которые протягивал ему Виктор. Наконец он выбрал
одну и поставил около своего прибора. "Вот так будет надежнее", -  сказал.
И затем наливал себе сам,  ни  с  кем  не  чокаясь  и  ничего  не  говоря.
Заговорил он, может быть, после третьей или четвертой рюмки.  И  заговорил
каким-то странным болезненным голосом и точно отвечая  на  чей-то  еще  не
заданный вопрос:
   - А что из себя представляет и особенно воображает себе хотя бы тот  же
Карен Альбертович?  Если  б  я  был  посмелее  и  поактивнее,  угождал  бы
начальству, я и сам бы не бегал сейчас  на  побегушках  у  этого  надутого
Карена Альбертовича.
   Я представила себе, как этот толстый человек бегает на побегушках.
   - Я бы тоже создавал что-нибудь такое,  -  достал  из  кармана  носовой
платок Гвоздецкий и стал тщательно и почему-то брезгливо вытирать  лицо  и
шею, говоря: - Глупость это - стремиться куда-то в эмпиреи. Надо держаться
простого, обыкновенного, но верного дела...
   - Вот, вот, именно так. Золотые  ваши  слова,  -  вдруг  поддержал  его
папаша Виктора, тоже чуть захмелевший. И повернулся к сыну: - А я что тебе
говорил, Витек? И с самого детства твоего говорил. Артистов  нам  хватает.
Нам люди нужны, мастера  деловые,  механики,  чтобы  это,  чтобы  подымать
производительность. Во что бы то ни стало. А артисты всегда найдутся...
   - Но ты, старичок, артистов не задевай, - неожиданно закричал на папашу
Виктора Гвоздецкий. - Не знаешь, не задевай. Артисты тоже  хлеб  даром  не
едят...
   Он  стал  рассказывать  с  большими  паузами,   как   тяжело   работают
киноартисты, даже известные и знаменитые, как им приходится без  отдыха  и
сна буквально перелетать  и  переезжать  со  съемки  на  съемку  в  разные
киностудии, а их еще, может быть, ждут театры, где они постоянно работают.
   - А ты как думал? - сощурил он глаза на Виктора. -  Вот  так  пришел  и
начал. Нет, мыши из ничего не родятся. Во всем есть великий смысл...
   - Да знаю я, - махнул рукой Виктор и сбил фужер на пол. -  Знаю  я  все
прекрасно. Что я, не бывал на киностудиях и не снимался?
   - В массовках? - спросил Гвоздецкий.
   - Хотя бы.
   - А за фужер кто будет платить? - подошла к столику официантка.
   - Я, - сказала я. - Я потом заплачу. Но вы не мешайте  пока.  Тут  идет
разговор...
   - А что с того, что ты бывал на студиях? - воспламенился Гвоздецкий.  -
Вы все как бабочки на огонь летите на приманку кино. И вообще на  приманку
искусства. И вы так думаете...
   - Вот это точно. Точные  ваши  слова,  -  опять  поддержал  Гвоздецкого
папаша Виктора, не обидевшись на грубый окрик. -  Насчет  бабочек  это  вы
точно. И кино другой раз получается как отрава...
   - Для кого-то отрава,  а  для  кого-то  отрада,  -  неожиданно  сострил
Гвоздецкий. - И ты пойми, - опять сощурил он  глаза  на  Виктора.  -  Люди
рождаются для этого, а ты...
   - А вы-то откуда знаете, кто для  чего  рождается?  -  почти  взвизгнул
Виктор.
   - Я-то? Ах ты, щенок, - закричал наш, как говорится, высокий  гость.  -
Да я прошел, чтобы тебе было известно, самый тернистый путь.  Я  учился  в
ГИТИСе и в ГИКе. А начинал я еще в Литературном институте. И хотя я, может
быть, сейчас немного выпивши...
   - А вы действительно выпивши, - вступила в разговор и  Тамара,  до  той
минуты молча кусавшая губы. - Вы уже позволяете себе...
   В это время подали жаркое, и почти все  затихли  за  столом,  занявшись
едой. Только Виктор ничего не ел. И Гвоздецкий отодвинул тарелку. А папаша
Виктора, казалось, просиял от удовольствия:
   - Ах  хороша  свининка.  Ах  хороша.  В  нынешнее-то  время  у  нас,  в
Алапаевске, ее...
   - Не болтай лишнего.  Ты  уже  и  так  много  наболтал.  Ешь  и  молчи.
Закусывай, - хотел, может быть, шепотом сказать Виктор, чуть качнувшись  к
отцу, но сказал громко и так, что как будто очнулся Гвоздецкий.
   - Уже отца поучаешь?
   - А вам-то какое дело?
   - Как это какое? - удивился Гвоздецкий.  -  Ты  же  от  меня  поддержки
ждешь. Позвал меня. И вдруг - мне какое дело? Нет, братец, так не  пойдет.
Не пойдет. Правильно  говорил  наш  покойный  профессор,  Степан  Никитич.
Поддерживать, говорил  он,  надо  только  таланты,  а  бездарности  и  так
пробьются. Как сорняки вокруг клубники...
   Тамара - вот как сейчас ее вижу - вскочила.
   - Да как вы смеете? - закричала. - Кто дал вам право определять? Кто вы
такой...
   - А вы что, не  знаете,  кого  пригласили?  -  произнес,  как  трезвый,
Гвоздецкий. - Я всего-навсего только заместитель директора. Но вы думаете,
я сам не мечтал когда-то сыграть Чацкого или еще кого-то? Но моя мама  так
и умерла в Туле, так и не...
   И толстый, казавшийся грузным  Гвоздецкий  неожиданно  заплакал.  И  не
очень понятно отчего. Правда, бутылка, стоявшая рядом с его тарелкой, была
уже пустая.
   Мохнатые молодые люди, пришедшие с Гвоздецким, Эдик и Мика,  все  время
усердно кушавшие и молчавшие, захохотали. И Эдик, кивнув  на  Гвоздецкого,
сказал:
   - Это уже не первый раз с ним такое. Как перейдет за шестую рюмку,  так
всегда плачет...
   - А вы-то чему обрадовались, волосатики? -  поднял  голову  и  заморгал
Гвоздецкий, будто впервые заметил своих спутников. - Вы-то какую роль  тут
играете? Вы посмотрите, - как бы обратился он ко  всем,  -  в  Европе  уже
почти что кончилась мода на волосатиков, а у нас... - И  он  опять  уронил
голову, продолжая плакать.
   А заплакать-то полагалось бы, наверно, нам, кто устроил этот  вечер.  И
Виктор с Тамарой  могли  бы,  наверно,  сильнее  расстроиться.  Но  Тамара
по-прежнему покусывала губы, высокомерно  поглядывая  на  всех.  А  Виктор
кривил рот, как бы улыбался.
   Пьяненький его папаша  подошел  к  всхлипывающему  Гвоздецкому  и  стал
что-то шептать ему  в  ухо.  Потом  вытер  ему  лицо  бумажной  салфеткой,
лежавшей на столе, и сказал:
   - Я, дорогуша, как раз уважаю вашего брата-артиста. А как же?  Вы  тоже
создаете нам что-то такое. Но разве мы не понимаем? Давайте лучше выпьем с
вами за наше всеобщее, так сказать...
   - Папаша, не унижайтесь. И не лезьте не в свои дела, - взял Виктор папу
за руку и повел из зала. Но отец остановился:
   - Тут надо же еще за что-то рассчитаться...
   "Золотой старик", - подумала я. Но Виктор наговорил  ему  в  тот  вечер
столько дерзостей, что отец уже за полночь ушел ночевать к каким-то  своим
знакомым. А утром ему надо было уезжать обратно в Алапаевск.
   Очень странно было, что никто как будто ничему не удивлялся.
   - Гвоздецкий, Гвоздецкий, - даже я часто слышала от Тамары или, вернее,
из разговоров Тамары с Виктором: "Гвоздецкий бы сделал...", "Гвоздецкий бы
разрешил...", "Гвоздецкого бы попросить...", "Гвоздецкому  это  ничего  не
стоит".  Но  я  никогда  не  думала,  что  Гвоздецкий  такой  простой  или
простоватый, что ли. И такой чувствительный на слезу...
   - Да ну его к дьяволу. Забудь его, -  сказала  Тамара,  когда  я  утром
попробовала заговорить с ней о нем и о том вечере,  который  поначалу  мне
лично показался неплохим, интересным.
   Утром, собираясь на работу, я часто смотрела, как  Виктор  ест  яичницу
(это главная  его  еда)  и  читает  какой-нибудь  журнал  или  книгу.  Ему
обязательно надо что-нибудь такое читать, когда он ест, чтобы  занять  или
отвлечь свои мысли, как считает Тамара. И она подражает  ему:  тоже  берет
книжку, когда ест, но это чтобы не разговаривать со мной.
   И вот утром, после того вечера в ресторане на поплавке, будто черт меня
дернул пошутить:
   - Человек, - говорю, - и зверь, и пташка - все берутся за дела. С ношей
тащится букашка. За медком летит пчела... А почему? Потому,  -  говорю,  -
что всем есть-пить надо. И  каждый  тащит  хоть  какую-нибудь  ношу.  Хоть
человек, хоть букашка...
   Как Виктор бросит газету, как  отодвинет  сковородку  с  яичницей,  как
закричит:
   - Мне надоели эти ваши вечные  дурацкие  намеки.  Мойте  ваши  колбы  и
горшки, но не лезьте в мою душу. Я  хочу  иметь  хоть  какой-нибудь,  хоть
самый маленький покой в своем доме.
   Ну, я не стала вспоминать, чей это дом. Просто пошла на работу.
   А на следующее утро Тамара мне говорит:
   - Почему бы вам, мама, не поехать пожить хоть некоторое  время  у  тети
Клавы. Ведь все это кончится нехорошо. Ведь  Виктор  теперь  просто  кипит
против вас. Ведь он может уйти и бросить меня. Неужели  вы  хотите,  чтобы
мои дети остались без отца, как я осталась по вашей милости?
   И  при  этих  словах  Тамара  округляет  глаза  почти  точно,  как  это
получалось у  Виктора,  у  ее  неизвестного  отца,  когда  он  чему-нибудь
удивлялся или возмущался  чем-нибудь.  Последний  раз,  мне  помнится,  он
сделал такие глаза, когда узнал, что я беременна.
   - А я при чем? - спросил он тогда и даже  чуть  выкатил  свои  красивые
голубые глаза.
   - Ну, как же при чем, Витусик? - сказала я. -  Я  же  только  с  тобой,
Витусик...
   - Витусик, Витусик, - передразнил он. - Откуда я знаю, с  кем  ты  еще,
кроме меня, гуляла. У вас тут в женское  общежитие  много  всякого  народа
приходит.
   При этих словах я растерялась почти точно как после слов Тамары:
   - Думай, мамуля, скорее, как тебе быть. Хочешь, я сама поговорю с тетей
Клавой, если тебе неудобно? Может, она тебя приютит. Конечно, будешь к нам
приходить...
   Тамаре я ничего не ответила. Не нашлась, что ответить. Хорошенькое дело
- поехать к тете Клаве. Да с какой стати? У нее  одна  комната  и  молодой
муж. И она мне ничем не обязана.
   На следующий день я задержалась на работе, все  время  раздумывая,  что
мне делать, или, как сказала Тамара, как  мне  быть.  Наконец  я  спросила
заведующего хозяйством, не могу ли я остаться  в  институте  переночевать,
так как у нас  в  квартире  начался,  мол,  большой  ремонт.  Неудобно  же
сказать, что дочь родная почти что гонит меня из моего дома.
   - Пожалуйста, - сказал заведующий, - ночуй сколько хочешь. Только не  в
кабинетах, а где-нибудь в лаборатории или в подсобках.


   Первая ночь в обезлюдевшем институте мне  показалась  страшной.  Крысы,
которых днем почти не слышно, как они живут в  закрытых  клетках,  в  ночи
ужас - шумят, будто переговариваются или переругиваются  перед  дракой,  а
может, уже дерутся, потому что клетки скрипят.
   Человек, однако, ко всему привыкает. На вторую ночь я уже не боялась  и
не беспокоилась. Только думала, неужели Тамару не встревожило, что ее мать
не вернулась с работы?
   Может, она решила, что я все-таки поехала  к  тете  Клаве,  то  есть  к
старшей моей сестре?
   А как там внуки? Все-таки со мной, наверно, им было не то что лучше, но
веселее.
   Часто я сама отводила их в садик и сама забирала перед вечером. И после
ужина  перед  сном  читала  им  сказки.  Или  делала  вид,  что  читаю,  а
рассказывала от себя, что слышала в своем деревенском детстве.
   Неужели без меня Тамаре и Виктору будет спокойнее, чем при мне?
   Прошло, однако, дней восемь, но  никто  из  родных  меня  не  хватился.
Неужели никому я не нужна?
   Лежу так ночью в подсобке, не спится, раздумываю о своей жизни. И вдруг
слышу, как стонет в виварии большая  обезьяна.  Прямо  по-человечьи  тяжко
стонет и раскачивает прутья клетки. То есть так надо понять, что  зовет  к
себе, требует внимания. А молоденькая лаборантка или ассистент спит. Ну  я
встала, подошла к обезьяне. Ее зовут Алла. Оказывается, она уже одна сидит
в клетке, без детеныша. Его, должно быть, перевели в  другое  помещение  -
для опытов. Не трудно понять, что  из-за  этого  она  и  стонет.  Тоскует,
значит, как матери положено тосковать. И, вы знаете, смешно, разговорились
мы с ней. То есть я ей говорила, успокаивая ее. А  она  смотрела  на  меня
полными слез глазами и, казалось, понимала все, что я говорю. А говорила я
ей вроде глупости. Это, мол, еще хорошо, спасибо  скажи,  Аллочка,  что  у
тебя зятя нет. Это ведь давно было говорено, что зять любит взять, а теща,
как роща: хоть руби ее, если некому заступиться.
   И от разговора подобного вдруг я чувствовала: смягчается не только  моя
душа, но и обезьянья. Все-таки живые существа не то чтобы должны полностью
понимать друг друга, но все-таки как-то сочувствовать друг  другу.  Только
так. А иначе - ужас.
   ...Очень жаркое лето уже подходило к концу, когда однажды в  полдень  в
нашем институте появилась Галя Тустакова.
   - Ты чего тут делаешь? - будто удивилась она. И  больше  ни  о  чем  не
спросила. Даже не расслышала, может быть, что я ей ответила. Прошла  прямо
к директору.
   А потом все-таки разыскала меня, хотя я выходила во  двор,  выносила  в
мусорные баки опилки из-под морских свинок.
   Тут во дворе она мне быстро  рассказала,  что  работает  сейчас  где-то
старшим методистом, а муж ее - в Академии наук. Я только спросила:
   - Он что - ученый?
   - Да ну, - отмахнулась почему-то сердито Галя. - Но в  общем-то  он  не
хуже другого ученого. А может, и получше. Словом, у него там все в  руках,
в Академии. Вот сейчас, понимаешь, какое дело, - едем мы  с  ним  в  Новый
Афон. Кстати, не хочешь у меня подомовничать?  Можем  сию  минуту  ко  мне
подъехать. И, кстати, посмотришь, как я живу. Я как раз  свободна,  -  она
посмотрела на ручные часы, - до четырнадцати часов.
   - Но я же сейчас на работе, - сказала я.
   - Ну, это пустяк, устроим, - засмеялась Галя. И, сказав  что-то  нашему
заведующему хозяйством, повезла меня на своем "Москвиче" к себе  домой  на
Ломоносовский проспект.
   - Ты понимаешь, какая получилась дикая  ситуация  у  нас  в  стране,  -
говорила она, сидя за баранкой. - Нельзя  найти  или  очень  трудно  найти
подходящего человека, чтобы, например,  убраться  в  квартире.  Эта  фирма
"Заря" существует вроде зря. Или только налаживается. И у нее тоже не  все
благополучно с кадрами. Все, понимаешь,  хотят  быть  господами.  Я  очень
рада, что встретила тебя. Ты можешь меня сейчас сильно выручить, поскольку
мы с мужем уезжаем. И у нас, понимаешь, просто горят  путевки.  Ну  просто
горят, понимаешь? И ты должна меня выручить...
   Вдруг мне вспомнилось в этот момент, как когда-то,  теперь  уже  больше
двадцати лет назад, вот так же нервно, в суете Галя попросила  у  меня  на
минутку чулки и кофточку. И надела их очень быстро, не сомневаясь,  что  у
нее сейчас более важные дела, чем у меня, - и новые чулки и  моя  кофточка
ей поэтому  нужнее.  Но  тогда  была  все-таки  другая  Галя,  даже  более
суетливая и не  такая  полная,  дебелая,  в  крашеных  волосах,  затейливо
взбитых на лбу.
   - А вон и мой дом, -  показала  она  на  высокое  здание  с  башней.  И
засмеялась: - Правда,  я  пока  не  весь  его  занимаю,  а  только  четыре
комнаты... Заходи, - отомкнула она два врезных  замка  в  обшитой  красной
кожей двери на шестом этаже.
   Но только я ступила на цвета яичного желтка лакированный пол  передней,
как на меня не с лаем, а каким-то взвизгом двинулась никогда до  той  поры
не  виданная  собака,  ростом,  наверно,  с  доброго  ослика  и  такой  же
грязно-пепельной масти.
   Я вскрикнула.
   - Да не бойся, дурочка, - опять засмеялась Галя. - Не укусит она  тебя.
Это добрейшее животное. Она мне как подруга, даже лучше другой подруги...
   - Но зачем она тебе?
   - Как зачем? Ты что, не любишь животных? Как странно.  Как  раз  сейчас
идет борьба за охрану биосферы. Я же  тебе  говорила,  я  работаю  старшим
методистом. Это как раз по  моей  части.  Охрана  среды  -  это  в  первую
очередь. Ты что, даже газет не читаешь? А радио?
   - Ну, а собака-то? - посторонилась я все-таки от  собаки,  обнюхивающей
меня.
   - А собака - это как раз и есть животный мир, - стала объяснять Галя. -
Это как лес и вообще - биосфера. То есть среда... Это сейчас очень  важно.
Острейший вопрос.
   Объясняя, она вела меня по  квартире,  по  сверкающему  лаком  паркету,
показывала кухню, санузел, встроенные шкафы.
   Все облицовано красивой разноцветной плиткой, обклеено особой  пленкой,
заменяющей обои.
   - А это Павел,  -  показала  Галя  на  красивый  шкаф,  плотно  набитый
книгами.
   - Павел? - удивилась я. - Кто же это?
   - Павел, дурочка, это был такой царь, - снова засмеялась  Галя.  -  При
том царе делали особую по его вкусу мебель. Ну  а  сейчас  она  как  будто
опять в моде. Надоел же всем стандарт. Нам-то эти шкафы достались почти  в
обломках. Но нашелся реставратор. За хорошие  деньги.  Кстати,  не  хочешь
выйти замуж? А это уже югославский гарнитур, - продолжала показывать Галя,
не ожидая моего ответа. - Тоже безумно дорогой -  и  все-таки  добытый  по
блату...
   - Ну, а кто читает эти книги? Ты или муж? - спросила я. - Ведь  это  за
всю жизнь не перечитать.
   - А что  особенного-то?  Это  подписные  издания,  -  почему-то  слегка
смутилась Галя. - Читаем. И есть на что посмотреть. Ты что улыбаешься?
   Невольно я вспомнила, как жили мы когда-то в общежитии по шесть девушек
в одной комнате - кровать к кровати, почти впритык, даже  тумбочки  некуда
поставить. А тут - великолепное зеркало чуть ли не во всю стену.
   - Как ты, Галя, все это сумела за такой ведь короткий  срок?  Все  ведь
надо было добыть...
   - А что особенного? Очень  просто,  -  засмеялась  Галя.  -  Жить  надо
боевито, с огоньком. С живинкой в теле. И - не зевать. Ну,  давай  садись,
поговорим по делу. Главное для меня сейчас -  собака.  Запомни,  ее  зовут
Вика. Во-первых, она очень  дорогая.  За  нее  отданы  большие  деньги.  А
во-вторых, она сейчас беременная, готовится производить потомство...
   "А ты?" - хотела я спросить Галю. Но не решилась.  Побоялась,  что  она
обидится. Но  странным  мне  все-таки  показалось,  что  в  такой  большой
квартире нет детей. И, наверное, не  предвидятся  Гале,  как  и  мне,  уже
хорошо за сорок.
   - Так вот насчет собаки, - продолжала Галя. - Ей  требуется  не  просто
еда, а выбор еды. С витаминами. Ну, это я тебе оставлю список и деньги. За
мебель я не так беспокоюсь, как за животное. Хотя мебель у  нас,  ты  сама
видишь, уникальная.
   - Какая? - переспросила я.
   - Уникальная, - повторила Галя. - Мы  ее  собирали  по  частям  и  вот,
видишь, создали кое-что постепенно. Нам помог тут один интересный  мастер.
Да, кстати, я тебя уже спрашивала, - ты не хочешь выйти замуж?  Поздно?  А
ты подумай. Могу дать адрес. Ой, я,  кажется,  опаздываю,  -  спохватилась
она. - В четырнадцать тридцать меня ждет народ...


   Сели мы опять в ее "Москвич", чтобы доехать сперва до моего  института,
а потом она поедет дальше -  по  своим  делам.  И  тут,  в  автомобиле,  я
почувствовала себя неловко. Зачем, думаю, морочить человеку  голову.  Ведь
никогда я не буду воспитывать ее собаку. Просто не могу я это, не умею.  И
не хочу. А сказать прямо  мне  было  неудобно.  И  я  сказала,  вылезая  у
института:
   - Знаешь, Галя, я подумаю.
   - О чем подумаешь?
   -  Ну,  о  твоем  предложении  домовничать.  Как-то  я  боюсь,  что  не
справлюсь.
   - А что особенного? Хотя  очень  странная  ты,  -  сказала  Галя  почти
сердито. - И всегда была странная. Я же  тебе,  ясно-понятно,  и  плюс  ко
всему - хорошо заплачу. Тебе ведь, наверно, нужны деньги?
   - Нет, не надо, - твердо сказала я. - Я и так хорошо получаю.
   - Ну, что там хорошо, - засмеялась Галя и опять со злом: - А  я  хотела
познакомить тебя с человеком. Он тоже отчасти странный, как  и  ты.  Но  в
него надо вглядеться. Могу дать тебе адрес. Запиши. Да вот...
   Она вынула из-под козырька машины замусоленную записную книжку,  должно
быть с адресами, и списала оттуда адрес в свой блокнот. Потом  вырвала  из
блокнота листик и протянула мне.
   - Жаль, конечно, - сказала она, - что ты не хочешь или не можешь...
   - Не могу, - подтвердила я.
   - Ну, как знаешь, но насчет этого человека подумай. - Галя посмотрелась
в  автомобильное  зеркальце,  чуть  взлохматила  волосики  на  лбу.  -  Я,
понимаешь, ему  пообещала,  что  поговорю  с  тобой.  Дала,  ясно-понятно,
небольшую устную тебе характеристику. Все-таки у нас уже старая  с  тобой,
как говорится, нерушима