было.  Мы  не  могли
допустить, чтобы безнаказанно нападали на  наших  людей  и  угоняли  наших
животных. Если мы не желаем показаться слабыми, мы должны  действовать  их
же методами. С той минуты, когда я заметил, что Пейсу недвижимо  лежит  на
пашне у Рюны, и до того мгновения, когда мы покинули Мальвиль,  прошло  не
более получаса. Похитителям явно мешало продвигаться вперед  сопротивление
Амаранты. Я угадывал места, где лошадь начинала артачиться,  топталась  на
месте, выписывала круги. Эта смирная лошадь была  так  привязана  ко  всем
нам, к Мальвилю, к Красотке, обитающей в соседнем стойле, на  которую  она
сколько угодно могла глядеть  через  решетчатое  окошечко,  прорезанное  в
смежной стене. К тому же это была совсем молоденькая кобыла, и  ее  пугало
буквально все: любая лужица, шланг для поливки, камень,  попавший  ей  под
копыта, обрывок  газеты,  подхваченный  ветром.  Отпечатки  ног  рядом  со
следами копыт свидетельствовали о том, что конокрад не отважился сесть  на
неоседланную лошадь. А это значило, что всадник он был  никакой.  Поистине
чудом было то, что, как ни упиралась Амаранта, она все-таки  следовала  за
похитителем.
     Долина Рюны, шириной  метров  в  сто,  тянулась  между  двумя  рядами
холмов, прежде покрытых лесом, ее пересекали два рукава  реки,  текущей  с
севера на юг, а у подножия холма, замыкающего долину с востока, шла  колея
проселочной дороги. Вор не пошел по этому пути,  там  бы  он  был  как  на
ладони,  он  предпочел  более  извилистую  дорогу,  петляющую  у  подножия
западных холмов, где заметить его было куда труднее. В общем, я  надеялся,
что нам не грозит опасность, пока он не доберется до своего логовища. Он и
его сообщники нападут на нас не прежде, чем спрячут  Амаранту  в  надежном
месте, в какой-нибудь конюшне или в загоне.
     Однако я по-прежнему держался начеку и, сняв ружье с плеча, нес его в
руке: вглядываясь в следы на земле, я старался в то же время не  выпускать
из поля зрения и долину. Мы  не  обмолвились  с  Тома  ни  словом.  Однако
внутреннее напряжение было слишком велико, и, несмотря на прохладный день,
я обливался потом, особенно почему-то потели ладони; Тома, по крайней мере
внешне,  держался  так  же  спокойно,  как  и  я,  но,  когда  он,   чтобы
передохнуть, снял ружье и, положив его на  плечо,  понес,  придерживая  за
ствол, я заметил влажное пятно в том месте, где проходил ремень.
     Мы шли уже полтора часа, когда след Амаранты, внезапно оборвавшись  в
долине, свернул под прямым углом и пошел теперь между холмом и утесом.  По
географическому положению это место удивительно напоминало Мальвиль: такая
же отвесная скала прикрывала его с севера, но у подножия скалы  вровень  с
низкими берегами неслась быстротечная полноводная речка, которая уже давно
пересохла у нас в Мальвиле. Было очевидно, что  никто  не  приложил  руки,
чтобы расширить ее русло, и речушка, выплескиваясь из  берегов,  полностью
затопила небольшую долину (метров сорок шириной), лежащую между  скалой  и
холмом, превратив ее в  тряское  болото.  Мне  вспомнилось,  что  по  этой
причине дядя запрещал пасти здесь своих лошадей из  "Семи  Буков".  И  мы,
ребята, еще во времена Братства предпочитали обходить стороной  эту  топь,
откуда вряд ли выбрался бы и трактор.
     Но тем не менее я знал, что за люди жили в пещере, уходящей  в  глубь
скалы и заложенной толстенной кирпичной стеной с пробитыми в  ней  окнами.
Они слыли у нас нелюдимами, отпетыми негодяями,  их  подозревали  во  всех
смертных грехах, а главным образом в браконьерстве на землях соседей. Мсье
Ле Кутелье за их пещерное существование прозвал этих людей "троглодитами".
Нас, мальчишек,  это  прозвище  приводило  в  полнейший  восторг.  Но  для
Мальжака они просто были "пришлыми" и в  силу  какого-то  недоразумения  -
глава семьи был родом с севера - считались  "цыганами".  Недоверие  к  ним
вызывало и то обстоятельство, что они никогда не  появлялись  в  Мальжаке:
продукты они  покупали  в  Сен-Совере.  Но  еще  более  подозрительными  и
опасными "троглодиты" казались оттого, что толком о них  никто  ничего  не
знал. Не знали даже, насколько многочисленно их племя. Ходили  слухи,  что
отец семейства - дядя мне говорил, что всем своим обличьем и  походкой  он
смахивает на кроманьонца, - дважды "хватанул  тюряги".  В  первый  раз  за
нанесение кому-то увечья и ран,  второй  -  за  изнасилование  собственной
дочери. Эта самая дочка была единственным членом семьи, о котором мне хоть
что-то было известно. Я знал, что ее зовут Кати и она живет в служанках  у
мэра Ла-Рока. Как говорили, это  была  красивая  девчонка  с  на  редкость
бесстыдными глазами, и ее поведение  всегда  вызывало  множество  сплетен.
Даже то обстоятельство, что она подверглась насилию, ни  в  коей  мере  не
отвратило ее от мужчин.
     Ферма "троглодитов" носила имя,  интриговавшее  нас  в  детстве:  она
звалась "Пруды". Интриговало это нас  потому,  что,  естественно,  никаких
прудов там не было, не было там ничего, кроме топи, зажатой между скалой и
крутобоким холмом. Ни электричества,  ни  настоящей  дороги.  Узкая  сырая
нора, куда никто из местных жителей никогда не заглядывал, даже почтальон;
он оставлял почту, точнее сказать,  одноединственное  письмо  в  месяц,  в
Кюсаке - чудесной ферме, лежащей на склоне холма. От почтальона Будено  мы
и узнали, что фамилия пришлых-Варвурды. По общему  мнению,  такую  фамилию
могли носить только нехристи. Будено также  утверждал,  что  хотя  отец  и
чистый дикарь, но человек далеко не бедный. У него был и  скот,  и  тучные
земли на откосе холма.
     Я догнал Тома,  схватил  его  за  руку,  остановил  и,  наклонившись,
прошептал ему прямо в ухо:
     - Здесь. Теперь я пойду первым.
     Он огляделся, бросил взгляд на часы и так же тихо ответил:
     - Мои четверть часа еще не истекли.
     - Не дури! Я знаю эти места. - И я добавил: - Пойдешь за мной  метрах
в десяти.
     Я обогнал его, прошел несколько шагов,  потом,  не  отнимая  руки  от
бедра,  повернул  к  нему  ладонь,  знаком  приказывая   остановиться,   и
остановился сам. Затем вынул из футляра бинокль, поднес  его  к  глазам  и
оглядел местность. Заболоченная луговина, лежащая между холмом  и  скалой,
узкой полоскою плавно поднималась вверх, кое-где ее  перерезали  стены  из
песчаника. Голый и почерневший холм мало чем  отличался  от  тех,  что  мы
встречали  раньше.  Но  луг,  стиснутый  между  двумя  скалами  и  надежно
защищенный с севера, пострадал во время  взрыва,  так  сказать,  несколько
меньше. Правда, растительность выгорела,  но  не  обуглилась,  и  почва  -
вероятно, оттого, что ее задолго до Дня  происшествия  насквозь  пропитала
влага, - не казалась такой серой и пропыленной, как повсюду. Кое-где  даже
виднелись желтоватые пучки, видимо ранее бывшие травой, и два-три  хоть  и
почерневших и искореженных, но не поваленных  взрывом  дерева.  Я  спрятал
бинокль и осторожно пошел вперед. Но меня снова ждала неожиданность. Почва
под ногой оказалась сухой и твердой. Должно быть, в день  катастрофы  вода
под действием небывалой температуры вырвалась из земли, как струя пара  из
чайника. А так  как  с  того  дня  не  выпало  ни  единого  дождя,  болото
пересохло.
     Голова у  меня  была  ясная,  мозг  с  предельной  четкостью  отмечал
мельчайшие детали, но зато какие штучки выкидывало со мной тело: мои  руки
отчаянно потели, сердце как бешеное колотилось в груди, в  висках  стучало
и, убирая в футляр бинокль, я заметил, что у меня к тому же дрожат пальцы,
а  это,  если  придется  стрелять,  меткой   стрельбы,   естественно,   не
предвещало. Я заставил себя дышать глубже и ровнее, приноравливая  дыхание
к ритму шагов, не спуская  при  этом  глаз  с  долины  и  в  то  же  время
вглядываясь в следы Амаранты. А в воздухе - ни  дуновения  ветерка,  нигде
никакого, даже отдаленного звука. Только в десяти метрах от меня невысокая
стена из песчаника.
     Все произошло молниеносно. Вдруг я заметил кучу конского навоза,  как
мне показалось еще совсем  свежего.  Я  остановился  и,  желая  убедиться,
теплый он или  нет,  наклонился,  чтобы  коснуться  его  тыльной  стороной
ладони. В этот самый миг что-то со свистом  пролетело  над  моей  головой.
Секунду спустя рядом со мной оказался Тома, он тоже присел на корточки,  в
руке он держал стрелу. На ее черное, очень тонко заточенное острие налипла
земля. Тут снова раздался тот же пронзительный свист, что и в первый  раз.
Я бросился на землю и пополз под укрытие стенки из песчаника. Преодолел  я
это расстояние столь стремительно, что не сомневался: Тома не успел еще  и
с места сдвинуться. Каково же было мое удивление, когда,  положив  карабин
рядом с собой и взглянув налево, я увидел около себя Тома,  который,  стоя
во весь рост, сооружал бойницу, громоздя на стену рухнувшие  с  нее  плиты
песчаника. Все-таки удивительный он человек: не забыл прихватить с собой и
стрелу. Она лежала теперь рядом с ним, и обрамлявшие ее желтые  и  зеленые
перья были единственным цветовым пятнышком среди окружающей нас тусклости.
Я смотрел на нее. И не верил своим глазам! "Троглодиты"  обстреливают  нас
сверху из лука!
     Я скользнул взглядом  поверх  стены.  Метрах  в  пятидесяти  от  нас,
пересекая узкую долину, возвышалась еще одна стена из песчаника. Чуть ниже
торчало когда-то могучее, а теперь обгоревшее, но  не  рухнувшее  ореховое
дерево. Позиция у противника была явно удачная, но "троглодиты"  совершили
промах: им следовало бы  дождаться,  когда  мы  переберемся  через  первую
стенку, и атаковать нас на неприкрытой местности. Они поторопились  начать
обстрел  -  видимо,  слишком  привлекательную  мишень   являл   собою   я,
нагнувшийся над кучей навоза.
     Снова раздался свист, и я, сам не знаю почему, подтянул ноги. На  сей
раз инстинкт спас меня, так как стрела, будто  пущенная  с  неба,  впилась
глубоко в землю в полуметре от  моих  ног.  Желая  придать  стреле  нужную
траекторию, ее запустили в воздух под определенным углом.  И  мишенью  для
стрелка, как я тут же понял, служила бойница, сооруженная Тома. Сделав ему
знак, чтобы он следовал за мною, я отполз вдоль  стены  метров  на  десять
влево.
     Снова свист, теперь точно над самой бойницей, от  которой  мы  только
что отползли, приблизительно в метре от предшествующей. Как только  стрела
впилась в землю, я начал медленно считать: раз, два, три, четыре, пять. На
счет "пять" снова  раздался  свист,  следовательно,  стрелку  понадобилось
ровно пять секунд, чтобы  достать  стрелу,  натянуть  лук,  прицелиться  и
спустить тетиву. Значит, стреляли не из двух, а  из  одного  лука.  Стрелы
летели одна за другой, но ни разу - обе вместе.
     Я снял со своего карабина оптический  прицел.  Он  только  мешал  мне
целиться, хотя бы просто из-за своих размеров. И тихо сказал:
     - Тома, как только я дважды выстрелю, высунься  из-за  стены,  пальни
наугад пару раз и тут же переползай на другое место.
     Тома пополз. Я следил за ним взглядом.  Как  только  он  занял  новую
позицию, я оттянул взвод предохранителя, встал на колени,  пригнул  голову
чуть не к самой земле,  держа  карабин  обеими  руками  почти  параллельно
стене. Потом резко вскочил на ноги, вскинул  ружье  на  плечо,  успев  при
этом, как мне показалось, заметить торчащую из-за орешины  верхушку  лука,
два раза выстрелил и снова нырнул вниз. И  тут  же,  пока  я  отползал  со
своего  места,  раздались  два  выстрела  Тома,  они  прозвучали   гораздо
внушительнее, чем слабенькие и сухие разрывы моих пуль.
     Мы  ждали  ответа.  Но  ответа  не  было.  Вдруг,  к  моему  великому
изумлению, я  увидел,  что  Тома  в  какихнибудь  десяти  метрах  от  меня
поднимается с земли и стоит как ни в чем не бывало, привалившись бедром  к
стенке, вскинув ружье к плечу.  Если  возможно  прорычать  шепотом,  то  я
сделал именно это:
     - Ложись!
     - Они подняли белый флаг, - спокойно ответил он, поворачиваясь ко мне
с медлительностью, от которой можно было сойти с ума.
     - Ложись, тебе говорят! - с яростью прокричал я.
     Тома повиновался. Я подполз к бойнице и взглянул оттуда на стену,  за
которой прятались наши враги. Невидимая рука размахивала над стеной  луком
- на сей раз мы его прекрасно видели, - к дуге  лука  был  привязан  белый
носовой платок. Я поднес бинокль к глазам и, оглядев всю стену, не заметил
ничего подозрительного. Тогда, убрав бинокль, я  сложил  руки  рупором  и,
приставив ко рту, прокричал на местном наречии:
     - Чего ты размахался своей белой тряпкой?
     Ответа не последовало. Я повторил вопрос пофранцузски.
     - Я сдаюсь! - ответил мне по-французски молодой голос.
     Я прокричал:
     - Тогда возьми свой лук, подыми  его  обеими  руками  над  головой  и
спускайся сюда.
     В ответ ни звука. Я снова схватил бинокль. Лук  и  белый  флаг  будто
замерли. Тома почесал ногу и переменил позу. Я сделал ему знак,  чтобы  он
не шевелился, и стал напряженно вслушиваться. Мертвая тишина.
     Обождав минуту, я прокричал, по-прежнему не опуская бинокля:
     - Ну, чего ж ты ждешь?
     - А вы не пристрелите меня? - спросил голос.
     - Конечно, нет. Прошло еще несколько  секунд,  потом  я  увидел,  как
из-за стены появился человек - в бинокль он мне показался гигантом,  -  он
держал лук обеими руками над  головой,  как  я  ему  приказал.  Я  отложил
бинокль в сторону и схватил карабин.
     - Тома!
     - Да!
     - Когда он будет здесь, укройся за бойницей и не  зевай.  Не  спускай
глаз со стены.
     - Понял.
     С каждой минутой фигура человека все вырастала. Шел он очень  быстро,
почти бежал. К моему великому удивлению, он оказался совсем молодым парнем
с рыжевато-белокурыми  волосами.  Небритый.  Дойдя  до  нашей  стенки,  он
остановился.
     Я сказал:
     - Перебрасывай к нам лук и давай перелезай через стену,  потом  сцепи
руки на затылке и встань на колени. Помни, что  у  меня  в  обойме  восемь
пуль.
     Он выполнил все неукоснительно. Это был  высокий,  крепкого  сложения
парень в выгоревших  джинсах,  клетчатой  залатанной  рубахе  и  в  старой
коричневой куртке, треснувшей по  швам  на  плече.  Он  был  бледен  и  не
поднимал глаз.
     - А ну, смотри мне в лицо.
     Он поднял веки, и меня поразило выражение его глаз. Такого уж я никак
не ожидал. В его взгляде не было ни хитрости, ни жестокости. Напротив.  На
меня смотрели совсем  мальчишечьи  глаза,  карие  с  золотистыми  искрами,
которые удивительно шли к его круглому  лицу  с  мягким  носом  и  крупным
пухлогубым ртом. Все в нем было простодушно, все естественно. Я велел  ему
смотреть на меня: он посмотрел. Со  стыдом,  со  страхом,  будто  ребенок,
знающий, что сейчас его ждет взбучка.  Я  сел  метрах  в  двух  от  парня,
наставив на него дуло карабина. И спросил, не повышая голоса:
     - Ты один?
     - Да. Ответ прозвучал как-то слишком поспешно.
     - Слушай меня хорошенько. Я повторяю: ты один?
     - Да. (В голосе едва уловимое колебание.)
     Неожиданно я заговорил о другом:
     - Сколько стрел у тебя осталось?
     - Там?
     - Да. Он задумался.
     - С десяток будет, - сказал он не слишком уверенно  и  добавил:  -  А
может, меньше.
     Странный стрелок: даже не удосужился подсчитать  свои  боеприпасы.  Я
сказал:
     - Будем считать, что десять.
     - Десять... да, должно быть, десять.
     Я посмотрел на него и вдруг напористо, грубым тоном спросил:
     - Тогда почему же, если у тебя осталось еще целых  десять  стрел,  ты
решил сдаться?
     Он покраснел, раскрыл было рот, глаза  его  забегали,  он  как  будто
потерял дар речи.  Такого  вопроса  он  никак  не  ожидал.  Я  застал  его
врасплох. Парень окончательно растерялся, не в силах придумать  чтолибо  в
ответ, да и вообще вымолвить хоть слово. Я грубо прикрикнул:
     - Повернись ко мне спиной и положи руки на затылок.
     Он тяжело повернулся на коленях.
     - Сядь на корточки. Повиновался.
     - Теперь слушай.  Я  сейчас  задам  тебе  вопрос.  Всего  один.  Если
соврешь, я тут же продырявлю тебе башку.
     Я приставил дуло карабина к его затылку!
     - Усек?
     - Да, - ответил он еле слышно.
     Я чувствовал, как он весь трясется под напором моего карабина.
     - Теперь слушай. Повторять вопрос дважды я не стану. Наврешь - тут же
стреляю. - Затем, помолчав секунду, так же быстро и резко спросил:  -  Кто
еще был за стеной?
     Почти невнятно парень ответил:
     - Отец.
     - Еще кто?
     - Больше никого. Я с силой нажал дулом ему на затылок.
     - Кто еще? Он ответил без колебания:
     - Больше никого. На этот раз он не лгал, я был уверен.
     - У отца есть лук?
     - Нет. Только ружье.
     Я видел, как Тома повернулся в нашу сторону с ошеломленным  видом.  Я
махнул ему, чтобы он продолжал наблюдение, а  сам,  изумленный  не  меньше
его, переспросил:
     - Ружье?
     - Да. Двуствольное охотничье ружье.
     - Значит, у твоего отца - ружье, а лук твой?
     - Нет, у меня нет ничего.
     - Почему?
     - Отец мне не разрешает дотрагиваться до своего ружья.
     - А до лука?
     - И до лука тоже.
     - Почему?
     - Не доверяет мне. Миленькие семейные отношения.
     Я,  кажется,  начинаю  понемногу  понимать,  что  представляют  собой
"троглодиты".
     - Это отец велел тебе сдаться?
     - Да.
     - И сказать, что ты тут один?
     - Да.
     Понятно, считая войну оконченной,  мы  бы  доверчиво  встали  и,  уже
ничего не опасаясь, отправились за своей Амарантой и угодили  бы  в  самую
пасть к папаше, который поджидал нас за стеною со  своей  двустволкой.  По
выстрелу на каждого.
     Я стиснул зубы и жестко произнес:
     - Снимай ремень с брюк.
     Он повиновался и тут же - я ничего  еще  не  успел  сказать  -  снова
сцепил на макушке пальцы. Его покорность вызывала  у  меня  даже  жалость:
несмотря на свой рост и  могучие  плечи,  передо  мной  был,  в  сущности,
мальчишка. Мальчишка, запуганный отцом,  а  теперь  трепещущий  от  страха
передо мной.  Я  велел  ему  сложить  руки  за  спиной  и  связал  их  его
собственным ремнем. Уже проделав эту операцию, я вспомнил, что  у  меня  в
кармане лежит веревка, пригодилась и она: веревкой я  связал  парню  ноги.
Затем, сорвав с лука носовой платок, я заткнул ему рот. Я проделал все это
достаточно проворно и решительно, однако испытывая при этом чувство  некой
раздвоенности, будто смотрел на свои действия со стороны, как на актера  в
фильме. Я опустился на колени рядом с Тома.
     - Слышал?
     - Да.
     Он повернулся ко мне, лицо его казалось бледней обычного. И  тихо,  с
каким-то особым оттенком  в  голосе,  что  у  него  могло  сойти  даже  за
волнение, проговорил:
     - Спасибо.
     - За что?
     - За то, что ты заставил меня только что лечь.
     Я не ответил. Надо было что-то придумать. Теперь отец уже понял,  что
его западня раскрыта, но просто так он своей позиции, конечно, не покинет.
А мы не можем ни оставаться здесь, ни уйти отсюда.
     - Тома, - выдохнул я.
     - Что?
     - Следи за стеной, за скалой и за холмом. А я попытаюсь обойти его по
холму.
     - Он тебя заметит.
     - Не сразу. Но если ты сам заметишь хоть чтонибудь, даже дуло  ружья,
стреляй. Сколько хватит пуль. Чтобы он не мог поднять головы.
     Я пополз вдоль стенки по направлению к холму. Через несколько  метров
рука с зажатым в ней карабином взмокла от пота и сердце начало лихорадочно
колотиться.  Но  я  радовался,  что  так  ловко  провел  "троглодита".   Я
чувствовал себя уверенным, собранным.
     От  холма,  лежащего  на  "ничейной  земле"  между  двумя  вражескими
стенками, в маленькую долину плавно спускался отрог. Я надеялся  незаметно
взобраться на него и таким образом очутиться выше позиций противника. Но я
не рассчитал трудности подъема. Склон отрога оказался гораздо круче, чем я
предполагал, каменистая почва отчаянно крошилась  у  меня  под  ногами,  и