рит она, повернувшись ко мне спиной, наклоняется
к камину, чтобы зажечь мигалку, бормочет что-то невнятное и,  судя  по  ее
тону, видимо, что-то не слишком лестное по моему адресу.
     Я молчу.
     - Останься, Мену. - говорит, как всегда вежливо, Пейсу. - От  тебя  у
нас нет секретов.
     Я многозначительно смотрю на  старуху,  но  не  произношу  ни  слова.
Откровенно говоря, я буду  даже  рая,  если  она  уйдет.  Мену  продолжает
ворчать. Я  улавливаю  слова  "загордился",  "не  доверяет".  Я  прекрасно
понимаю, о ком идет речь, но упорно храню молчание. Про себя замечаю,  что
она что-то  уж  слишком  медленно  зажигает  свою  мигалку.  Должно  быть,
надеется, что я предложу ей остаться. Но ее ждет разочарование.
     Она действительно разочарована, и к тому же полна негодования.
     - Ну все, идем, Момо! - бросает она отрывисто.
     - Атитись, атипока! (Отвяжись, ради бога.), - хнычет Момо,  ему  явно
интересно.
     Да! Неудачную минуту выбрал  бедняга  Момо,  уж  лучше  б  ему  сразу
послушаться! Мену перекладывает мигалку из правой руки в левую  и,  широко
размахнувшись,  своей  маленькой   сухонькой   десницей   отвешивает   ему
здоровенную оплеуху. И тут же поворачивается к нему спиной, а  он  покорно
плетется за матерью. В который уж раз меня поражает, как этот  здоровенный
бугай в свои сорок девять лет позволяет бить себя своей крошечной матери.
     - До свидания, Пейсу, - говорит Мену на прощание,  -  до  свидания  и
спокойной ночи.
     - Тебе также, -  отвечает  Пейсу,  несколько  смущенный  персональным
вниманием.
     Она удаляется, и Момо, который тащится за ней следом, с силой хлопает
дверью: это он вымещает на мне -  правда,  с  почтительного  расстояния  -
обиду, нанесенную ему матерью. Впрочем,  завтра  они  оба  будут  на  меня
дуться. За полвека соединяющая их пуповина так и не оборвалась.
     - Итак, - начинаю я, - Мьетта. Поговорим о Мьетте... В "Прудах", пока
Жаке с Тома хоронили Варвурда, я бы мог спокойно переспать  с  Мьеттой  и,
вернувшись сюда, заявить: "Мьетта принадлежит мне... Это моя жена, и никто
не смеет к ней прикоснуться".
     Я смотрю на них.  Никакой  реакции,  во  всяком  случае,  внешне  все
спокойны.
     - Но если я этого не сделал, этого не должен делать и  никто  другой.
Короче говоря, по моему мнению,  Мьетта  не  должна  стать  собственностью
одного из нас. Да и как можно говорить о ней как о чьей-то  собственности?
Она сама себе хозяйка. И может поддерживать отношения, с кем хочет,  какие
хочет, когда хочет, согласны?
     Продолжительное молчание. Никто не произносит ни слова, они  даже  не
смотрят на меня. Институт моногамии настолько укоренился  в  их  сознании,
ему подчинено столько рефлексов, воспоминаний, чувств, что они не способны
принять, не способны даже представить себе уклад жизни, ее отрицающий.
     - Тут есть две возможности, - произносит Тома.
     Ага, заговорил первым, так я и думал!
     - Мьетта выбирает одного из нас, и все остальные исключаются...
     Я не даю ему закончить.
     - Заявляю категорически, подобного положения я не  приму,  даже  если
избранником окажусь я сам. А если избранником окажется кто-то  другой,  не
соглашусь с исключительностью его положения.
     - Прости, пожалуйста, - продолжает Тома, - но я не кончил.
     - Продолжай, Тома, - любезно говорю я. - Я прервал тебя, но ты вправе
высказать свое мнение.
     - И на том спасибо, - отвечает Тома.
     Я молча, с легкой улыбкой обвожу всех взглядом. В старые времена, еще
в дни Братства, мне всегда удавался этот  прием,  и  я  убеждаюсь,  что  и
сейчас он не потерял прежней силы: авторитет противника подорван благодаря
моему терпению и его собственной обидчивости.
     - И  вторая  возможность,  -  продолжает   Тома,   но,   видно,   мое
вмешательство несколько охладило его пыл. - Мьетта спит со  всеми,  и  это
абсолютно безнравственно.
     - Безнравственно? - спрашиваю я. - Почему же безнравственно?
     - По-моему, это и так ясно, - отвечает Тома.
     - Отнюдь не ясно. Не стану же я принимать на веру поповские бредни.
     Приписать Тома "поповские бредни"! Я наслаждаюсь про себя этим мелким
коварством. Но о том возрасте, который мы  обсуждаем,  наш  милейший  Тома
судит с апломбом - и в то же время совсем наивно.
     - Вовсе это не поповские бредни, - возражает Тома раздраженно, и  это
раздражение идет ему лишь во вред.  -  Не  станешь  же  ты  отрицать,  что
девушка, которая спит со всеми, - шлюха.
     - Чепуха, - парирую я. - Шлюха - это девушка, которая спит за деньги.
Именно деньги делают это безнравственным. А не  число  партнеров.  Женщин,
которые спят со многими, ты встретишь повсюду. Даже в Мальжаке. И никто их
не презирает.
     Молчание. Тихий ангел пролетел. Мы  вспоминаем  Аделаиду.  Всем  нам,
кроме Мейсонье - он совсем  еще  юным  обручился  со  своей  Матильдой,  -
Аделаида облегчила путь через юность. Мы  признательны  ей  за  это.  И  я
уверен, что Мейсонье, при всем своем целомудрии, жалеет об упущенном.
     Тома, должно быть, поняв, что  я  опираюсь  на  общие  для  всех  нас
воспоминания, молчит. А я продолжаю, теперь почти уверенный в победе.
     - Тут вопрос не в морали, а в том, как  мы  сумеем  приспособиться  к
обстоятельствам. В Индии, Тома, есть каста, где пять братьев,  к  примеру,
объединяются и женятся  на  одной  женщине.  Братья  и  их  общая  супруга
образуют единую семью, которая занимается воспитанием детей,  и  никто  из
них не спрашивает, чьи это дети. А поступают они так потому,  что  каждому
брату в отдельности содержать жену не под силу. Если им приходится идти на
создание такой семьи из-за крайней бедности, то у нас нет другого  выхода,
так как Мьетта здесь единственная женщина, способная рожать.
     Снова наступает молчание. Тома, чувствуя  себя  побежденным,  видимо,
отказался  от  дальнейшего  спора,  а  остальные,  кажется,   предпочитают
молчать. Однако они должны высказать свое мнение, я вопросительно  на  них
смотрю и спрашиваю:
     - Так как же?
     - Не очень мне это нравится, - говорит Пейсу.
     - Что "это"?
     - Да этот самый обычай, в Индии.
     - Дело  не  в  том,  нравится  или  нет,  дело  в  том,  что   такова
необходимость.
     - Все равно, - стоит на своем Пейсу,  -  одна  женщина  на  несколько
мужчин, нет, я против.
     Молчание.
     - Я того же мнения, - поддерживает его Колен.
     - Я тоже, - вторит Мейсонье.
     - И я, - произносит Тома, и его улыбка ужасно раздражает меня.
     Я смотрю  на  огонь.  Произошло  нечто  удивительное:  я  оказался  в
меньшинстве! Я побежден! С тех пор как в двенадцать лет  я,  так  сказать,
возглавил коллективное руководство Братства, подобное случается впервые. И
меня это искренне огорчает, хотя я  и  сознаю,  что  это  самое  настоящее
мальчишество. Но мне не хотелось бы, чтобы присутствующие заметили это,  и
я пытаюсь как ни в чем не бывало перейти к следующим стоящим  на  повестке
дня вопросам.  Но  мне  это  плохо  удается.  Сжимается  горло.  В  голове
полнейшая пустота. Мало того,  что  я  потерпел  поражение,  мое  молчание
выдает мою растерянность.
     Спас меня, естественно сам того не желая. Тома.
     - Вот видишь, - говорит он без  излишней  деликатности,  -  моногамия
победила.
     Правда, и я не без греха. Он еще не забыл мне "поповских бредней".
     Замечание  Тома  встречается  холодно.  Я   обвожу   взглядом   своих
приятелей. Лица у них красные, чувствуют они себя неловко,  мое  поражение
смущает их не менее, чем меня самого. И главное, скажет мне позднее Колен,
надо же такому случиться - как раз в тот день, когда ты  столько  для  нас
сделал. Их смущение подбадривает меня.
     - Будем считать, что мы проголосовали, и  я  подчиняюсь  большинству.
Однако следует до конца уяснить, что означает это решение. Значит ли  оно,
что мы заставим Мьетту выбрать себе единственного  партнера  и  оставаться
при нем?
     - Нет, - отвечает Мейсонье. - Конечно, нет. Мы не будем ее  неволить.
Но если она захочет выбрать себе одного мужа, мы ей не помеха.
     Хорошо. Теперь все ясно. Все дело в выборе слов. Я говорю  "партнер",
он говорит "муж". Мне так хотелось заметить  коммунисту  Мейсонье,  что  у
него мелкобуржуазные представления о браке.  Но  я  мужественно  одергиваю
себя. И смотрю на остальных.
     - Это вас устраивает?
     Да, их это устраивает. Да  здравствует  брак!  Долой  адюльтер,  даже
узаконенный! Уставная мораль все еще жива. Но лично я убежден, что все эти
весьма  похвальные  принципы  меньше  всего  приемлемы  в  нашей   общине,
состоящей из шести мужчин, на которых приходится  всего  одна-единственная
женщина.  Но  против  большинства  не  пойдешь.  Позиция  моих   приятелей
представляется мне максималистской и бессмысленной: по их мнению, лучше уж
не иметь женщины до конца своих дней, чем делить ее  с  другими.  Впрочем,
каждый из них, конечно, надеется оказаться счастливым избранником.
     Я молчу.  Меня  тревожит  будущее.  Я  боюсь  лжи,  ревности  и  даже
покушений на убийство. А также (почему бы не признаться в этом  сейчас)  я
мучительно жалею, что Мьетта не стала моей в "Прудах",  когда  была  такая
возможность. Не очень же я вознагражден за то, что  сумел  "подавить  свои
страсти", как говорили мы во времена Братства.
     На другой день, на заре, после отвратительно проведенной  ночи,  меня
разбудили мощные удары колокола, кто-то трезвонил в  него  что  было  сил.
Этот большой церковный колокол я купил как-то на распродаже и повесил  его
у въезда в замок, с тем чтобы посторонние и туристы,  желавшие  попасть  в
Мальвиль, могли им пользоваться. Но звонил он так раскатисто, что его было
слышно, как мне говорили, даже в Ла-Роке. И тогда я установил рядом с  ним
электрический звонок, ныне, увы, бесполезный.
     Не представляя, что может  означать  этот  трезвон,  я  соскакиваю  с
постели, натягиваю прямо на пижаму брюки,  сую  босые  ноги  в  сапоги  и,
схватив карабин, вслед за Тома, у которого в  руках  тоже  ружье,  кубарем
скатываюсь по винтовой лестнице и, пробежав  подъемный  мост,  вылетаю  во
внешний двор.
     Все обитатели замка, натянув на себя первое, что попалось  под  руку,
собрались уже у Родилки. Нас ждет радостная новость. Маркиза  из  "Прудов"
только что отелилась в углу  стойла,  а  теперь  перебралась  в  другое  и
готовится принести второго теленка. Момо, которому мать приказала сообщить
нам  эту  весть,  совсем  обезумев  от  радости,  решил,  что  ради  столь
торжественного события не грех ударить в колокол. Ну и достанется  ему  от
меня.  Как  он  посмел  ослушаться  моего  приказа.  Ведь  я  столько  раз
строжайшим  образом  запрещал  ему   выкидывать   такие   номера.   Затем,
повернувшись к  Фальвине,  я  поздравляю  ее  с  двойней  Маркизы  (телята
оказались телочками). Фальвину так и распирает от гордости, будто она сама
произвела этих телят на свет божий, она  без  умолку  тараторит,  готовясь
вместе с Мену помогать Маркизе, но помощь их не требуется: второй теленок,
весь мокрый, кругленький и невозможно трогательный  уже  появился.  Пейсу,
Мейсонье, Колен, Жаке возбужденно обсуждают это  событие,  но  все  голоса
покрывает громовый голос Пейсу, перечисляющего все  случаи,  когда  корова
приносила двойню - явление редкое, а потому особенно памятное, -  одни  он
видел сам, о других только слышал. Мы все  стоим,  опершись  о  деревянную
перегородку стойла, Мьеттасреди нас.
     Девушка едва одета, волосы спутаны, она вся еще теплая после сна. При
виде ее у  меня  по-идиотски  заколотилось  сердце.  Лучше  уж  любоваться
телочками. Обе цвета красного дерева и  совсем  не  такие  маленькие,  как
этого можно было ожидать.
     - Никогда не подумал бы по Маркизе,  -  замечает  Пейсу,  -  что  она
принесет целую пару, она была не толще, чем когда носят одного.
     - Я видала коров куда потолще, - поддерживает его Мену. - А  вот  эта
взяла и принесла нам парочку, да еще каких красавиц.  Только  вот  где  их
поместить.
     - Можно сказать, тебе здорово повезло, - обращается к Фальвине Пейсу.
- (Не знаю  почему,  но  мы  все  считаем  своим  долгом  выказывать  свое
восхищение именно  Фальвине,  хотя  корова  принадлежит  теперь  Мальвилю,
возможно, мы хотим вознаградить ее за тот прием, что оказала ей  Мену.)  -
Уж такую корову, Фальвина, - продолжает  Пейсу  степенно  и  учтиво,  -  я
думаю, тебе не придет в голову продавать.  А  за  этих  двух  телят  через
неделю можно было бы огрести  шестьдесят  тысяч  монет.  А  уж  о  молоке,
которое ты надоишь, я и не говорю. Не корова, а чистое золото. Она ведь  и
еще раз может двойню принести.
     - Интересно, кому  ты  собрался  загонять  этих  телят,  дурачина?  -
спрашивает Колен.
     - Это  просто  так,  к  слову,  -  оправдывается  Пейсу,  мечтательно
прищурив глаза. Должно быть, ему представляется образцовая ферма,  в  ином
мире, лучше нашего, где все коровы без исключения  выдают  только  двойни.
Размечтавшись, он даже не смотрит на Мьетту. Правда,  нынче  утром,  после
вчерашнего голосования, мы все поглядываем на нее  лишь  украдкой.  Каждый
боится, как бы другие не подумали, что он пытается увеличить свои шансы.
     Я подсчитываю: Принцесса,  Маркиза  и  две  новорожденные  телочки-мы
решаем  назвать  их  Графиней  и  Баронессой,  что  пополнит  наш  Готский
альманах. Да, чуть не забыл оставленную в "Прудах" Чернушку, ее, правда, к
аристократкам не отнесешь, но зато дает она много молока и теленка  у  нее
нет.  Значит,  теперь  в  Мальвиле  пять  коров,  один  взрослый   бык   и
бычок-Принц. Его мы тоже  закалывать  не  станем.  Оставить  всего  одного
производителя - это риск, и немалый.  Что  касается  лошадей,  у  нас  три
кобылы: Амаранта, Красотка, ее дочь Вреднуха и жеребец Малабар. Свиней  не
стоит даже считать, их теперь так  много,  что  мы  вряд  ли  сможем  всех
прокормить. Я думаю о наших животных, и  меня  затопляет  горячее  чувство
уверенности,  к  которому,  однако,  примешивается  страх:   вдруг   земля
откажется кормить их да и нас в придачу. Любопытно,  как  с  исчезновением
денег исчезли все ложные потребности.  Как  и  в  библейские  времена,  мы
мыслим только категориями пищи, земли, стада и сохранения  племени.  Взять
хотя бы Мьетту. Я смотрю на нее совсем иными глазами, нежели на  Биргитту.
С Биргиттой как-то само собой получалось,  что  сексуальные  отношения  не
имели целью продолжение рода, а в Мьетте я прежде всего вижу будущую мать.
     Даже при двух подводах  нам  понадобилось  целых  четыре  дня,  чтобы
перевезти все добро из "Прудов". Горожане жалуются на трудности, связанные
с переездом на новую квартиру, но они  даже  представить  себе  не  могут,
сколько за человеческую жизнь может накопиться всякой  всячины  на  ферме,
причем все нужное и все очень громоздкое.  А  тут  еще  скотина,  фураж  и
зерно.
     Наконец на пятый день мы снова смогли приняться за  обработку  нашего
маленького  участка  на  Рюне,  применяя  новые  правила  безопасности  на
практике. Жаке пахал, а кто-нибудь из  нас,  вооружившись  карабином,  нес
караул на маленьком холме к западу от Рюны. Если  дозорный  вдруг  заметит
что-то подозрительное - будь то один или несколько человек, - он, согласно
инструкции, должен был, не показываясь выстрелить  в  воздух,  чтобы  дать
время Жаке добраться до замка и увести с собой лошадь, а  мы  должны  были
тут же кинуться на выручку с ружьями-теперь их  у  нас  было  три,  считая
ружье Варвурда, а вместе с карабином целых четыре.
     Этого  было,  конечно,  недостаточно.  Я  подумал  о  луке  Варвурда,
оказавшемся на близком расстоянии таким точным и опасным оружием. Биргитта
обучила меня принципам стрельбы из лука, гораздо более  сложным,  чем  это
может показаться на первый взгляд, и, несмотря на всеобщий  скептицизм,  я
начал упражняться на дороге, ведущей к внешней крепостной  стене.  Проявив
упорство,  я  добился  вполне  сносных  результатов  и  стал   мало-помалу
увеличивать дистанцию. В те дни, когда я бывал в ударе,  мне  удавалось  с
сорока метров всадить в цель одну стрелу из трех. Хотя мне было далеко  не
только  до  Вильгельма  Телля,  но  даже  до  Варвурда,  в  сущности,  мои
результаты были не  хуже,  чем  при  стрельбе  из  охотничьего  ружья,  из
которого уже на расстоянии пятисот метров  трудно  попасть  в  цель.  Меня
удивляло, с какой силой стрела вонзалась в мишень: порой  мне  приходилось
вытаскивать ее оттуда обеими руками.
     Мои успехи пробудили у моих приятелей  дух  соперничества,  и  вскоре
стрельба из лука стала нашим любимым времяпрепровождением. Меня догнал,  а
потом и перегнал малыш Колен, с шестидесяти метров  он  всаживал  все  три
стрелы, одну за другой, в мишень, причем с каждым разом все ближе и  ближе
к центру.
     Из нас пятерых, вернее, из нас шестерых, если считать Жаке,  которого
еще не допускали к стрельбе, Колен был самым низкорослым и  тщедушным.  Мы
настолько привыкли  к  этому  и  его  маленький  рост  казался  нам  столь
естественным, что мы прямо в глаза называли его малышом. Нам и в голову не
приходило, что это может его обидеть, раз он сам никогда нас не одергивал.
И только теперь, видя, какое огромное счастье он испытывал, победив нас  в
стрельбе из лука, я понял, сколько же страданий  причинял  ему  его  рост.
Даже лук был больше него. Но когда он брал его в руки -  а  это  случалось
довольно часто, так как он тренировался упорнее остальных, - он чувствовал
себя героем. В полдень после завтрака  я  часто  видел,  как  он  сидит  в
большой  зале  у  окон  со  средниками  и  внимательно  штудирует  краткое
руководство по стрельбе из лука, купленное мною по просьбе Биргитты,  куда
я сам так и не удосужился заглянуть. Одним словом,  малыш  Колен  сделался
великим лучником.  Так  я  стал  его  называть,  заметив,  какое  огромное
удовольствие доставляло ему слово великий, употребленное даже в переносном
смысле.
     Он уговорил Мейсонье помочь ему смастерить еще три лука.  Каждому  из
нас,  по  его  мнению,  необходимо  иметь  собственный  лук,  и  он  часто
сокрушался, что нет у него теперь слесарного заведения в Ла-Роке (он там и
слесарничал, и свинец плавил) и не может он  отлить  нам  наконечники  для
стрел. Я всячески поддерживал  его  начинания,  потому  что  предвидел  то
время, когда ружья уже  будут  ни  к  чему,  поскольку  кончатся  патроны,
изготовить новые будет не из чего, а насилие и жестокость, судя по  всему,
не исчезнут из мира вместе с исчезновением огнестрельного оружия...
     Прошел уже месяц с тех пор, как Момо бил на заре в колокол,  оповещая
о появлении знаменитой двойни, и вот однажды вечером, часов в семь, я  как
раз запирал свою  спальню  в  донжоне,  собираясь  с  Библией  под  мышкой
спуститься вниз, а Тома, стоявший на площадке, еще пошутил,  что  я,  мол,
вполне могу сойти за святого, и когда я, правой рукой  повертывая  ключ  в
замке, оглянулся на него, готовя ответ поядовитее,  вдруг  снова  зазвонил
колокол, но теперь он звонил совсем иначе, чем в  прошлый  раз,  он  будто
пропел две мощные, басовитые ноты, потом последовала третья, более слабая,
и наступившая затем тишина показалась необычно тягостной.  Я  замер.  Нет,
звонил не Момо. Не его это была манера Я снова отпер дверь спальни,  кинул
на стол Библию, схватил свой карабин и сунул ружье Тома.
     Не проронив  ни  слова  -  Тома  опередил  меня  на  нижней  площадке
лестницы, - я добежал до въездной башни. Никого. Мену и Момо, должно быть,
были в замке, старуха, надо полагать, готовила  ужин,  а  великовозрастный
сынок крутился рядом в надежде чем-нибудь поживиться. Ну, а Колен и Пейсу,
которым предстояло провести здесь всю ночь, вовсе не обязаны  были  сидеть
тут еще и днем. Тома взял под свое наблюдение ворота,  а  я,  пробегая  по
пустым  комнатам,  особенно  отчетливо  понял,  что  принятые  нами   меры
безопасности  были  совершенно  недостаточны.  Через