.
     Она стоит передо мной, покорная, но замкнувшаяся в себе.
     - Послушай, Мьетта, ну скажи, скажи, в чем дело!
     В ее ласковом, устремленном на меня взгляде мне чудится легкий упрек.
     - Мьетта, объясни же, что произошло?
     Она глядит на меня, уронив руки вдоль тела. Ни движения,  ни  улыбки.
Она дважды нема.
     - Мьетта, если что-нибудь не так, ты обязана  мне  сказать.  Ты  ведь
знаешь, как я тебя люблю.
     Она важно кивает головой. Она это знает.
     - Тогда в чем же дело? Та же неподвижность.
     - Мьетта!
     Я взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал  в  щеку.  Тогда  она
вдруг обвила меня руками за шею, крепко прижала к себе, но  не  поцеловала
и, тотчас вырвавшись из моих объятий, бегом бросилась в дом.
     Все это произошло так стремительно, что я еще несколько секунд стоял,
уставившись на створки  тяжелой  дубовой  двери,  которую  она  не  успела
захлопнуть.

     Когда я думаю теперь о тех двух  месяцах,  что  последовали  за  этим
утром, больше всего меня поражает медлительность их течения. Меж тем дел у
нас хватало. Тир, верховая езда, надстройка наружной крепостной  стены  (в
этой работе все мы стали подручными долговязого  Пейсу),  а  я  еще  давал
Эвелине уроки гимнастики, учил арифметике и грамматике.
     Все мы были заняты, даже очень заняты, но при этом  нам  некуда  было
спешить. Слишком много у нас  оказалось  досуга.  Ритм  жизни  замедлился.
Странное дело - хотя количество часов в каждом дне осталось  прежним,  дни
теперь казались куда более  долгими.  По  сути,  все  те  машины,  которые
призваны были  облегчить  нашу  работу,  а  именно:  автомобиль,  телефон,
трактор, молотилка, поперечная дисковая пила, -  конечно,  облегчали  наше
существование, но вместе с тем они ускоряли темп  жизни.  Люди  стремились
делать слишком многое и слишком быстро. Машины  всегда  наступали  нам  на
пятки, подгоняли нас.
     Прежде, скажем, чтобы съездить в Ла-Рок и сообщить  Фюльберу  о  том,
что Кати и Тома поженились, если я почему-либо не захотел бы прибегнуть  к
телефону, мне понадобилось бы девять с половиной минут на автомашине, и то
потому, что дорога сильно петляет. А теперь, когда я  поехал  туда  верхом
вместе с Коленом, который во что бы то ни стало захотел меня  сопровождать
- конечно же, чтобы повидать Аньес, - мы  потратили  на  это  добрый  час.
После того как я сообщил новость Фабрелатру-Фюльбер еще нежился в постели,
- мы не смогли тотчас  пуститься  в  обратный  путь,  потому  что  лошади,
проскакав пятнадцать километров, нуждались в отдыхе. Вдобавок на  обратном
пути, желая избавить их от макадама я выбрал более короткую дорогу  лесом,
но, так как на каждом шагу наш путь преграждали поваленные деревья, мы еще
больше  задержались.  Короче,  выехав  засветло,  мы  вернулись  только  к
полудню, уставшие, но в общем-то довольные: Колен - тем, что  поговорил  с
Аньес, я-тем, что там и сям из земли и даже на деревьях, которые  казались
безнадежно мертвыми, появляются зеленые ростки.
     Заметил я также, что и наши движения стали  более  замедленными.  Они
как бы приспособились к новому ритму жизни. С лошади ведь слезают не  так,
как выскакивают из машины. Тут не приходится  хлопать  дверцей,  а  потом,
заслышав телефонный звонок, через  три  ступеньки  взлетать  по  лестнице,
чтобы поскорее схватить трубку. Я спешиваюсь у входа, веду Амаранту  в  ее
стойло,  расседлываю  и  жду,  пока  она  хорошенько  обсохнет,  чтобы  ее
почистить и напоить. На это уходит минут тридцать, не меньше.
     Возможно,  жизнь  стала  короче,  потому  что  исчезла  медицина.  Но
поскольку мы стали жить медленнее, поскольку  дни  и  годы  не  проносятся
стремительно мимо нас-словом, поскольку у нас появилось время жить, -  так
ли уж много мы потеряли?
     Даже отношения с людьми заметно обогатились от  этой  неторопливости.
Стоит только сравнить! Вот, например, Жермен, бедняга Жермен, который умер
у нас на глазах в День происшествия.  Много  лет  он  был  моим  ближайшим
помощником, а я его,  можно  сказать,  не  знал,  хуже  того,  знал  ровно
настолько, чтобы использовать. Отвратительное слово "использовать",  когда
речь идет о живом человеке. Но я был как все, мне было некогда. Вечно одно
и то же: телефон, письма, машина, ежегодные аукционы  верховых  лошадей  в
больших городах, бухгалтерские ведомости, писанина, налоговый инспектор...
При таком ритме жизни человеческие отношения исчезают.
     В начале августа к нам в гости  пожаловал  старик  Пужес.  Выехал  из
Ла-Рока просто покататься на велосипеде, как и каждый день, и добрался  до
нас. Не могу не отметить спортивной выдержки  этого  семидесятипятилетнего
старикана - тридцать километров туда и обратно по  мерзкой  дороге,  чтобы
выпить два стаканчика вина! На мой взгляд,  он  их  честно  заработал.  Но
нельзя сказать, что Мену приняла его с распростертыми  объятиями.  Я  взял
бутылку у нее из рук, а ее отослал в дом.
     - Чего я ей сделал? -  жалобно  спросил  Пужес,  подкручивая  кончики
висячих усов.
     - Да ничего, не обращай внимания, - сказал я. - Бабьи штучки!
     На самом-то деле я прекрасно знал, за что именно его не  любит  Мену:
сорок семь лет назад Пужес завлек ее  покойного  мужа  к  Аделаиде  -  как
известно, это отразилось на семейном мире родителей  Момо  и  на  кличках,
которые она давала своим свиньям. Полстолетия не смягчили обиды Мену.
     - И как у тебя  духу  только  хватает  принимать  этакое  отребье?  -
сказала она мне перед ужином. - Бездельник, пьяница и ходок.
     - Ну, ну, Мену, ходить теперь ему, бедняге, не к  кому  -  разве  что
кататься на велосипеде. А пьет он не больше тебя.
     Пужес сообщил  мне  ларокезские  новости.  В  воскресенье  в  часовне
Фюльбер объявил прихожанам во время проповеди о моем  двурушничестве,  как
он выразился, и прошелся по адресу Кати.
     - Я-то сразу смекнул - это  он  просто  подначивает.  Спасибо,  возле
Марселя Жюдит сидела: они, сдается мне, ладят между собой.  В  общем,  как
увидела она, что Марсель весь даже побагровел, положила  она  свою  ручищу
ему на руку, а сама повернулась к Фюльберу  и  говорит  ему,  это  посреди
проповеди-то: "Извините, мол, господин кюре, но я в церковь пришла слушать
о госдоде боге, а не о ваших с мсье  Контом  личных  распрях  из-за  некой
молодой особы". Ты же знаешь,  как  она  говорит-как  печатает.  Вроде  бы
вежливо, а голос чисто генеральский. Ну, твое здоровье.
     - И твое.
     - На другое утро он ей паек урезал. А она возьми и обойди весь  город
со своим пайком, всем его показывает, а  потом  говорит  Фабрелатру:  "Вот
что, мсье Фабрелатр, передайте господину кюре мою благодарность за то, что
он заставил меня попоститься. Но если завтра я не получу такого пайка, как
все, я пойду просить милостыню в Мальвиль". И что бы ты думал,  Эмманюэль?
На другой день она получила паек, как и все.
     - Выходит, иной раз оно не повредит  быть  похрабрее,  -  заметил  я,
поглядывая на Пужеса.
     - Само собой, само собой, - уклончиво  отозвался  Пужес,  вынимая  из
кармана платок и тщательно обтирая свои длинные пожелтевшие усы.
     Обтирал он их, сказал бы я, не только опрятности  ради.  Но  и  чтобы
дать мне понять-стакан его  пуст.  Я  снова  налил  ему  до  краев.  Потом
коротким щелчком загнал пробку в горлышко. Больше, мол, не рассчитывай.
     Потягивая первый стакан, Пужес поддерживал со мной беседу. Но  смакуя
второй, как видно, решил, что расплатился  со  мной  достаточно  щедро.  И
замолчал. Второй стакан - это, так сказать, угощение на даровщинку, как  у
Аделаиды. Тут неуместна мирская суета... Воспользовавшись его молчанием, я
написал несколько строк Марселю-Пужес опустит письмо  в  почтовый  ящик  и
шепнет словечко Марселю. Так он не навлечет на себя никаких подозрений.  В
письме я дал совет Марселю организовать  две  оппозицииодну,  направленную
против Фюльбера, открытую и вежливую, ее будет вести Жюдит. Другую  против
Фабрелатра - тайную и оскорбительную.
     Из всех нас прав оказался Пейсу. Именно  он  утверждал,  что  рюнские
хлеба  "наверстают  свое".  Пятнадцатого  августа  -  правда,  с   большим
запозданием-хлеба заколосились,  к  двадцать  пятому  налились,  а  вскоре
как-то к вечеру на полосе, самой близкой к Рюне, тот  же  Пейсу  обнаружил
сломанные стебли, обглоданные колосья и следы чьих-то лап.
     - Это барсук, - сказал он. - И большой к тому же. Смотри, как  широко
расставляет лапы.
     - Барсук ест кукурузу, - возразил Колен. - Или виноград.
     Пейсу пожал плечами.
     - Даже спорить неохота, - ответил он,  вступая  в  спор.  -  Пошевели
мозгами - кукурузы-то нет! Этот поганец во время взрыва укрылся, видно,  в
своей норе. А барсучьи норы, знаешь, какие глубокие.
     - А что же он с тех пор ел? - спросил Жаке.
     - Он не ел, а спал.
     Пейсу прав, подумал я. Правда, в наших краях, где холода умеренные, а
пищу добывать легко, барсуки давно уже не впадают в зимнюю спячку. Но, как
видно, у них сохранилась способность в голодные времена дремать в  глубине
норы, понемногу расходуя  запасы  подкожного  жира  и  ожидая  наступления
лучших дней.
     Собрали военный совет. Раньше  крестьяне,  чтобы  отпугнуть  барсука,
довольствовались тем, что жгли  костры  на  краю  пашни.  Но  сейчас  наше
мстительное чувство этим удовлетвориться не могло. Мы хотели не отпугнуть,
а уничтожить этого подлого зверя. Вековая ненависть  крестьянина  к  тому,
кто грозит его урожаю, с небывалой силой охватила наши сердца.
     На склоне холма по ту сторону Рюны шагах  в  двадцати  от  засеянного
участка мы вырыли небольшую яму и покрыли ее навесом на  четырех  столбах.
Навес не только служил прикрытием стрелку, он защищал  также  от  дождя  и
ветра. И Мейсонье, который разработал план нашей засады, внес  сверх  того
еще кое-какие усовершенствования - устлал дно траншеи  плотным  решетчатым
настилом, чтобы уберечь нас от сырости.
     - Сквозь резиновые сапоги,  даже  самые  толстые,  -  пояснил  он,  -
сырость все равно до костей пробирает.
     Разбились на пары, чтобы нести ночное  дежурство  в  нашей  маленькой
землянке, дежурили даже женщины, во всяком случае молодые, которые за  эти
два месяца выучились неплохо стрелять. Кати,  конечно,  попала  в  пару  с
Тома. Я думал, что Мьетта выберет меня, но  она  выбрала  Жаке.  Поскольку
Жаке отпал, Пейсу выбрал Колена, а я  -  Мейсонье.  Эвелина  устроила  мне
сцену-Мьетта, как видно, это и предвидела, - потребовав, чтобы я брал и ее
с собой на дежурство, и, так как я поначалу решительно отказался, объявила
голодовку - пришлось уступить.
     Прошла неделя. Никаких следов барсука.  Хотя  сам  он  распространяет
страшное зловоние, но, должно быть, обоняние  у  него  острое,  и  он  нас
учуял. Впрочем, с его точки зрения, это мы,  наверное,  смердим.  Так  или
иначе дежурства продолжались.
     Время текло медленно, как река.  Я  проснулся  на  заре,  разбуженный
первыми лучами. С тех пор как установилась погода, я не закрывал окон. Мне
нравилось, проснувшись по утрам, смотреть, как зеленеет  лежащий  напротив
холм. Невероятно! Кто бы мог подумать еще два месяца назад, что  мы  будем
любоваться травой, листвой - правда не  на  деревьях,  они  в  большинстве
погибли,  -  но  зато  бесчисленные  маленькие  кустики,  воспользовавшись
гибелью своих гигантов-соседей, стали бурно разрастаться. Потом я  перевел
взгляд на Эвелину, спавшую на диване  Тома.  Введенная  нами  система,  по
которой за каждый съеденный ею кусок хлеба и глоток молока я расплачивался
гостеприимством, привела к тому, что, допущенная в  мою  спальню  на  одну
ночь, Эвелина прожила в ней два месяца. Но я не  решался  расторгнуть  наш
договор, потому что он, несомненно, пошел ей на пользу. На  щеках  заиграл
румянец,  лицо  округлилось,  появились  мускулы.  И  хотя  вопреки   моим
предсказаниям ее грудь по-прежнему была плоской, гимнастика укрепила мышцы
грудной клетки: Эвелина быстрее всех научилась ездить верхом,  потому  что
бесстрашно и легко вскакивала в седло,  колотила  маленькими  ступнями  по
бокам лошади, чтобы поднять ее в галоп, и светлые косы летели  за  ней  по
ветру. Это я велел ей заплетать косы во время уроков верховой езды, с  тех
пор как однажды,  садясь  на  Моргану,  она  подняла  правую  руку,  чтобы
откинуть  назад  свои  длинные  волосы,  и   Моргана   начала   выделывать
головокружительные скачки, так что  Эвелина  вылетела  из  седла  прямо  в
кусты, к счастью, не причинив себе вреда.
     В ту самую минуту, когда, почувствовав на себе  мой  взгляд,  Эвелина
открыла глаза, раздался выстрел, затем - второй, и четверть секунды спустя
- третий. Мое изумление сразу же сменилось тревогой. Пейсу и Колен провели
ночь в засаде, сейчас им полагалось бы возвратиться восвояси. Днем  барсук
никогда не решится выйти на промысел. А если бы и решился, неужели Колен и
Пейсу стреляли бы трижды, чтобы его уложить? Я вскочил, торопливо  натянул
брюки.
     - Эвелина, беги во  въездную  башню,  скажешь  Мейсонье,  чтобы  взял
ружье, отпер ворота и ждал меня.
     Месяц назад я счел более разумным раздать ружья на руки, с тем  чтобы
каждый хранил свое личное оружие  у  себя  в  комнате.  В  случае  ночного
нападения у нас было три ружья во въездной башне, три в  донжоне  и  ружье
Жаке в маленьком замке,  кроме  тех  случаев,  когда  Жаке,  как  сегодня,
ночевал у Мьетты.
     Эвелина босиком, в ночной рубашке бросилась к Мейсонье, а я, на  ходу
застегиваясь, выскочил из спальни, и  в  ту  же  минуту  на  пороге  своей
комнаты появился Тома, голый до пояса, в пижамных брюках.
     - Что случилось?
     - Берите оба свои ружья и  становитесь  у  въездной  башни.  Ни  шагу
оттуда.  Будете  охранять  Мальвиль.  Да  поживее.  Не  тратьте  время  на
одевание!
     Прыгая  через  три  ступеньки,  я  слетел  по  винтовой  лестнице   и
столкнулся с Жаке, выходящим из комнаты Мьетты. Он оказался проворней, чем
Тома, - на нем были брюки, в руках ружье. Не обменявшись ни словом, мы оба
бросились к воротам.
     Добежав до середины внешнего двора, мы услышали со стороны Рюны пятый
выстрел. Я остановился, зарядил ружье и выстрелил в  воздух.  Я  надеялся,
наши друзья поймут: мы рядом. Я помчался дальше. И увидел, как Мейсонье  с
ружьем в руках открывает ворота. Я издали крикнул ему:
     - Беги, беги, я за тобой.
     Пока я останавливался, чтобы выстрелить, Жаке опередил меня. Выскочив
следом за ним из ворот, я пустился вниз по склону, но,  услышав  за  собой
чьето дыхание, обернулся и увидел Эвелину - босая, в ночной  рубашке,  она
неслась во весь дух, пытаясь меня догнать.
     Не помня себя от гнева, я остановился, схватил ее за руку,  встряхнул
и крикнул:
     - Черт бы тебя драл! Куда тебя несет? Сию же минуту назад!
     Она закричала, тараща обезумевшие глаза:
     - Не хочу! Я от тебя не уйду!
     - Назад! - зарычал я.
     Перебросив ружье из правой руки в левую, я со всего маха  отвесил  ей
две затрещины. Она повиновалась, как побитая  собачонка,  и  медленно,  до
ужаса медленно, попятилась к воротам, глядя на меня перепуганными глазами.
     - Назад! - рычал я.
     Я терял драгоценные секунды! А Кати и Тома все еще не видно! Впрочем,
им я все равно не мог бы ее поручить! Да и Мену тоже - у распахнутых ворот
она пыталась удержать Момо, обеими руками вцепившись в его рубаху.
     Вскинув Эвелину на плечо, я бегом вернулся к воротам  и,  как  мешок,
сбросил ее во дворе.
     В это мгновение рубаха Момо затрещала, он вырвался из  рук  матери  и
бегом ринулся вниз по склону к Рюне.
     - Момо, Момо! - в отчаянии кричала Мену, бросаясь следом за ним.
     А тех двоих по-прежнему нет как нет! Чудовищно! Наверняка она наводит
красоту. А он ее ждет!
     Бросив Эвелину, я помчался по дороге,  обогнал  Мену,  которая  мелко
семенила своими худыми короткими ногами крикнул "Момо!  Момо!"  Но  я  уже
знал - мне его не догнать. Он бежал, как бегают дети, почти не отрывая ног
от земли, но очень быстро, совсем не задыхаясь. Крутой поворот вывел  меня
к старице, и я увидел не оборачиваясь-нижняя часть дороги шла здесь  почти
параллельно верхней, - как  Мену  бежит  что  есть  силы,  а  ее  догоняет
Эвелина! Я обомлел от этого чудовищного самовольства. Не знаю  почему,  но
теперь я уже не сомневался, что Кати  с  Тома  тоже  бросят  свой  пост  и
побегут за нами, и Мальвиль останется без охраны. Все наше имущество,  все
наши запасы, наши животные-все  будет  брошено  на  произвол  судьбы:  кто
вошел, тот и взял! Я бежал, в отчаянии стиснув зубы, сердце  колотилось  о
ребра, горло сжимало до боли. Я был вне себя от ярости и тревоги.
     Выскочив к Рюне, я еще издали увидел застывших цепочкой спиной ко мне
Пейсу, Колена, Мейсонье и Жаке с ружьями в руках.  Они  не  двигались.  Не
разговаривали. Казалось, они окаменели.  Я  не  мог  понять,  что  их  так
потрясло, потому что видел только их спины. Во всяком случае, они не  были
похожи на людей, которым грозит опасность, которым надо защищаться или  на
охваченных страхом. Они онемели, обратились в статуи и, даже услышав,  что
я бегу, не обернулись.
     Наконец я добежал до них, но они не вышли из своего оцепенения,  даже
не посторонились. И тут я увидел, увидел сам.
     Метрах в двенадцати  ниже  нас  по  склону  десятка  два  оборванных,
дошедших до последней степени истощения людей -  не  бледных,  а  каких-то
желтовато-серых, - кожа на лицах висит, некоторые ослабели настолько,  что
не могут смотреть прямо и зловеще косят, - сидят на  корточках  или  лежат
плашмя на нашей ниве и, пугливо  повизгивая,  пожирают  еще  не  созревшие
колосья. Они даже не успевают вылущить  как  следует  зерно,  они  съедают
колос целиком. Я замечаю, что рты у них вымазаны чем-то зеленым -  значит,
прежде чем наткнуться на нашу пшеницу, они пытались есть траву. Они похожи
на остовы животных; В косящих глазах сверкают страх и жадность.  Запихивая
колосья себе в пасть, они искоса  поглядывают  на  нас.  А  поперхнувшись,
выплевывают свою жвачку в горсть и заглатывают ее снова. Есть среди них  и
женщины. Их можно отличить только по более длинным волосам, потому что  от
устрашающей худобы исчезли все внешние признаки пола. Ружей у них нет.  Но
рядом с ними, брошенные среди колосьев, лежат вилы и дубины.
     Вид их внушал такую жалость, что я не сразу сообразил,  что  они  уже
погубили четверть нашего урожая и, если мы срочно не примем меры,  загубят
его целиком. И не только то, что они съедят  Большую  часть  колосьев  они
просто вытопчут или поломают, ведь они лежат на них. А зерно, которое  они
истребляют и пожирают, -  это  наша  жизнь.  Если  позволить  безнаказанно
уничтожать хлеб Мальвиля, его обитатели тоже превратятся в  изголодавшуюся
бродячую банду. Потому что я уверен - это только первая ласточка.  Увидев,
что земля оживает, покрывается зеленью, они вышли на поиски пищи.
     Пейсу стоял рядом со мной. Но казалось,  он  даже  не  замечал