и  повесить.  Разве,  по-вашему,  это
справедливо?
     Я отстранился от него как можно дальше, не  только  для  того,  чтобы
указать ему его место. И ответил холодно:
     - По-моему, мсье Фабрелатр, было бы  несправедливо  повесить  вас  до
суда.
     Губы его задрожали, глаза забегали. Мне даже стало жаль эту размазню.
"А все же", как сказал бы Марсель, разве можно забыть, что  он  шпионил  в
ЛаРоке? Что пособничал тирании Фюльбера?
     - Кто же эти люди? - спросил я.
     - Какие люди, мсье Конт? - отозвался он еле внятно.
     - Которые хотят устроить над вами суд.
     Он назвал мне два-три имени  и,  конечно,  из  тех,  кто  во  времена
Фюльбера держался тише воды, ниже травы. А едва Фюльбера  не  стало,  хотя
они для этого и пальцем не шевельнули, наши размазни сразу превратились  в
кремень.
     Бесхребетный Фабрелатр был, однако, неглуп, так как сразу угадал  ход
моих мыслей. И продолжал все тем же слабым голоском:
     - А я что? Разве я виноват больше их? Я подчинялся приказу.
     Я поглядел на него.
     - А  не  слишком  ли  вы  усердствовали,  подчиняясь  приказу,   мсье
Фабрелатр?
     Господи, какая же он тряпка! Услышав мое обвинение, он весь съежился,
извиваясь, как слизняк. А  я  никогда  не  мог  раздавить  слизняка,  даже
сапогом. Носком ноги я отбрасывал их подальше.
     - Ну вот что, мсье  Фабрелатр,  для  начала  поменьше  суетитесь,  не
заводите ни с кем разговоров и  сидите  себе  тихонько  в  своем  углу.  Я
посмотрю, что можно сделать насчет суда.
     С  этими  словами   я   выпроводил   Фабрелатра,   рассыпавшегося   в
благодарностях, и обернулся к Бюру, который шел ко мне из глубины капеллы,
торопливо семеня короткими ножками, поблескивая живыми, сметливыми глазами
и выпятив солидное поварское брюшко.
     - Уф! -  сказал  он,  отдуваясь.  -  Знали  бы  вы,  какая  там  каша
заварилась. Пришли какие-то люди и хотят запретить Газелю  читать  молитвы
над могилой Фюльбера. Газель просто на стенку лезет. Просил, чтобы  я  вас
предупредил.
     Это сообщение меня ошеломило. Низость и глупость людская в эту минуту
показались мне беспредельными. Стоит ли так мучиться,  думал  я,  стараясь
продлить существование ничтожного и злобного рода человеческого?  Я  велел
Бюру подождать меня, мы вместе пойдем к Газелю. А сам на  ходу  перехватил
Жюдит и отвел ее в сторону.
     Пока  я  с  ней  говорил,  она,  конечно,   завладела   моей   рукой.
Подчинившись неизбежному, я предоставил ей мой бицепс.
     - Мадам Медар, - сказал я, - люди теряют  терпение,  время  не  ждет.
Могу я высказать вам кое-какие соображения?
     Она утвердительно кивнула своей крупной головой.
     - Первое: по-моему, список членов муниципалитета  должен  представить
Марсель. И сделать это дипломатично. Могу я говорить с вами начистоту?
     - Само собой разумеется, мсье Конт, - ответила  Жюдит,  сомкнув  свою
широкую длань на моем предплечье.
     - Есть два имени, которые вызовут недовольство ваших сограждан. Ваше,
потому что вы женщина, и Мейсонье, из-за его былых связей с компартией.
     - Это еще что за дискриминация! - воскликнула Жюдит.
     Я перебил ее, не дав ей насладиться либеральным негодованием.
     - Говоря о вас, Марсель должен подчеркнуть, какую пользу совет  может
извлечь из  вашей  образованности.  А  Мейсонье  следует  представить  как
специалиста по военным вопросам и человека, незаменимого для  установления
связи с Мальвилем. О том, что он станет мэром, пока ни слова.
     - Должна признаться, мсье Конт, что  я  восхищаюсь  вашим  тактом,  -
сказала Жюдит, в такт своим словам сжимая и разжимая мой бицепс.
     - Позвольте я продолжу. Тут есть люди, которые хотят устроить суд над
Фабрелатром. Что вы об этом думаете?
     - Что это идиотизм, - отрезала Жюдит с мужской прямотой.
     - Совершенно  с  вами  согласен.  Достаточно  открыто  выразить   ему
общественное порицание. Кстати, еще какие-то лица - а может, те же самые -
хотят  запретить  Газелю  похоронить  Фюльбера  по  христианскому  обычаю.
Короче, недоставало нам еще истории с Антигоной в новом варианте.
     В ответ на эту античную реминисценцию Жюдит лукаво улыбнулась.
     - Спасибо, что предупредили,  мсье  Конт.  Если  нас  выберут,  мы  в
зародыше пресечем весь этот вздор.
     - И еще, наверно, следовало бы, - позвольте во всяком случае дать вам
такой совет, - отменить все декреты Фюльбера.
     - Разумеется!
     - Отлично, а я, поскольку не хочу, чтобы ларокезцы  думали,  будто  я
оказываю на них давление во  время  выборов,  ненадолго  исчезну  и  пойду
поговорю с мсье Газелем.
     Я улыбнулся ей, и  после  секундного  колебания  она  освободила  мой
бицепс. Этой женщине, со всеми ее  маленькими  недостатками,  просто  цены
нет. Уверен, что они прекрасно поладят с Мейсонье.
     По длинному лабиринту коридоров Бюр привел меня в  комнату  Фюльбера,
где я успокоил нашу Антигону, в самом деле распалившуюся и  готовую,  чего
бы это ни стоило, отдать поверженному врагу христианский  долг.  Я  бросил
взгляд на тело Фюльбера и тотчас отвел глаза. Лицо его представляло  собой
сплошную рану. Кто-то, видно, нанес ему еще и удар  кинжалом,  так  как  и
грудь его была в  крови.  Газель,  уверившись  в  том,  что  я  готов  его
поддержать, выразил мне  живейшую  благодарность,  и,  так  как  он  начал
разбирать бумаги Фюльбера - подозреваю, что в данном случае в нем говорило
жгучее любопытство старой девы, - предложил возвратить  мне  письмо,  где,
ссылаясь на анналы истории,  я  требовал  сюзеренных  прав  на  Ла-Рок.  Я
согласился. То, что было уместно,  когда  требовалось  запугать  Фюльбера,
теряло свой смысл при наших нынешних отношениях с Ла-Роком. Больше того, я
считал, что, если это письмо останется в Ла-Роке, оно  когда-нибудь  может
стать оружием в злонамеренных руках.
     Эспланада замка, по которой я шел к темно-зеленым воротам, была щедро
залита солнцем, я с наслаждением окунулся в его лучи. Муниципальный  совет
Ла-Рока, подумал я, должен проводить общие собрания  в  каком-нибудь  зале
замка, пусть он будет не такой красивый, как капелла,  но  зато  не  такой
сырой и более светлый.
     Аньес  Пимон  жила  на  главной  улице  над   маленьким   книжным   и
писчебумажным магазинчиком, который принадлежал ее  мужу.  В  старинном  и
кокетливом домике все было крохотное, включая  крутую  винтовую  лестницу,
ведущую  на  второй  этаж,  так   что   на   поворотах   мне   приходилось
протискиваться  боком.  Аньес  встретила  меня  на  площадке  и  повела  в
крохотную гостиную,  освещенную  таким  же  крохотным  оконцем.  Настоящий
кукольный домик  -  в  былые  дни  этому  впечатлению  еще  способствовала
жардиньерка с геранью на балконе. Стены были обиты  джутом  цвета  старого
золота, и если, глядя на два самых низеньких и самых  приземистых  в  мире
кресла, не приходилось задаваться вопросом, как они  сюда  попали,  то  уж
диван, тоже обтянутый голубым бархатом, безусловно, нельзя было втащить ни
через окно, ни по лестнице. Должно быть, он очутился здесь в  незапамятные
времена, раньше даже, чем возвели стены. У него,  кстати,  был  достаточно
ветхий вид, хотя стиль его определить было трудно, зато дата,  выбитая  на
огромном каменном ригеле над входной дверью, свидетельствовала о том,  что
сам дом построен еще при Людовике XIII.
     Пол гостиной между мини-креслами и диваном был покрыт трипом,  поверх
которого лежал восточный ковер, изготовленный во Франции, а на ковре еще и
шкура белого искусственного  меха.  Два  последних  предмета,  как  видно,
достались Пимонам в наследство, и оии, не зная, куда  их  девать  в  такой
тесной квартирке, сочли за благо настелить один на  другой.  В  результате
ступать по полу стало мягко и приятно. И  не  менее  приятна  была  мягкая
приветливость Аньес, свежей, розовой и белокурой, с  добрыми,  прелестными
карими глазами, которые всегда - я уже упоминал об  этом  -  казались  мне
почему-то синими. Она усадила меня в одно из мини-кресел, такое низкое,  в
таком близком соседстве с белым мехом на полу, что мне казалось,  будто  я
сижу у ног Аньес, устроившейся на дивавне.
     Присутствие Аньес всегда вызывало у меня чувство нежности, доверия  и
грусти. Я едва не женился на ней, но она не  только  не  затаила  на  меня
обиды за свои обманутые надежды, но питала ко  мне  дружескую  приязнь.  Я
уважал ее за это. На тысячу девушек вряд ли  нашлась  бы  одна,  способная
вести себя так, как Аньес. А я, каждый раз встречаясь с ней, твердил  себе
не без сожаления: вот путь, по которому могла пойти твоя жизнь.  Каким  бы
был этот путь? - спрашивал я себя. Пустой вопрос, ведь я не  мог  на  него
ответить. Поэтому внушал себе, что ни один мужчина не  может  положительно
утверждать, что был бы счастлив с такой-то или такой-то женщиной, если  он
не отважился проверить это на опыте. А если отважился, то удачный или нет,
это уже не опыт, а сама жизнь.
     В одном я уверен безусловно: женись я на Аньес пятнадцать лет  назад,
я бы не прогадал. Аньес почти не постарела, вернее сказать, не подурнела с
годами: она не увяла, не высохла, а налилась соком, но в меру. Несмотря на
рождение Кристины, талия осталась соблазнительно тонкой, а грудь  и  бедра
округлились, и при нежной розовой коже Аньес вид у нее всегда такой, будто
она только-только вышла из ванны.  Подкрашена,  причесана  -  это  уж  она
постаралась для меня. Тем лучше, это упрощает дело, ведь я понимаю, что  в
предстоящей беседе против меня будет весь груз исчезнувшей цивилизации.
     С Аньес не нужно ни  деревенских  ухищрений,  ни  околичностей.  Хотя
Аньес и живет в маленьком городишке, она настоящая  горожанка,  даром  что
фразы строит не лучше Мену. Итак, я поглубже втиснулся в кресло,  поглядел
ей в глаза и, постаравшись подавить свои чувства, заявил напрямик:
     - Скажи, Аньес, как бы ты онеслась к тому, чтобы переехать  к  кам  в
Мальвиль?
     Я сказал "к нам", а не ко мне. Но я не был  уверен,  уловила  ли  она
сразу этот оттенок, потому что она вспыхнула до корней волос и,  казалось,
трепет волной прошел по ее телу от кончиков ног до  самой  груди.  Настало
долгое молчание. Она смотрела на меня, а я прилагал все усилия, чтобы  мой
взгляд 6ыл  как  можно  менее  красноречив,  так  я  боялся  ввести  ее  в
заблуждение.
     Она приоткрыла было рот (а  он  у  нее  красивый,  пухлый),  закрыла,
проглотила слюну и, когда наконец ей удалось обрести дар  речи,  уклончиво
ответила:
     - Если это будет приятно тебе, Эмманюэль.
     Этого-то я и боялся: она придает  вопросу  личную  окраску.  Придется
выражаться яснее.
     - Это будет приятно не только мне одному, Аньес.
     Она дернулась, будто я ударил ее по лицу. Краска сбежала с ее щек,  и
она ответила вопросом, в котором слышалось одновременно и разочарование, и
укор:
     - Ты имеешь в виду Колена?
     - Не только Колена.
     И так как она продолжала смотреть на меня, страшась вникнуть в  смысл
моих слов, я рассказал ей о Мьетте и в особенности о Кати, и о том,  какой
ошибкой в условиях нашей общины оказался ее брак с Тома.
     Но она и тут снова перешла на личности.
     - Да я бы заранее тебе сказала, Эмманюэль, что Кати такая...
     - Оставим Кати в покое, тут дело не в ней,  -  прервал  ее  я.  -  На
сегодняшний день в Мальвиле восемь мужчин и две  женщины.  С  тобой  будет
три. Разве имеет право мужчина владеть одной из них единолично? А если  он
так поступит, что скажут другие?
     - А чувства, по-твоему, вообще ничего не значат? - возразила Аньес  с
живостью, даже с негодованием.
     Чувства! Да, что и говорить, позиция у нее сильная. За ней стоят века
галантной и романтической любви. Я посмотрел на Аньес.
     - Ты не поняла меня, Аньес. Никто и никогда не будет принуждать  тебя
делать что-либо против твоей воли. Ты будешь совершенно свободна в  выборе
своих партнеров.
     - Партнеров! - воскликнула Аньес.
     Это был крик души. Она вложила в это множественное число не  один,  а
тысячу упреков, и не только упреков - никогда еще она не была так близка к
признанию в  любви.  Это  меня  взволновало,  и,  подхваченный  волной  ее
чувства, я едва не дрогнул. Я не смотрел на нее. Я молчал. Я  собирался  с
силами. Мне  понадобилось  довольно  долгое  время,  чтобы  пренебречь  ее
укором. Но я слишком  хорошо  понимал,  что  всякий  иной  путь  опасен  и
супружеская чета в Мальвиле слишком скоро  станет  несовместимой  с  нашей
общинной жизнью. С этой точки зрения разрыв между числом мужчин и женщин в
Мальвиле, на который я охотно ссылаюсь в спорах,  даже  не  самое  важное.
Просто тут надо выбирать: либо  семейная  ячейка,  либо  община,  лишенная
собственнических притязаний.
     А ведь я  даже  не  могу  признаться  Аньес,  какую  жертву  приношу,
отказываясь от нее, подумал я. Мое признание только укрепило бы Аньес в ее
чувстве.
     - Аньес, - сказал я, подавшись вперед,  -  это  невозможно,  хотя  бы
из-за Колена. Если я на тебе женюсь, он будет горько разочарован и  начнет
ревновать. Если на тебе женится он, я тоже  не  буду  счастлив.  Да  и  не
только в Колене дело. А и в остальных тоже.
     Колен - этот довод произвел на нее впечатление. И  так  как  вдобавок
она  почувствовала,  что  я  непоколебим,  да  и   ей   самой   при   всех
обстоятельствах Мальвиль милее Ла-Рока, она не знала, как быть.  И  повела
себя чисто по-женски - в конце концов,  такое  поведение  не  хуже  любого
другого, - она умолкла и залилась слезами. Я встал с мини-кресла, подсел к
ней на диван и взял ее за руку. Я ее понимал. Она,  как  и  я,  переживала
сейчас минуту отречения от одной из милых ее сердцу надежд.
     Когда слезы Аньес иссякли, я протянул ей свой носовой платок  и  стал
ждать. Посмотрев на меня, она тихо сказала:
     - Меня изнасиловали, ты об этом знал?
     - Нет, не знал. Но подозревал.
     - Всех женщин в городе изнасиловали. Даже старух, даже Жозефу.
     Я молчал.
     - Может, ты из-за этого... - начала она.
     - Ты с ума сошла, - возмутился я. - Причина одна - та, что я сказал!
     - А то это было бы уж совсем несправедливо, Эмманюэль.  Хоть  меня  и
изнасиловали, я вовсе не шлюха.
     - Еще бы, - с убеждением сказал я. - Ты тут совершенно  ни  при  чем,
мне это и в голову не приходило.
     Я привлек ее к себе и дрожащей рукой стал гладить по щеке и  волосам.
В эту минуту мне следовало бы прежде всего сострадать ей, но  я  испытывал
только одно - желание. Оно налетело на  меня  внезапно  и  напугало  своей
грубостью. В глазах у меня потемнело, дыхание прерывалось. У меня  хватило
здравого смысла лишь на то, чтобы сообразить - надо любой  ценой  добиться
согласия Аньес, и немедленно, иначе получится, что я тоже ее изнасиловал.
     Я стал ее торопить. Просил мне ответить. Оставаясь безучастной в моих
объятиях, она еще колебалась противилась,  и,  когда  наконец  сдалась,  я
подумал, что не столько ее убедили мои доводы, сколько ей  передалось  мое
желание.
     Мы соскользнули на белый мех, он оказался очень кстати, но я ничем не
проявил свою нежность к Аньес. Я как бы запрятал эту  нежность  в  глубины
своего сердца, чтобы она не стесняла  меня,  и  овладел  Аньес  властно  и
грубо.
     Однако я тоже расплачиваюсь за свою несдержанность. Если  можно  быть
счастливым на разных уровнях, то я счастлив лишь  на  самом  скромном.  Но
после всех этих битв и пролитой крови разве может быть иное счастье, кроме
сознания, что твои друзья остались в живых? Я больше не принадлежу себе  -
так я и сказал Аньес на прощанье, но мне было больно, что  она  простилась
со мной довольно холодно, так же, как час назад Мейсонье.
     Впрочем, Мейсонье, когда я вновь встретился с ним  после  собрания  в
сумеречной капелле, показался мне не таким натянутым и более  дружелюбным.
Он подошел ко мне и отвел меня в сторону.
     - Где ты был?  Тебя  повсюду  искали.  Впрочем,  -  с  обычной  своей
деликатностью добавил он, - это  неважно.  У  меня  хорошие  новости.  Все
прошло без сучка, без задоринки. Они проголосовали  за  всех,  кто  был  в
списке,  потом  по  предложению  Жюдит  выбрали   Газеля   кюре,   правда,
незначительным большинством голосов.  А  заодно  уж  и  тебя  -  епископом
ЛаРока.
     Я был ошарашен. Епископский сан после свидания, которое у меня только
что состоялось, - это уж чересчур. Правда, говорят, что  на  отсутствующих
почиет благодать. Но если я должен усматривать в этом перст божий, значит,
бог проявляет к слабостям плоти терпимость,  которую  за  ним  никогда  не
признавали.
     Впрочем, в эту минуту мысли мои занимал отнюдь  не  этот  иронический
ход судьбы.
     - Меня - епископом Ла-Рока! - с живостью воскликнул я. - Но мое место
в Мальвиле! Разве ты им этого не сказал?
     - Да погоди ты. Они прекрасно знают, что ты не оставишь Мальвиль.  Но
если я верно понял, они хотят, чтобы над Газелем был кто-то, чтобы умерять
его пыл. Они опасаются его чрезмерного рвения.  -  Он  рассмеялся.  -  Эта
мысль первой пришла в голову Жюдит, ну а я поддал жару.
     - Поддал жару?
     - Само собой. Во-первых, и в самом деле надо,  чтобы  Газель  кому-то
подчинялся. А потом, я подумал, что мы будем чаще видеться.  -  И  добавил
вполголоса: - Потому что, по правде оказать, расстаться с Мальвилем...
     Я посмотрел на него. Он на меня. И немного погодя  отвернулся.  Я  не
находил слов. Я понимал, что у него на  душе.  Со  школьной  скамьи  мы  с
Пейсу, Коленом и Мейсонье никогда не расставались. К примеру, тот же Колен
- открыл лавчонку в Ла-Роке, а продолжал жить в Мальжаке.
     И вот - всему конец. Братство распалось. Только теперь я это осознал.
Ведь и для нас, мальвильцев, не видеть рядом с собой Мейсонье тоже горе, и
немалое.
     Я стиснул плечо Мейсонье и неуклюже сказал:
     - Увидишь, старина, ты поработаешь здесь на славу!
     Как будто это хоть кому-нибудь когда-нибудь послужило утешением!
     К нам подошел Тома и поздравил  меня,  несколько  принужденно.  Потом
настал черед Жаке. Я не понимал, куда подевался  Пейсу.  Мейсонье  показал
мне его - он стоял в нескольких метрах от нас с чрезвычайно занятым видом.
Жюдит пришвартовалась  к  нему,  довольная  тем,  что  наконец-то  нашелся
мужчина выше ее  на  целую  голову.  Разговаривая  с  ним,  она  скользила
взглядом по его атлетическим формам. Восхищение было взаимным, так как уже
в Мальвиле Пейсу сказал мне: "Видал бабу? Бьюсь об заклад, этакую глыбу да
себе в постель - то-то будет шуму!"
     Но пока до этого еще у них не дошло. В настоящий момент Жюдит  только
ощупывала его бицепс. И  я  видел,  как  мой  славный  Пейсу  по  привычке
напруживает его. Здоровый бугор - это должно было быть по сердцу Жюдит.
     - Ну, до скорого, - сказал Мейсонье, - не обращай внимания, просто  я
малость скис.
     Я был глубоко растроган, что  ему  захотелось  както  загладить  свою
холодность со мной, но я снова не нашелся, что сказать, и промолчал.
     - Знаешь, - продолжал он, - после засады, когда ты уехал за  ребятами
в Мальвиль, я еще постоял на дороге  среди  трупов,  и  такая  меня  взяла
тоска!
     - Почему?
     - Ну вот,  подумал  я,  к  примеру,  пришлось  нам  прикончить  этого
Фейрака... А представь, что тяжело ранят кого-нибудь из нас...  Что  будем
делать? Врачей нет, медикаментов тоже, оперировать негде. Неужели оставить
умирать без всякой помощи?
     Я опять промолчал. Я сам уже думал об этом. Да и Тома тоже - я  видел
это по его лицу.
     - Прямо как в средние века, - продолжал Мейсонье.
     Я покачал головой.
     - Нет. Не совсем. Положение сходное, это верно, в средние века  такое
случалось. Но ты забываешь одно. Наш уровень знаний неизмеримо выше. Я уже
не говорю об обширных научных  сведениях,  заключенных  в  моей  маленькой
мальвильской библиотеке. Они ведь сохранились. А это очень важно, пойми. В
один прекрасный день это поможет нам все восстановить заново.
     - Но когда еще это будет! - с отв