за ней, что было весьма неосмотрительно с  моей
стороны, потому что, едва мы оказались там, где нас никто не мог услышать,
я получил в придачу к черным ниткам,  которые  она  что-то  слишком  долго
искала, ожидаемый нагоняй.
     - Бедняжка Эмманюэль, - начала Мену, сопровождая свои слова вздохами,
впрочем лицемерными, ибо на самом-то деле  готовилась  поговорить  в  свое
удовольствие. - Ты все такой же! Все тот же бабник!  Ну  в  точности  твой
дядя Самюэль. Постыдился бы! Сам обвенчал девку со своим другом! Хорош  из
тебя кюре! А я, дура, хожу к тебе на исповедь! Да я еще не знаю, кто  кому
должен бы грехи отпускать! Уж тебе было бы, верно, в чем  покаяться.  Вряд
ли господь бог радуется, на тебя глядючи! Уж я не говорю об этой  -  тьфу,
молчу, не хочу никого обижать. Но думать мне  никто  не  запретит.  Теперь
тебе беспокоиться нечего, пусть себе  жар  поутихнет,  понадобится  -  сам
знаешь, как да где его раздуть. Да вдобавок у нее не язык, а бритва, даром
что еще  молодая!  И  потом,  заруби  себе  на  носу  -  она  на  этом  не
остановится. Куда там! За тобой настанет черед Пейсу, за ним Жаке, а потом
и всех прочих. Отчего  бы  ей  не  посравнить!  (В  последних  словах  мне
послышалась некоторая даже зависть.)
     Я, как и дядя, слушал и молчал. И, как дядя, играл отведенную  мне  в
этой маленькой комедии роль. Хмурил брови, пожимал плечами, качал  головой
- словом, проявлял все внешние признаки недовольства, хотя отнюдь  его  не
испытывал. После смерти Момо - это вторая боевая вылазка  Мену,  в  первый
раз ей под руку попался старик Пужес. Хладнокровие, сила, боевой  задор  -
все снова при ней. Никогда еще этот маленький скелетик не  был  так  полон
жизни. К тому же, разоблачая меня, Мену вовсе меня не осуждает. Не будь  я
бабником, она бы меня презирала. Она смотрит на вещи просто - бык на то  и
бык, чтобы  покрывать  телку.  А  вот  телка  -  та  распутница.  Ее  дело
покоряться быку, а не лезть к нему.
     Боевые действия развертываются по спирали. Мне приходится  во  второй
раз выслушать образное напоминание об огне, который известно,  как  и  где
раздуть. Когда воображение  Мену  иссякает  и  она  начинает  повторяться,
открываю рот я. И говорю -  по  роли  полагается,  чтобы  последнее  слово
осталось за мной, - хмуро и ворчливо:
     - Дождусь я когда-нибудь ниток или нет?
     После этой отповеди нитки чудом тут же отыскиваются. Они оказались на
столе. Мену отмерила мне их как завзятая скопидомка,  продолжая  три  этом
ворчать, но все тише и тише, пока ее воркотня не заглохла совсем. Когда  я
вышел из кухни, в моих ушах все еще стоял гул, и я с  удивлением  подумал,
что будничная жизнь в  Мальвиле  течет  своим  чередом,  хотя  нам  грозит
опасность, хотя с минуты на минуту нас могут уничтожить.
     - Знаешь, что я надумал, - сказал Пейсу, стоя  на  верхней  ступеньке
лестницы и орудуя  огромной  глыбой  с  такой  легкостью,  точно  это  был
небольшой булыжник, - навалим мешки с песком так, чтобы  стены  совсем  не
было видно, Вильмен решит, что перед ним один песок. Тут  он  себе  шею  и
свернет.
     Я согласился с Пейсу и на время нашего с Мейсонье отсутствия  передал
командование Колену, он проводил нас до опускной  дверцы  и  запер  ее  за
нами. По правде  говоря,  выползать  из  замка  на  четвереньках  -  штука
довольно унизительная, но я считал нужным подать пример, пусть это  войдет
в привычку. В открытые ворота в мгновение ока может вломиться целая  орда,
ну а в эту дыру у самой земли ворваться невозможно, тем паче что в  нижний
паз отверстия - я забыл об этом упомянуть  -  вставлена  остро  наточенная
коса.
     Сначала мы двинулись по дороге в Ла-Рок. Как видно, Тома был начеку и
здорово укрылся, мы услышали короткий окрик: "Вы  куда?"  -  и  только  по
голосу догадались, где он прячется. И сам он вырос перед нами, больше, чем
всегда, похожий на греческую статую: до  пояса  голый,  лицо  спокойное  и
сосредоточенное.
     - Хотим разведать лесную тропинку. На обратном пути, если желаешь,  я
тебя сменю.
     - Это еще зачем? - возразил Тома. - У меня всех дел -  лежи  себе  да
смотри. Ты устал побольше моего - вкалывать пришлось тебе.
     Я покраснел, чувствуя себя гнусным предателем.
     - Так или иначе, мне надо с тобой поговорить, - сказал я.
     Я принял это решение, не продумав его как  следует,  но  считал,  что
поступаю правильно. Не прятаться же мне за  спину  Кати.  Если  произойдет
взрыв, я обязан первым на себе  самом  испытать  его  силу.  Помахав  Тома
рукой, я двинулся дальше, Мейсонье шел слева от меня. Деревья  по  большей
части обгорели, и листьев  на  них  не  было,  зато  подлесок  с  поистине
тропическим буйством  воспользовался  и  дождливой  погодой,  и  солнечным
светом, которыми были богаты два последних месяца. Никогда в  жизни  я  не
видел, чтобы зелень так густо разрасталась. И в ширину, и в высоту. Передо
мной высились трехметровые папоротники со стеблями толщиной  с  мою  руку,
стеной стоял колючий кустарник, дикий боярышник был похож  на  деревья,  а
молодые стволы каштанов и вязов уже привольно ветвились  высоко  над  моей
головой.
     В это время года не так-то легко отыскать  начало  ведущей  в  Ла-Рок
тропы, особенно с дороги, но я уже даво запомнил приметы и  нашел  ее  без
труда. Еще до Происшествия я часто пользовался  этой  тропой  для  выездки
лошадей. Копыта мягко ступали по черному  перегною,  и  к  тому  же  здесь
удачно чередовались спуски, подъемы и ровные участки пути. И хотя лес  мне
не принадлежал я следил, чтобы тропа  не  заросла,  обрезал  мешавшие  мне
ветви и колючие кусты. Я нарочно никогда не  заикался  об  этой  дороге  в
Ла-Рок, опасаясь, как бы Лормио  не  вздумали  прогуливать  по  ней  своих
меринов. А совсем  недавно  я  расчистил  ее  от  преграждавших  нам  путь
обгоревших стволов, когда мы  возвращались  с  Коленом  из  Ла-Рока,  куда
ездили сообщить Фюльберу о замужестве Кати.
     После Происшествия выжили, как видно, только те звери, что  ютятся  в
норах. Но кроме нашего КарКара, которого  мы  не  видели  после  утреннего
выстрела, птиц не осталось - жуткое это было чувство прогуливаться в лесу,
где не слышно ни птичьего щебета, ни жужжания насекомых.
     Я шел впереди, внимательно высматривая следы на влажной  земле  -  но
ничего не увидел, Впрочем, по моим предположениям, вряд ли  кто-нибудь  из
уцелевших  ларокезцев  знал  эту  тропу  и  мог  указать  ее  Вильмену   -
ларокезские фермеры привыкли к просторам богатых равнин, и ни их нога,  ни
гусеницы их тракторов никогда не топтали холмов Мальжака. Не значилась эта
тропа и  на  картах  генерального  штаба,  впрочем,  они  уже  двным-давно
устарели,  а  тропа  была  проложена  сравнительно  недавно   каким-нибудь
лесником,  вывозившим  лес.  Поэтому  сомнительно  было,  что  Вильмен  ею
воспользуется. Но я хотел лишний раз убедиться  в  этом,  что  и  объяснил
шепотом Мейсонье, после  того  как  мы  целый  час  прошагали  в  гнетущем
безмолвии леса.
     Я не заметил ничего подозрительного - ни следов человека, ни примятых
кустов, ни сломанных веток, а если ветки и были сломаны, то они уже успели
завянуть, это  значит:  наши  с  Коленом  лошади  обломали  их,  когда  мы
возвращались из Ла-Рока.
     На обратном пути я осуществил свой план - я  хотел,  когда  мы  снова
вернемся на эту тропинку, убедиться, что  никто,  кроме  нас,  на  нее  не
ступал. Для этого на уровне своего бедра  я  сгибал  какой-нибудь  стебель
поподатливей и черной ниткой привязывал его  к  ветке  по  другую  сторону
тропинки. Ветром нитку  не  порвет,  зато  человек,  торопливо  идущий  по
тропинке, оборвет ее, даже ничего  не  заметив.  Когда  же  мне  попадался
колючий кустарник,  я  обходился  без  ниток,  пользуясь  его  необычайней
цепкостью, высвобождал самую длинную из его ползучих  и  вьющихся  ветвей,
протягивал ее через дорогу - и она тотчас жадно хваталась за  какую-нибудь
хрупкую лозину.
     Это напоминало наши игры времен  братства,  Мейсонье  так  и  сказал.
Разница лишь в том, что в нынешней игре ставкой была  наша  жизнь.  Но  ни
мне, ни ему не хотелось произносить столь патетические слова. Наоборот, мы
оба старались вести себя  как  можно  более  буднично.  После  двухчасовой
ходьбы мы присели отдохнуть на  травку  на  пригорке,  откуда  открывалась
дорога на Ла-Рок. С дороги никто бы нас не увидел, даже если  бы  мы  были
верхами, так кудрявился здесь кустарник. "Видишь всех, а  тебя  никто",  -
мог бы сказать Мейсонье.
     - Думаю, выкрутимся, - произнес он вслух.
     Если не считать того, что он усиленно моргает и  его  узкое  лицо  от
напряжения вытянулось еще больше, он спокоен,  насколько  это  возможно  в
нашем положении. Так как я молча кивнул, он продолжал:
     - Все пытаюсь представить  себе,  как  развернутся  события.  Вильмен
явится к Мальвилю со своей базукой. С первого выстрела  разрушит  палисад,
ворвется внутрь и увидит мешки с песком. Он решит, что за ними  ворота,  и
станет по ним стрелять. Выстрелит разок, другой  -  и  все  без  толку.  А
снарядов у него всего штук десять. Ясно, что он  не  станет  расстреливать
все. Стало быть, даст приказ отступать.
     Я покачал головой.
     - Этого-то я и боюсь. Если он отступит, нам легче не будет. Наоборот.
Вильмен бывалый вояка, он свое дело  знает.  Как  только  он  поймет,  что
приступом нас не возьмешь, он изменит тактику и начнет устраивать засады.
     - Засады можем устроить и мы, - возразил Мейсонье. - Здешние места мы
знаем получше его.
     - Он их скоро узнает. Даже эту тропу быстро обнаружит. Нет, Мейсонье,
если война примет такой оборот, мы наверняка ее проиграем. Банда  Вильмена
превосходит нас численностью, она лучше вооружена.  От  наших  самострелов
дальше чем на сорок метров проку нет, а его  винтовки  убивают  наповал  с
четырехсот.
     - И даже еще дальше, - уточнил Мейсонье.
     Я молчал.
     - Что же ты думаешь делать? - спросил он.
     - Пока ничего. Раскидываю мозгами.
     Когда мы снова выбрались на ларокезскую дорогу, солнце уже  садилось,
освещая ее косыми золотистыми лучами.
     - Тома!
     - Здесь, - отозвался Тома, подняв руку и этим  движением  выдав  свое
укрытие на откосе, возвышающемся над дорогой.
     Предзакатное небо было безоблачно, но отнюдь  не  безоблачно  было  у
меня на душе, когда, махнув на прощание Мейсонье, зашагавшему к  Мальвилю,
я подошел к Тома.
     Тома отлично замаскировался, держа на прицеле  сто  метров  дороги  и
положив  ружье  на  два  плоских  камня,  которые  он  засыпал  землей.  Я
растянулся рядом с ним.
     - Гнусная штука война, - сказал Тома. - Я издали вас увидел и даже на
мушку взял. Мог запросто уложить обоих.
     Спасибо. Будь я суеверным,  я,  наверное,  решил  бы:  не  слишком-то
благоприятное начало для предстоящего разговора.
     - Тома, мне надо с тобой поговорить.
     - Что ж, говори, - сказал он, догадываясь о моем смущении.
     Я рассказал ему все. Вернее, нет, не  все.  Мне  хотелось  выгородить
Кати. Поэтому мое объяснение звучало так: Кати пришла ко  мне  в  комнату,
когда я только-только проснулся, наверное, хотела со мной поговорить. Ну и
вот. Я не устоял.
     Повернув ко мне свое  красивое,  с  правильными  чертами  лицо.  Тома
внимательно на меня поглядел.
     - Не устоял?
     Я кивнул.
     - Вот видишь, - заявил он самым спокойным тоном.  -  Не  так  уж  она
плоха, ты ее всегда недооценивал.
     И он туда же! Я был поражен его реакцией.  И  молчал,  уставившись  в
землю.
     - Ты как будто разочарован, - сказал Тома, вглядываясь в меня.
     - Разочарован - не то слово. Я удивлен. Немного, но удивлен.
     - Просто моя точка зрения изменилась, - пояснил Тома. - Хотя я  и  не
поставил тебя об этом в известность. Помнишь наш спор на  собрании,  когда
ты привез Мьетту? Единобрачие или многомужество? Я выступил против тебя  в
защиту моногамии. Ты тогда остался в меньшинстве  и  даже,  по-моему,  был
оскорблен. - Он чуть-чуть улыбнулся и продолжал: - Так  вот,  мои  взгляды
изменились, я считаю, что ты прав. Никто не имеет права единолично владеть
женщиной, когда на шестерых мужчин их всего две.
     Я с удивлением разглядывал его строгий профиль. Я-то  думал,  что  он
по-прежнему убежден в своем праве  на  единоличное  супружество.  И  вдруг
услышал из его уст мои же доводы.
     - К тому же Кати не моя собственность, - добавил он. - Она человек. И
поступает, как хочет. Она не обещала мне хранить верность до гроба, и я не
желаю знать, чем она занималась сегодня днем - И закончил решительно: - Не
будем больше об этом говорить.
     Если бы не эти последние слова, я вполне мог бы  вообразить,  что  он
отнесся к происшедшему с полнейшим безразличием. Но это не так.  Губы  его
чуть заметно подергиваются. Я знаю, что это значит: он предвидел, что Кати
будет ему изменять, и заранее приготовился к этому, заковав себя  в  броню
разумных доводов. Доводов, почерпнутых у меня. Узнаю моего славного  Тома!
Он суров, но он вовсе не бесчувственный чурбан. Вытянувшись рядом с ним и,
как он, неотрывно глядя на дорогу, за которой нам  полагалось  следить,  я
испытываю вдруг прилив глубокого дружеского чувства к нему. Нет,  я  ни  о
чем не жалею. Но мне кажется, нельзя мерить одной меркой то, что я пережил
нынче днем, и волнение, которое обуревает меня в эту минуту.
     Так как молчание слишком затянулось, я приподнялся на локте.
     - Хочешь, я сменю тебя? Можешь идти.
     - Нет, -  ответил  Тома,  -  ты,  в  Мальвиле  нужнее.  Погляди,  как
получилась стена - такая ли, как ты задумал.
     - Ладно, - согласился я. - Но  и  ты  не  задерживайся  здесь,  когда
стемнеет. Это бесполезно. На ночь у нас есть землянка.
     - Чья сегодня очередь дежурить?
     - Пейсу и Колена.
     - Хорошо, - сказал Тома. - К ночи вернусь.
     Лишь одно выдает нашу скованность  -  мы  оба  говорим  преувеличенно
будничными голосами, как-то даже слишком по-деловому.
     - Ну привет, - на прощанье сказал я, и даже непринужденность, с какой
я бросил эти слова, показалась мне наигранной. Да и само слово "привет"  -
в обычное время я обошелся бы без него. Мы не слишком-то  соблюдаем  между
собой такую вежливость.
     Я ускорил шаги, позвонил в колокольчик у палисада, и Пейсу открыл мне
опускную дверцу.
     - Дело сделано, - сказал он, как  только  я  прополз  в  отверстие  и
поднялся на ноги. - Ну, что скажешь?  Какова  стена?  Погляди,  даже  если
стать сбоку, все равно с какой стороны - у  кладбища  или  у  крутизны,  -
торца ни за что не увидишь. Здорово мы стену замаскировали, а?  Ни  одного
камня не видать - только мешки. Придется Вильмену поплясать.
     Он слегка запыхался, и, хотя к вечеру похолодало, по голому его торсу
все еще струился пот, а мускулистые руки были чуть согнуты в локтях, точно
Пейсу никак не удавалось их  выпрямить.  Я  заметил,  что  ладони  у  него
побагровели и, несмотря на застарелые мозоли, ободраны в кровь.
     - Нет, подумай только, - продолжал он, - управились за день.  Никогда
бы не поверил. Правда, глыбы были уже обтесаны и  работали  мы  вшестером,
вернее, впятером, да еще четыре бабы.
     Весь Мальвиль, кроме двух наших старух и Тома, собрался вокруг  стены
полюбоваться  ею  в  лучах  заката,  Кати,  стоя  на  верхней  перекладине
приставной лестницы, выравнивала верхний ряд мешков с песком. Мы видели ее
со спины.
     - Ладная бабенка, - вполголоса сказал Пейсу.
     - Сестра сложена лучше.
     - А все ж таки счастливчик этот Тома, - продолжал Пейсу. -  И  совсем
не гордячка. С каждым словечком  перекинется.  Ластится.  Непременно  тебя
поцелует. Иной раз совестно даже.
     Я заметил в сумерках, как он покраснел.
     - Я вот насчет чего, Эмманюэль, - продолжал он. - Завтра нам драться,
не ровен час еще убьют, хорошо бы нынче вечером исповедаться.  Это  я  про
себя с Коленом говорю.
     Он вертел и  вертел  в  своих  громадных  ручищах  висячий  замок  от
опускной дверцы - он забыл водворить его на место.
     - Ну что ж, я подумаю.
     Но не успел. Прогремел выстрел. Я замер.
     - Открывай, - приказал я Пейсу. - Я бегу туда. Это Тома.
     - А если не он?
     - Открывай живее!
     Он вновь поднял деревянный щиток.  Проползая  под  ним,  я  отрывисто
приказал:
     - Ни с места!
     И побежал с ружьем наперевес. Долгими же  были  эти  сто  метров.  На
втором повороте я  замедлил  бег,  пригнулся  и  по  рву  продвигался  уже
согнувшись. Посреди дороги я увидел Тома, он стоял неподвижно с  ружьем  в
руках, ко мне спиной. У его ног лежала какая-то фигура в светлой одежде.
     - Тома!
     Он обернулся, но так как почти совсем стемнело, я не мог  рассмотреть
его лица. Я подошел ближе.
     Распростертая фигура оказалась женщиной. Я увидел юбку, белую блузку,
длинные светлые волосы. В груди женщины зияла рана.
     - Это Бебель, - сказал Тома.

     Глава XVI

     - Ты уверен? Я разглядел в полутьме, как Тома пожал плечами.
     - Я сразу узнал его по описанию Эрве. И по походке  тоже.  Он  думал,
что кругом никого нет, и даже не старался семенить по-женски.
     Тома замолчал и проглотил слюну.
     - И что же?
     - Я дал ему пройти, потом  встал,  прижался  вот  к  этому  стволу  и
окликнул: "Бебель", - совсем негромко окликнул. Но он обернулся, будто его
собака за ногу тяпнула, узелок к животу  прижал  и  запустил  туда  правую
руку. Я приказал: "Руки за голову, Бебель". А он как метнет в меня нож.
     - Ты увернулся?
     - Сам не знаю. Может, увернулся, а может, Бебеля дерево отвлекло.  По
привычке. Наверняка он учился метать нож в дерево. В общем,  нож  вошел  в
ствол, а еще несколько сантиметров - и сидел бы он у меня в груди. Тут я и
выстрелил. Вот нож - значит, мне это не привиделось.
     Я прикинул нож на вес и носком  ноги  задрал  юбку  Бебеля  до  самых
трусов. Потом наклонился и при тусклом свете сумерек стал разглядывать его
лицо. Смазливый, тонкие, правильные черты в рамке длинных  светлых  волос.
По лицу вполне можно ошибиться. Ну что ж, Бебель, теперь наконец все  твои
проблемы решены. Их за тебя решила смерть.  Мы  так  и  похороним  тебя  в
женской одежде.
     - Как видно, Вильмен  хотел  сыграть  с  нами  ту  же  штуку,  что  с
Ла-Роком, - сказал Тома.
     Я покачал головой.
     - Его нет поблизости. Не то он уже оказался бы здесь.
     Но все  же  лучше  было  не  мешкать.  Придется  Бебелю  подождать  с
похоронами. Мы с Тома побежали к Мальвилю. Жаке я оставил сторожить вал.
     Все собрались в кухне въездной башни  и  сгрудились  вокруг  стола  в
ярком свете масляной лампы, которую Фальвина принесла из маленького замка.
Мы молча переглядывались. Наши ружья были прислонены к стене позади нас, а
широкие карманы наших джинсов и  рабочих  комбинезонов  оттопыривались  от
патронов. Патронташей у нас было всего два - мы отдали их Мьетте и Кати.
     Ужин был самый немудрящий: хлеб, масло, ветчина и на выбор молоко или
вино.
     Тома снова повторил свой рассказ, выслушали его с огромным вниманием,
а Кати - просто с восторгом, что меня задело.  Недоставало  еще,  чтобы  я
ревновал! Я изо всех сил старался  подавить  в  себе  ревнивое  чувство  -
оказывается, это не так-то легко.
     Тома кончил; все единодушно решили, что Вильмена  и  его  банды  и  в
самом деле нет поблизости. Иначе, услышав выстрел и зная, что у Бебеля нет
ружья, они напали бы на Тома. Бебелю не было поручено зарезать часового  и
открыть ворота своим, как  в  Ла-Роке,  он  должен  был  просто  разведать
обстановку. Как те двое, что явились утром.
     Разговоры умолкли, сменившись долгим, тревожным молчанием.
     Когда ужин подошел к концу, я сказал:
     - Если возражений нет, я, когда уберут со стола, начну причащать.
     Все согласились. Промолчали только  Тома  и  Мейсонье.  Пока  женщины
убирали со стола, Пейсу увел меня во двор.
     - Послушай, - сказал он тихо, - я хотел бы сначала и