день, небось,
три раза моется и два переодевается...
  - Педик?!
  - А ты не знал?
  - Нет...
  - Ну ты даешь. Да у него все на лбу написано! - сказала Юки. - Папа такой
же или нет - я не знаю, но этот - точно педик. Железно. На двести
процентов.
  По радио заиграли "Рокси Мьюзик", и она прибавила громкости.
  - А мама у нас всю жизнь поэтов любила. Чтоб стихи писал, или хотя бы
пытался писать, но чтобы обязательно молодой. Чтоб она снимала свои
фотографии, а он бы у нее за спиной стихи декламировал. Сдвиг у нее на
этом. Такой вот прибабах. Какие угодно стихи - лишь бы читал кто-нибудь. И
тогда она привязывается к нему насмерть... Так что лучше бы папа стихи
писал. Но такие, как папа, стихи не пишут...
  Ну и семейка, снова подумал я. Точно, Космические Робинзоны. Писатель
быстрого реагирования, гениальная фотохудожница, девчонка-медиум,
ученик-педераст и любовник-поэт... Черт бы меня побрал. А мне какая роль
уготована в этом психеделическом гиперсемействе? Стареющий комик-паж при
дочери-шизофреничке? Я вспомнил, как приветливо улыбался мне Пятница,
словно приглашал - дескать, добро пожаловать в нашу теплую компанию... Эй,
ребята, мы так не договаривались. Да я здесь вообще случайно! У меня
отпуск, понятно? Кончится отпуск - я вернусь разгребать сугробы дальше, и
мне станет некогда играть в ваши игры. Все это - временно. Коротенький
миф, волей случая вплетенный в сюжет реальной истории. Этот миф очень
скоро закончится: вы займетесь своими делами, а я - своими. Все-таки я
люблю мир попроще. Мир, в котором легко понять, кто есть кто.

  * * *

  Помня инструкции Амэ, перед Макахой я свернул с хайвэя вправо, и мы
проехали еще немного в сторону гор. По обочинам замелькали хижины
угрожающе хлипкого вида: так и чувствовалось - первый же сильный тайфун
посрывает эти крыши ко всем чертям. Вскоре, впрочем, они изчезли, и перед
нами появились ворота в зону частных коттеджей. Привратник-индиец,
дежуривший в будке, осведомился, куда мы едем. Я сказал ему номер коттеджа
Амэ. Он отвернулся к телефону, позвонил куда-то - и, обернувшись, кивнул,
пропуская нас с Юки:
  - Все в порядке, проезжайте.
  Мы въехали на участок - и вокруг, докуда хватало глаз, потянулись
ухоженные лужайки. Сразу несколько садовников, разъезжая на каких-то
тележках для гольфа, молча подстригали газоны и кроны деревьев. Мелкие
птицы с желтыми клювами прыгали в траве, напоминая колонию экзотических
насекомых. Я притормозил рядом с одним садовником, показал ему адрес
матери Юки и спросил, где это находится. "Там!" - бросил он и ткнул
пальцем в сторону. Я проследил за направлением его пальца и увидел вдалеке
очередную лужайку с бассейном и небольшой аллеей. Асфальтовая дорожка
огибала бассейн и скрывалась в гуще деревьев. Я поблагодарил садовника, мы
спустились с одного холма, поднялись на другой - и прибыли к модерновому
коттеджу тропической постройки, в котором жила мать Юки. У входа
раскинулась небольшая веранда, а перед окнами позвякивали на ветру
металлические колокольчики. Дом утопал в листве деревьев, с которых
свисали диковинные плоды.
  Мы с Юки вышли из машины, поднялись по ступенькам, и я позвонил в дверь.
Полусонный звон колокольчиков на еле живом ветерке удивительно гармонично
вплетался в концерт Вивальди, доносившийся из распахнутых окон. Прошло
секунд пятнадцать, прежде чем дверь беззвучно открылась - и перед нами
появился мужчина. Загорелый невысокий американец, у которого не доставало
левой руки от самого плеча. Крепко сложенный, с бородкой и усами, которые
придавали ему весьма задумчивый вид. Одет в выцветшую "гавайку" с
короткими рукавами и спортивные шорты, на ногах - соломенные шлепанцы.
Приблизительно мой ровесник. Лицом не красавец, но симпатичный. Для поэта
- пожалуй, слишком похож на мачо. Впрочем, на свете наверняка хватает и
поэтов-мачо. Ничего в этом странного нет. Мир - штука большая. Кого только
в нем не встретишь.
  Мужчина поглядел на меня, потом на Юки, потом опять на меня, затем чуть
склонил голову вбок - и широко улыбнулся:
  - Hello, - произнес он негромко. И, перейдя на японский, добавил: -
Коннитива.
  И пожал нам руки - сперва Юки, потом мне. Не очень сильно.
  - Проходите, пожалуйста, - сказал он на отличном японском.
  Он провел нас в просторную гостиную, усадил на огромный диван, достал из
холодильника две банки гавайского пива "Примо" и банку колы, водрузил на
поднос со стаканами и принес нам. Мы принялись за пиво, а Юки к своей коле
даже не притронулась. Он подошел к проигрывателю, убавил громкость
Вивальди и снова сел. Не знаю, почему, но комната вдруг напомнила мне
обстановку в рассказах Сомерсета Моэма. Огромные окна, вентилятор под
потолком, на стенах - побрякушки со всей Полинезии...
  - Она сейчас пленку проявляет, закончит минут через десять, - сказал
мужчина. - Вы уж подождите немного. Меня зовут Дик. Дик Норт. Мы тут
вместе живем, она и я.
  - Очень рад, - ответил я. Юки молчала, уставившись на далекий пейзаж за
окном. Туда, где меж деревьев ярко синело море. У самого горизонта в небе
зависло одинокое облако, похожее на череп гигантского питекантропа. Оно
никуда не двигалось - и, похоже, двигаться не собиралось. Видно, слишком
уж твердолобый оказался питекантроп. Время вылизало его череп добела и до
угрюмой отчетливости отшлифовало надбровные дуги. И теперь на фоне этого
черепа порхали туда-сюда стайки желтоклювых. Концерт Вивальди закончился,
Дик Норт вернул на место иглу, одной рукой снял пластинку, сунул в конверт
и поставил на полку.
  - Отличный у вас японский, - сказал я, поскольку разговаривать все равно
было не о чем.
  Дик Норт кивнул, слегка поднял одну бровь, закрыл на секунду глаза и опять
улыбнулся.
  - Я очень долго жил в Японии, - сказал он наконец. На вопросы он отвечал
не сразу. - Десять лет. Впервые приехал во время войны... Вьетнамской
войны. Мне там очень понравилось, и когда война закончилась, я поступил в
японский университет. Очень хороший университет. И теперь пишу стихи...
  Бинго, подумал я. Не очень молодой, не ахти какой красавец - но пишет
стихи; тут Юки попала в точку.
  - ...А также перевожу на английский хайку и танка, - добавил он. - Очень
непростая работа, уверяю вас.
  - Представляю, - кивнул я.
  Он опять широко улыбнулся и спросил, не хочу ли я еще пива. Можно, ответил
я. Он принес еще две банки. С поразительной легкостью откупорив
единственной рукой свою, он наполнил стакан и сделал большой глоток. Затем
поставил стакан на стол и, покачав головой, уперся строгим взглядом в
плакат Уорхола на стене перед нами.
  - Странная штука, - произнес он задумчиво. - На свете не бывает одноруких
поэтов. Почему?.. Однорукие художники есть. Однорукие пианисты - и те
иногда встречаются. Когда-то, помню, даже бейсболист однорукий был. Почему
же история не знает одноруких поэтов? Ведь чтобы стихи писать, совсем не
важно - одна у тебя рука или три...
  В общем, конечно, так, согласился я мысленно. Где-где, а в стихосложении
количество рук - вопрос совершенно не принципиальный.
  - Вот вы можете вспомнить хоть одного однорукого поэта? - спросил у меня
Дик Норт.
  Я покачал головой. Хотя, если честно, в стихах я не смыслю почти ничего, и
даже двуруких поэтов вспомнил бы не больше десятка.
  - Одноруких с„рферов я знаю несколько, - продолжал он. - С парусом ногой
управляются. Я и сам немного умею...
  Юки вдруг встала и принялась рассеянно шататься по комнате. Остановившись
у полки с пластинками, она почитала названия, но, видно, не нашла ничего
интересного - и тут же скорчила рожицу из серии "ужасно дурацкая чушь".
После того, как музыка смолкла, комнату затопила сонная тишина. За окном
то и дело взревывала газонокосилка. Кто-то громко кого-то звал.
Позвякивали на ветру колокольчики. Пели птицы. Но тишина поглощала вс„.
Какие бы звуки ни рождались - она сглатывала их подчистую. Словно тысячи
невидимых молчунов, вооружившись бесшумными пылесосами, собирали по всей
округе звуки, как грязь или пыль. Где б ни возник хоть малейший шум - они
тут же набрасывались на него и всасывали вс„ до последнего отголоска.
  - Тихо тут у вас... - заметил я.
  Дик Норт кивнул, потом многозначительно посмотрел на свою единственную
ладонь - и снова кивнул.
  - Да. Очень тихо. И это - самое важное. Для таких людей, как мы с Амэ,
тишина для работы просто необходима. Мы оба не переносим, когда вокруг...
hustle-bustle? Ну, всякий шум-гам. Когда слишком оживленно, все само из
рук валится. Как вам здесь? Согласитесь, Гонолулу - очень шумный город...
  Я вовсе не находил, что Гонолулу очень уж шумный город, но затягивать
разговор не хотелось, и я сделал вид, что согласен. Юки, судя по
физиономии, разглядывала очередную "дурацкую чушь" за окном.
  - Кауаи - вот там действительно хорошо. Тихо, людей почти нет. На самом
деле, я бы хотел жить на Кауаи. Но только не здесь, на Оаху. Туристический
центр, что с него взять: слишком много машин, преступность высокая...
Здесь я - только из-за работы Амэ. По два-три раза в неделю приходится в
Гонолулу выбираться. За материалами. Ей для съемки постоянно материалы
нужны. Ну и, конечно, отсюда, с Оаху, связь легче поддерживать,
встречаться с людьми. Она сейчас много разного народу снимает - тех, кто
обычной жизнью живет. Рыбаков, садоводов, крестьян, поваров, дорожных
рабочих, торговцев рыбой, кого угодно... Она замечательный фотохудожник.
Ее работы - талант в чистом виде.
  Хотя мне никогда не доводилось пристально разглядывать работы Амэ, на
всякий случай я опять согласился. Юки подозрительно засопела.
  Он спросил, какой работой я занимаюсь.
  Заказной писатель, ответил я.
  Моя работа, похоже, его заинтересовала. Видно, решил, что мы - братья по
духу, связанные общей профессией. И поинтересовался, что именно я пишу.
  Что угодно, сказал я. Что закажут - то и пишу. Примерно как разгребать
сугробы в пургу.
  - Разгребать сугробы... - повторил он и, состроив серьезную мину, надолго
задумался. Будто не очень хорошо понял то, что услышал. Я уже колебался,
не рассказать ли ему подробнее о том, как разгребают сугробы, но тут в
комнату вошла Амэ, и наш разговор закончился.

  * * *

  Одета Амэ была очень просто: полотняная рубаха с короткими рукавами,
потертые белые шорты. На лице никакой косметики, волосы - в таком
беспорядке, будто она только что проснулась. И тем не менее, она
смотрелась дьявольски привлекательно. Аристократическая надменность,
которую я подметил еще в ресторане отеля на Хоккайдо, по-прежнему
проступала в каждом ее движении. Едва она вошла в комнату, все мгновенно
почувствовали, насколько ее жизнь отличается от прозябания остальных. Ей
не нужно было ничего объяснять или показывать: разница была понятна с
первого взгляда.
  Ни слова не говоря, она подошла к Юки, запустила пальцы ей в волосы, долго
трепала их, пока совсем не разлохматила, а потом прижалась носом к ее
виску. Юки не выказала большого интереса, хотя особо и не сопротивлялась.
Лишь когда все закончилось, тряхнула головой пару раз, восстанавливая
прическу. И уперлась бесстрастным взглядом в цветочную вазу на стеллаже. И
все же бесстрастность ее была совсем иной, нежели унылое безразличие, с
которым она озиралась в доме отца. Сейчас, несмотря ни на что, в ней
сквозило нечто искреннее и живое. Определенно, мать и дочь вели между
собой некий бессловесный диалог, не понятный никому, кроме них самих.
  Амэ и Юки. Дождь и снег. И в самом деле, странно, подумал я снова. Ну, в
самом деле, что это за имена? Прав Хираку Макимура, прогноз погоды
какой-то. Родись у них еще один ребенок - интересно, как бы его назвали?
  Амэ и Юки не сказали друг другу ни слова. Ни "здравствуй", ни "как
поживаешь". Просто - мать взъерошила волосы дочери, ткнулась ей носом в
висок и вс„. Затем подошла ко мне, уселась рядом на диван, достала из
кармана пачку "сэлема", вытянула сигарету и прикурила от картонной спички.
Поэт принес откуда-то пепельницу и элегантно, почти неслышно поставил на
стол. Будто вставил красивую метафору в нужную строчку стихотворения. Амэ
бросила туда спичку, выдула струйку дыма и шмыгнула носом.
  - Простите. Никак от работы оторваться не могла, - сказала она. - Характер
у меня такой: не могу останавливаться на середине. Потом захочешь
продолжить - ничего не получается...
  Поэт принес Амэ стакан, одной рукой ловко откупорил банку и налил ей пива.
Несколько секунд она наблюдала, как оседает пена, после чего залпом выпила
полстакана.
  - Ну, и сколько вы собираетесь пробыть на Гавайях? - спросила она меня.
  - Трудно сказать, - ответил я. - Я пока ничего не планировал. Но,
наверное, с неделю. Я ведь сейчас в отпуске. Скоро в Японию возвращаться -
и опять за работу...
  - Побыли бы подольше. Здесь ведь так хорошо!
  - Да, конечно... Здесь хорошо, - пробормотал я в ответ. Черт знает что.
Похоже, она меня совершенно не слушала.
  - Вы уже ели? - спросила она.
  - В дороге сэндвич перехватил, - ответил я.
  - А у нас что сегодня с обедом? - спросила она поэта.
  - Насколько я помню, ровно час назад мы ели спагетти, - медленно и очень
мягко ответил тот. - Час назад было двенадцать пятнадцать. Нормальные люди
называют это обедом... Как правило.
  - В самом деле? - рассеянно спросила Амэ.
  - В самом деле, - кивнул поэт. И, повернувшись ко мне, улыбнулся. - Она за
работой совсем от реальности отключается. Когда ела в последний раз, где
что делала - вс„ забывает начисто. Память в чистый лист бумаги
превращается. Нечеловеческая самоотдача...
  Про себя я подумал, что это, пожалуй, уже не самоотдача, а пример
прогрессирующей шизофрении - но, разумеется, вслух ничего не сказал.
Просто сидел на диване, молчал и вежливо улыбался.
  Довольно долго Амэ отсутствующим взглядом буравила стакан с пивом, потом
словно о чем-то вспомнила, взяла стакан и отхлебнула глоток.
  - Знаешь, может, мы и обедали, только опять есть хочется. Я ведь сегодня
даже не завтракала! - сказала она.
  - Послушай. Я понимаю, что все время ворчу, но... Если вспомнить реальные
факты, сегодня в семь тридцать утра ты съела огромный тост, грейпфрут и
йогурт, - терпеливо объяснил ей Дик Норт. - А потом сказала: "Объедение!"
И еще сказала: "Вкусный завтрак - отдельный праздник в жизни".
  - Ах, да... Что-то было такое, - сказала Амэ, почесывая кончик носа. И
задумалась, все так же рассеянно глядя в пространство перед собой. Прямо
как в фильме Хичкока, подумал я. Чем дальше, тем меньше понимаешь, что
правда, что нет. И все сложнее отличить нормального человека от
сумасшедшего.
  - Ну, в общем, у меня все равно в желудке пусто, - сказала Амэ. - Ты же не
будешь возражать, если я еще раз поем?
  - Конечно, не буду, - рассмеялся поэт. - Это ведь твой желудок, не мой.
Хочешь есть - ешь себе сколько влезет. Даже очень хорошо, когда есть
аппетит. У тебя же всегда так. Когда работа получается, сразу есть хочешь.
Давай, я сделаю тебе сэндвич.
  - Спасибо. Ну, тогда и пива еще принеси, хорошо?
  - Certainly"Здесь: Непременно (англ.)", - ответил он и скрылся в кухне.
  - Вы уже ели? - опять спросила она меня.
  - В дороге сэндвич перехватил, - повторил я.
  - А Юки?
  - Не хочу, - просто сказала Юки.
  - Мы с Диком в Токио познакомились, - произнесла Амэ, закидывая ногу на
ногу и глядя на меня в упор. Хотя мне все равно показалось, будто она
рассказывает это для Юки. - Он-то и предложил мне поехать с ним в
Катманду. Сказал, что там ко мне обязательно придет вдохновение. В
Катманду и правда было замечательно. А руку Дик на войне потерял, во
Вьетнаме. Подорвался на мине. Такая мина специальная, "Баунсинг
Бетти"""Попрыгунья Бетти" (англ.)". Наступишь на нее, а она прыг - и прямо
в воздухе взрывается. Бабам-м! Кто-то рядом наступил, а он руку потерял.
Он - поэт. Слышали, какой у него отличный японский? Мы сперва в Катманду
пожили, а потом на Гавайи перебрались. После Катманду так хотелось
куда-нибудь, где жарко! Вот Дик и нашел здесь дом. Это коттедж его друга.
А в ванной для гостей у нас фотолаборатория. Замечательное место!
  Будто высказав все, что считала нужным, Амэ глубоко вздохнула, потянулась
всем телом и погрузилась в молчание. Послеобеденная тишина сгустилась;
яркий солнечный свет за окном, точно плотная пыль, расплывался повсюду как
ему заблагорассудится. Череп питекантропа все белел над горизонтом, не
сдвинувшись ни на дюйм. И выглядел все так же твердолобо. Сигарета, к
которой Амэ больше не прикоснулась, истлела до самого фильтра.
  Интересно, как Дик Норт делает сэндвичи одной рукой, попытался представить
я. Как, например, режет хлеб? В правой руке - нож. Это ясно, без
вариантов. Но чем он тогда придерживает хлеб? Ногой? Непонятно. Может,
если двигать ножом в правильном ритме, хлеб разрежется и без упора? Но
почему он все-таки не пользуется протезом?

  * * *

  Чуть погодя поэт принес блюдо с сэндвичами, сервированное, как в
первоклассном ресторане. Сэндвичи с огурцами и ветчиной были нарезаны
"по-британски" - небольшими дольками, в каждый воткнута оливка. Вс„
выглядело очень аппетитно. "Как же он это резал?" - ломал голову я. Дик
Норт откупорил еще пива и разлил по стаканам.
  - Спасибо, Дик, - сказала Амэ и повернулась ко мне: - Он прекрасно готовит.
  - Если бы устроили конкурс на лучшего однорукого повара, я бы там всех
победил! - подмигнул мне поэт.
  - Да вы попробуйте, - предложила Амэ. И я попробовал. Действительно,
отличные сэндвичи. Словно очень качественные стихи. Свежайший материал,
безупречная подача, отточенная фонетика.
  - Просто объеденье, - похвалил я искренне, все же не сообразив, как он
режет хлеб. Подмывало спросить - но спрашивать такое, конечно же, не
годилось.
  Дик Норт определенно был человеком действия. Покуда Амэ уничтожала
сэндвичи, он снова сходил на кухню и успел приготовить всем кофе. Отменный
кофе, что и говорить.
  - Слушайте, а вы... - спросила Амэ, - Вы, когда с Юки вдвоем... вам
нормально?
  Я не понял вопроса:
  - Что значит - "нормально"?
  - Ну, я о музыке, разумеется. Весь это рок, вы же понимаете. Неужели вас
это не сводит с ума?
  - Да нет... Не сводит, - ответил я.
  - У меня, когда это слушаю, голова просто на части раскалывается! И
полминуты не выдерживаю, хоть уши затыкай. То есть, когда сама Юки рядом -
никаких проблем. Но ее музыка - это просто какой-то кошмар! - сказала она
и с силой потерла виски. - Я ведь слушаю только очень определенную музыку.
Барокко. Какой-нибудь мягкий джаз. Или этническое что-нибудь. Чтобы душа
успокаивалась. Вот это я люблю. И стихи люблю такие же. Гармония и покой...
  Она снова взяла пачку "сэлема", закурила и положила сигарету на край
пепельницы. Эта тоже сгорит дотла, подумал я. Так оно и вышло. Просто
странно, как она до сих пор не спалила весь дом... Похоже, я начинал
понимать слова Хираку Макимуры о том, что существование с Амэ "сожрало"
его жизнь и способности. Эта женщина - не из тех, кто дарит себя. Вовсе
наоборот. Она строит свою жизнь, забирая понемногу у других. Окружающие
просто не могут не отдавать ей хоть что-нибудь. Ибо у нее талант от Бога,
а это - мощнейший насос для поглощения всего чужого. И поступать так с
людьми она считает своим естественным правом. Гармония и покой... Чтобы
дарить ей это, люди отрывают от себя только что не собственные руки-ноги.
  "Но я-то здесь при чем?!" - хотелось закричать мне. Я здесь - лишь потому,
что у меня неожиданный отпуск. И вс„! Закончится отпуск, я вернусь
разгребать сугробы дальше, и эта нелепая ситуация разрешится сама собой.
Но главное - мне совершенно нечего вам отдать. Даже будь у меня чем
поделиться - сейчас это здорово пригодилось бы мне самому. А сюда, в вашу
теплую компанию, меня забросил каприз судьбы... Очень хотелось встать и
заявить это во всеуслышание. Но не было смысла. Никто и слушать бы меня не
стал. Для этой гиперсемейки я - очередной "дальний родственник", и права
голоса мне пока не дали.
  Облако над горизонтом, не изменив очертаний, сдвинулось немного вверх.
Казалось, проплыви под ним небольшое с