- Люди говорят, которые сиживали в  тюрьмах,  -  уклончиво  и  смущенно
ответил Буршин, не желая теперь каждого осведомлять о  том,  что  он  тоже
сиживал. - А теперь, глядите, арестантам выдают ножницы. Не боятся...
   - А чего ж бояться-то? Ведь на время выдают, во временное, так сказать,
пользование, только в бане. - Благообразный поднял перед  зеркалом  нос  и
стал выстригать из него волосы, испытывая терпение Буршина.
   Но Буршину некуда было  спешить.  Здесь,  в  предбаннике,  было  как-то
веселее, чем в камере. И он с удовольствием  сидел  на  деревянной  лавке,
приминая босыми  ногами  солому,  которой  устлан  цементированный  пол  в
предбаннике.
   - Я говорю,  это  хорошо,  что  нету  прежней  строгости,  -  продолжал
поддерживать разговор Буршин. - И воров, видать, в России стало меньше...
   -  Ты  откуда,  с  луны,  что  ли,  упал?  -  опять  обернулся  к  нему
благообразный.
   - Не с луны, а из-за границы, - не обиделся Буршин. - Я приезжий, из-за
границы...
   - Из-за границы? - удивился собеседник.  -  Ну,  тогда,  конечно,  тебе
всякое может показаться. - И, передав Буршину ножницы, присел с ним рядом.
- Из-за границы? Не русский, что ли?
   - Нет, нормально русский. Раньше жил в России, даже в Москве. Но  давно
не был. И на многое удивляюсь. Воров в  тюрьме  как  будто  не  видать.  И
строгости особой не заметно...
   - Строгость - она, видишь ли, не для того, чтобы  ее  замечали,  а  для
того, чтобы чувствовали, - нравоучительно произнес благообразный. - И кому
она положена, ее очень хорошо сейчас чувствуют. Даже мелкому  прихватчику,
ежели не первый раз попадается, в нынешнее время запросто  дают  расстрел.
Не больно-то разгуляешься. Это с одной стороны. А с другой...  видишь  ли,
какое дело... смысла сейчас нет воровать...
   Буршин улыбнулся.
   - Оно и раньше-то не было большого смысла, а воровали все-таки...
   - И сейчас воруют, - сказал благообразный. - Очень даже сильно  воруют,
но, однако же, не так, как раньше. В нынешнее время вору  уделяют  большое
внимание. Его поймают и заставляют перековываться. Если сразу не ухлопают,
то заставляют перековываться. И в тюрьмах без толку не держат...
   - А как же?
   - Вот так же. Забирают воров и сразу скопом после суда везут  в  лагеря
по всей державе, где идет строительство. Если вор с головой и с  желанием,
он может любую специальность приобресть и очень просто  выбиться  в  люди.
Вот, допустим, какую ты желаешь специальность?
   - Я бухгалтер, - с достоинством представился  Буршин.  -  Если  мне  бы
предоставили должность...
   - Предоставят, - заверил его собеседник. -  Очень  просто  предоставят.
Сейчас  этих  счетных  работников  готовят  повсеместно  в  самом  спешном
порядке. Я сам работал кассиром в сапожной артели,  но  получился  у  меня
небольшой конфуз. Взяли мы с  председателем  из  кассы  очень  неаккуратно
двенадцать тысяч денег. Нас тут же и сцапали. На прошлой  неделе  мне  был
суд. Дали по смягченной норме пять лет. Теперь  жду,  куда  меня  повезут.
Кассиром, наверно, больше не  поставят,  но  что-нибудь  такое  предложат.
Народ сейчас повсеместно нужен. Вон какое идет строительство...
   - Значит, вы, я так вас  понял,  не  сильно  и  переживаете,  что  сюда
попали? - как можно деликатнее спросил Буршин. - Вы говорите, если  вор  с
головой и с желанием, он может даже здесь, как я вас  понял,  пробиться  в
люди...
   - Это совершенно точно,  если  ему,  конечно,  сперва  не  пробьют  его
голову. Смотря какая голова и что  в  ней.  Это  тоже  тут  определяют,  -
ухмыльнулся благообразный. - Один и отсюда, из тюрьмы, с деньгами уйдет  -
и даже с большими, - а другой...
   - Все вполне понятно, - поклонился Буршин. - Благодарю за разговор...
   Этот разговор с вороватым кассиром неожиданно ободрил Буршина и заронил
в его сердце большие надежды.
   Буршину, в сущности, опять повезло.  Особые  органы,  которым  надлежит
заниматься проверкой сомнительных личностей, не нашли за ним  политических
преступлений, опасных для  государства.  Уголовные  же  преступления  были
совершены им внутри страны так давно,  что  за  давностью  срока  не  было
законных оснований очень строго наказывать  его  сейчас.  И  он  два  года
спустя был выпущен, как  говорится,  "по  чистой",  с  выдачей  нормальных
гражданских документов и с небольшим пособием, необходимым для переезда  к
постоянному месту жительства в Москве.


   Из тюрьмы домой он ехал теперь "бухгалтером".  На  нем  была  добротная
шерстяная толстовка, из тех, что с удовольствием носят пожилые бухгалтеры,
хорошие хромовые ботинки и темно-синий,  прорезиненный,  вполне  приличный
макинтош.
   Все эти вещи он заработал в тюрьме, впервые  в  жизни  честным  трудом,
работая учетчиком в тюремных мастерских, а потом помощником бригадира.
   В Москве стояла теплая, предосенняя погода, когда он вышел из поезда на
Белорусском вокзале и деловито зашагал в толпе таких же, как он,  приезжих
людей. Он только не знал, как ему попасть на Тульскую  улицу,  какие  идут
туда трамваи. Милиционер  посоветовал  ему  спуститься  в  метро.  И  даже
откозырял ему.
   На Тульской улице, в Замоскворечье, Буршин без труда отыскал  небольшой
деревянный дом, в котором жил когда-то, поднялся на  ступеньки  крыльца  и
позвонил осторожно.
   Навстречу ему вышла высокая девушка, белокурая, стройная, в халате. Она
спросила строго:
   - Вам кого?
   - Буршина Татьяна Федоровна, - сказал смущенно Буршин, -  не  проживает
ли, простите за беспокойство, в этом доме?
   - Проживает, - сказала девушка иронически и, улыбаясь, осмотрела его  с
ног до головы. - Войдите, пожалуйста.
   Буршин вошел в полутемный коридор, в тишину старого своего  жилища.  Он
вошел робкий, растерянный. Снял кепку и долго ненужно мял ее в руках.
   Никогда в жизни он не был таким растерянным.
   Высокий, красивый парень подозрительно посмотрел  на  него  исподлобья.
Это был тот самый парень, чей снимок Буршин видел в "Известиях".
   - Я ваш папа, - сказал Буршин. И не узнал собственного голоса.
   Парень еще более подозрительно посмотрел на него. А  девушка,  та,  что
открывала дверь, переспросила:
   - Наш папа?
   - Да, - сказал Буршин тихо и, увидев вешалку,  повесил  свою  кепку  на
крюк.
   Из комнаты вышла немолодая женщина. Она в нерешительности  остановилась
против посетителя, всматриваясь в него. Потом просто,  как  тысячу  раз  в
повестях и романах, бросилась ему на шею и заплакала, тихо всхлипывая.
   И этот плач мгновенно поставил все на свои места.
   Буршин снял макинтош, повесил его рядом с кепкой и прошел в комнату. Он
испытывал еще некоторую  неловкость.  Белокурую  дочку,  такую  большую  и
незнакомую, неудобно было называть на "ты". Да и сын, этот крупный  парень
с уверенными, мужскими движениями, казался чужим, незнакомым.
   В дом свой Буршин вошел, как в сон. Он сел в кресло и не знал,  с  чего
начать разговор. Помолчав минуту, он все же начал и сразу  рассказал  все.
Все, что придумал за это время, сидя в  тюрьме.  Он  ничего  не  сказал  о
воровской своей профессии, о тюрьмах, о побоях, о побегах. Он сказал:
   -  Я  работал  бухгалтером...  Просто  работал  бухгалтером   в   одной
коммерческой фирме в Польше...
   - В Польше? - удивился сын.
   - Ну да, в Польше, - подтвердил отец,  будто  в  этом  не  было  ничего
удивительного. - В Польше, в городе Варшаве, в небольшой торговой фирме.
   -  Н-да,  -  неопределенно  произнес  сын  и  еще  более  подозрительно
посмотрел на отца.
   - А где Яша? - вдруг спросил отец и оглянулся по сторонам.
   - Яши давно нет, - подняла к глазам уголок передника жена. -  Яша  умер
еще  в  двадцать  пятом  году.  В  феврале  двадцать  пятого  года...   От
скарлатины...
   - От скарлатины?
   - А как же вы попали в Польшу? - спросила дочка, стоявшая у окна.
   - Кто? Я? - повернулся к дочке Буршин, и лицо его порозовело то  ли  от
внезапного волнения, то ли от лучей заходящего солнца. - Видишь ли,  какая
история, - проговорил он после долгой паузы, - в Польшу я попал  случайно.
Поехал,  собственно  говоря,  в  командировку.  Я  часто  тогда  ездил   в
командировки. Мать вот помнит... Ну и тут поехал  ненадолго.  А  меня  там
вдруг задержали. Приняли, как я понял, за шпиона, хотели даже  посадить  в
тюрьму. Даже почти что посадили. Потом разобрались, судить не стали, но из
Польши не выпустили...
   - А потом? - спросил сын.
   - Что "потом"? - повернулся к сыну Буршин.
   - А потом - выпустили?
   - Не то что выпустили, Мне самому пришлось бежать, хотя я  занимал  там
впоследствии уже вполне  приличную  должность.  Я  же  говорю,  я  работал
бухгалтером...
   - Так, так, - сказал сын,  невесело  усмехнувшись,  и  непонятно  было,
верит он словам отца или в чем-то сомневается.
   - Вот так, - усмехнулся и отец, пожав плечами. - Одним словом, принял я
за  эти  годы,  как  говорится,  казнь  господню.  И   там   поляки   меня
преследовали, и тут я сразу же ввалился в неприятность.  На  границе  меня
чуть не убили, да и потом пришлось отсидеть в тюрьме, пока  разобрались  у
нас, что такое я  из  себя  представляю.  На  старости  лет,  вот  видите,
пришлось отсидеть в тюрьме в своем же родном отечестве...
   - А в какой тюрьме, в каком городе? - опять спросил  сын,  но  уже  без
усмешки, сочувственно.
   - В двух тюрьмах я  сидел,  -  вздохнул  отец.  -  Последние  месяцы  я
находился в Минске, в минской тюрьме...
   - В одиночной камере?
   - Нет, зачем! - будто растерялся отец. - Я в общей сидел, со всеми.  Да
и не все время сидел. Днем-то мы  работали  в  мастерских.  Щетки  делали,
умывальники, замки. Всякую мелкую работу  исполняли.  Я-то,  правда,  и  в
тюремных мастерских работал бухгалтером. По  старой  своей  специальности.
Одним словом, занимался учетом. Учетная работа...
   - Это еще хорошо, - сказал сын.
   А дочка вздохнула. И жена вздохнула.
   - А Яша, значит, умер? - сказал  отец.  -  Жалко  Яшу.  Ему  бы  сейчас
было...
   Но Буршин так и не успел подсчитать, сколько сейчас  было  бы  лет  его
сыну Якову.
   В комнату, не постучавшись, твердым шагом вошел в макинтоше и  в  шляпе
чернявый молодой человек.
   Буршин заметно  встревожился,  увидев  незнакомого.  Но  тут  же  сразу
выяснилось, что это его зять, муж дочери. Они недавно поженились,  на  той
неделе.
   - Жалко, я опоздал на свадьбу! - уже развеселился Буршин, здороваясь  с
зятем.
   Зятю наскоро  пересказали  печальную  историю  тестя,  только  что  тут
рассказанную. И зять присел на стул, готовясь слушать ее  продолжение.  Он
внимательно и удивленно смотрел на тестя черными выпуклыми глазами.
   Буршин должен был еще объяснить причину своего длительного молчания.  И
он объяснил:
   - Вы понимаете, я написал вам три письма. Вы мне  не  ответили.  Ну,  я
решил, что вы переехали. И больше не писал...
   Это было наивное объяснение, но оно как будто удовлетворило семью.
   Только зять сказал Буршину:
   - А я так считал, что вас и в живых уже нет...
   Буршин печально улыбнулся.
   - Я сам не надеялся, что выживу. Но вот выжил. Теперь все хорошо...
   И в самом деле все было хорошо.
   У Буршина были правильные документы. Он мог быть спокоен,  что  его  не
пригласят теперь в уголовный розыск. Он  свое  отсидел.  Он  говорил,  что
вот-вот поступит на службу, только бы ему  вылечиться  от  этой  проклятой
болезни, от этой... малярии.
   Жена накрыла на стол.
   Буршин увидел  плоское  блюдо  с  синими  цветочками,  высокий  голубой
молочник,  чашку  с  лепными  птичками  -  давно  знакомую   ему   посуду,
приобретенную еще перед свадьбой, и испытал  приятное  волнение,  как  при
встрече с живыми существами.
   "Посуду сберегла, - подумал он  про  жену  и  почувствовал  к  ней  еще
большую нежность. - Хозяйка!"
   Он сидел за столом по-домашнему, в нижней рубашке, ел суп и  поглядывал
исподлобья то на жену, то на детей, то на зятя и опять на  детей.  Дети-то
какие большие, видные! Неужели это его дети?
   После обеда он прилег отдохнуть.
   А когда проснулся, ни зятя, ни детей уже не было. Был вечер. В  комнате
было тихо. В углу, под лампой, сидела жена и починяла его толстовку.
   Буршин спросил:
   - В ребята где?
   - Ушли, - сказала жена. - Ваня пошел на собрание, а Надя с  мужем  -  в
театр.
   - Мужа-то ее как зовут?
   - Анатолий. Он же тебе сразу сказал...
   - Я что-то не расслышал... Значит, Анатолием его зовут? Это  хорошо.  А
чем он занимается?
   - Он в аптеке работает.
   - В аптеке? Ну что же. Это тоже ничего...
   Буршин встал, умылся и сел около жены.
   Казалось, после стольких лет отсутствия он должен  был  найти  какие-то
особенные слова для разговора с женой. Но слов таких не было. Он говорил о
своей болезни, этой - как ее - малярии, и ему было самому противно слушать
себя.
   Никогда он ничем не болел и не любил говорить о болезнях. А  тут  такой
разговор... Будто поговорить больше не о  чем!  Однако  оборвать  разговор
почему-то было трудно. Он тянулся никчемно и долго.
   Наконец жена начала рассказывать, где она работает.
   В это время пришел Иван и вскоре Надя с мужем. Они  пришли  оживленные,
веселые. Поели что-то на кухне и сразу же легли спать.
   А родители все сидели и беседовали ни о чем.
   Было у них, у родителей,  что-то  очень  важное,  что-то  главное,  как
казалось им самим, о чем  следовало  бы  рассказать  друг  другу.  Но  это
главное как-то не высказывалось.
   Буршин думал о женщинах,  встречавшихся  ему  в  разное  время  на  его
длинном пути. И сейчас ему казалось, что жена думает о  них  же  и,  может
быть, хочет спросить его о них, но только не решается.
   А  жена,  пожилая  женщина,  испытывала  неловкость,  вспоминая  сейчас
завхоза овощного треста. Ведь завхоз в свое время и на службу ее устроил -
кассиршей в магазин.  Она  могла  бы  замуж  за  него  выйти,  если  б  не
стеснялась в свое время детей. Ведь она была молодая  женщина,  а  муж  ее
ушел  неизвестно  куда.  Ну  кто  же  знал,  что  он  вернется,  вот  так,
неожиданно?
   И женщина, уронив шитье, внезапно заплакала. Мужчина наклонился к  ней.
Он не спрашивал ее о причине  слез.  Он  просто  гладил  ее  по  голове  и
говорил, почему-то робея:
   - Ну, Таня, Таня...
   Мужчина чувствовал себя виноватым. Женщина же жалела о  чем-то.  И  оба
казались друг другу то близкими, то чужими.
   Наконец мужчина сказал простую фразу:
   - Ну что ж, Таня, что было, то прошло.
   И обнял женщину.
   Утром Буршин проснулся позже всех.
   В квартире уже никого не было. Все ушли по своим делам.  На  столе  ему
был оставлен завтрак. Он поел и тоже пошел.
   Идти ему, правда, было  некуда.  Он  просто  пошел  по  улицам.  Город,
знакомый ему с детских лет, удивлял его новизной, и  почему-то,  глядя  на
прохожих, он снова испытывал странную, легкую неловкость, как  и  дома,  в
родной семье.
   Но это скоро прошло.
   Буршин начал осваиваться.
   В семье пока не нуждались в его заработке. Жена  работала  кассиршей  в
магазине. Сын зарабатывал около четырехсот рублей на заводе. Дочь  училась
и получала стипендию. Отец  ходил  в  поликлинику,  лечился,  в  ту  самую
поликлинику, которую указал ему зять-аптекарь.
   - Это сейчас для вас, папаша, самое главное - поддержать свое здоровье,
- сказал зять. - Ни о чем ином вы пока не думайте...
   В поликлинике однажды Буршин встретил старого знакомого. Это был  очень
известный когда-то вор, фармазонщик. Он делал теперь уколы больным. Буршин
подошел к нему и спросил:
   - Не узнаешь, Григорий Семеныч?
   - Узнаю, - сказал тот. - Егор... Отчество забыл...
   - Петрович... А вы тут кем?
   - Я лекпом.
   Буршин наклонился к нему и спросил вполголоса:
   - Я извиняюсь, а старое-то дело как же? Бросили?
   - Бросил, - сказал лекпом и сконфузился. - А вы?
   - Я бухгалтер теперь...
   Больше в эту поликлинику Буршин не ходил.
   Он по-прежнему бесцельно бродил по городу и напряженно  думал:  как  же
ему быть? Жить на средства жены и детей нехорошо, стыдно. Просить рубль на
папиросы у сына унизительно.  Воровать?..  Нет,  нет,  нет!  При  взрослых
детях... Поймают. Позор!.. Поступить на службу? Но куда  же  он  поступит?
Бухгалтером его не возьмут.
   Пойти чернорабочим "бухгалтеру" неудобно. Все  будут  удивлены.  Нельзя
даже сослаться на то,  что-для  бухгалтера  нет  работы.  Все  знают,  что
бухгалтеров теперь берут нарасхват. Впрочем,  так  же,  как  и  работников
других специальностей. Но у Буршина  нет  никакой  специальности.  Что  же
делать ему?
   И вдруг его осенила такая мысль.  Надо  достать  крупную  сумму  денег,
спрятать ее, тайно поступить на бухгалтерские курсы, а дома  сказать,  что
он служит уже бухгалтером, и в доказательство этого каждый месяц приносить
в семью пятьсот - шестьсот рублей или  сколько  там  получают  бухгалтеры.
Будет не стыдно есть хлеб.
   Потом он устроится настоящим  бухгалтером  и  станет  честно  работать,
честно жить, как жена, как дети,  как  зять,  как  этот  рыжий  дьявол  из
поликлиники, бывший фармазонщик. Такая бандитская морда у человека,  а  он
лекпомом служит, и все его уважают. Больные  говорят:  "Григорий  Семеныч,
Григорий Семеныч..."  Неужели  он,  Буршин,  хуже  этого  рыжего  Григория
Семеныча, неужели он не может бухгалтером стать? Конечно, может.
   Но где взять крупную сумму денег?
   Буршин вскоре ответил и на этот вопрос: надо вскрыть шкаф. Вскрыть один
шкаф, взять деньги, замести следы и больше никогда не возвращаться к этому
ремеслу. Забыть его навсегда. Навсегда забыть.
   Однако  это  не  простое  дело  -  вскрыть  шкаф.  Нужны   инструменты,
сообщники. Должен кто-то стоять на стреме. Кто же будет стоять?
   Домой после бесцельных прогулок он возвращается усталый и рассеянный.
   Небольшая  квартира,  оклеенная  старыми  обоями,  освещенная   осенним
солнцем, всякий раз представляется ему и своей, знакомой, из  которой  он,
кажется, никуда не уходил, и чужой, увиденной впервые.
   Иногда за обеденным столом  сидит  семья  -  его  жена,  дети.  Услышав
отцовские шаги, они оглядываются и смотрят удивленно,  точно  не  ожидали,
что он придет. И особенно удивленно и даже подозрительно смотрит  на  него
сын. Или это только кажется Буршину?
   Буршин садится не во главе стола, как полагалось бы отцу,  а  где-то  в
сторонке, за самоваром, и сидит молча.
   Жена  наливает  ему  чаю  и  спрашивает:  "Не  жидкий  ли?"  Как  гостя
спрашивает. И это обидно ему. Хотя  жена,  быть  может,  и  не  собиралась
обидеть его.
   Он пьет чай и придумывает тему для разговора, как придумывал бы  гость,
случайный гость, пришедший в этот дом впервые.
   Иван рассказывает, какие у них дела на заводе, что сказал ему бригадир,
и, рассказывая, смотрит не на отца, что  было  бы  вполне  естественно,  а
попеременно то на мать, то на сестру, будто им это  более  интересно,  чем
отцу, будто они в его делах больше понимают. Он говорит:
   - Помните, я вам рассказывал про Сашку Смирнова? Так его нет теперь. Он
перевелся от нас на другой завод - на "Красный пролетарий"...
   Буршин не знает этого Сашку. Он, Буршин,  похож  на  человека,  который
вошел в театр посередине действия и не может понять, что же было до  него,
никак не может войти в курс событий.
   Он хочет рассказать о том, что он видел за границей,  он  многое  хочет
рассказать, но это как-то не получается у него. А то, что он уже рассказал
в первые дни, когда приехал, не вызвало у слушателей особого интереса.  Он
это еще тогда заметил по их глазам.
   Правда, он мог бы наверняка заинтересовать их, если б рассказал то, что
действительно было с ним, то, что он пережил, перестрадал.
   Но это нельзя рассказать, это невыгодно ему. И он сидит за  столом  как
посторонний...
   Будто сейчас только заметив его присутствие, дочка спрашивает:
   - Ну как, папа, тебе нравится Москва? Ведь сильно  изменилась?  Правда,
сильно?
   - Сильно, - говорит папа.
   Но это слово он как будто выдавли