ней будете резать сирень. Кстати, у вас прекрасная
сирень. Я хотел бы получить в подарок букет.
   - Пожалуйста! - сказала Марья Ивановна.
   Илья Наматов снял Бергера за  столом,  потом  у  куста  сирени,  как  и
обещал, вместе с Марьей Ивановной. И на этом съемки закончились.
   - Очень жаль, что у  вас  нет  собаки,  -  вздохнул  режиссер,  вытирая
цветным носовым платком обильный пот  с  лица  и  с  волосатой  груди  под
распахнутой украинской рубашкой. - Можно было сделать прекрасный кадр:  вы
ласкаете собаку. Мне вообще хотелось сделать такой лирический киноочерк  -
"Инженер Бергер на заводе и у себя дома".
   - Да я не инженер.
   - Да, да, вы говорили. Но будете инженером?
   - Наверно, буду, - сказал Бергер. - Но только  вы  не  ошибитесь  и  не
напишите, что я уже теперь инженер. Это будет неловко.
   Теща уже успела накрыть на застекленной веранде завтрак,  поставила  на
проволочную подставку большую сковородку с яичницей.
   - Милости прошу покушать.
   Илья Наматов накинул на спинку стула  свой  кофейного  цвета  пиджак  и
уселся во главе стола.
   - Садись, Петя, - пригласил он помощника и похлопал ладонью по  сиденью
соседнего стула. - Им слава, - кивнул на тещу и Бергера, - а нам угощение.
   В это время под окнами  веранды  захрустел  песок.  Наконец-то  явилась
запоздавшая Верочка. Красивая девушка в красивом, ярком платье,  она  шла,
потряхивая пучком волос, туго стянутых на затылке.
   - А это кто? - взглянул через стекло Наматов.
   - Наша соседка, знакомая, - сказал Бергер.
   - Жаль, что она раньше не пришла, - улыбнулся Наматов. -  Мы  бы  и  ее
сняли.
   - Я тоже так считал, что ее можно снять. Но вот видите, она опоздала, -
огорчился Бергер. И повернулся к Верочке.  -  Заходи,  заходи,  хотя  и  с
опозданием.
   Режиссер привстал из-за стола, протянул ей, как подарок,  пухлую  руку,
произнес неизменное: "Илья Наматов, режиссер" -  и  снова  грузно  сел  на
плетеный стул.
   Марья Ивановна принесла из кухни еще одну тарелку, нож и вилку. Верочка
принужденно присела к столу.
   На  столе  стояли  коньяк  и  маленькие  рюмочки  для  коньяка.  Бергер
заботливо наполнил рюмочки.
   - Нет, вы уж разрешите, я сам, - взял у него из рук бутылку Наматов.  -
Я из  рюмочек  не  привык.  Фронтовая  привычка.  Законные  сто  грамм.  -
Отодвинул рюмочку, придвинул стакан, налил полстакана. - Выпью и больше не
буду. Больше не требуется.
   Выкатив маслянисто-черные глаза, он глядел  теперь  прямо  на  Верочку,
отчего у нее проходила по телу легкая дрожь и  она  старалась  смотреть  в
тарелку. Он глядел на девушку,  словно  хотел  спросить  ее  о  чем-то,  и
одновременно забрасывал в рот салат и куски яичницы, редиску и хлеб. Видно
было, что грузное его тело нуждается  для  жизнедеятельности  в  громадном
количестве пищи и процесс насыщения может продолжаться очень долго.
   Сообразив это, Марья Ивановна снова ушла на кухню, чтобы  изжарить  еще
сковородку яичницы, и добавить салата и подумать, что еще можно  поставить
на стол.
   Вернувшись из кухни, она увидела, что  режиссер,  обещавший  больше  не
пить, снова налил себе полстакана, и услышала его грустные слова:
   - Вот так езжу по городам и селам, снимаю людей, прославляю людей. А уж
про меня самого никто, наверно, никогда не напишет. Хотя жизнь моя -  это,
может быть, захватывающий кинофильм и роман с трагическими эпизодами...
   Петя, помощник  режиссера,  тихий  человек,  придвинулся  к  Бергеру  и
прошептал на ухо:
   - Вы ему больше не наливайте.
   - А я и не наливаю, - шепотом же ответил Бергер. И, желая быть вежливым
и гостеприимным, спросил вдруг замолчавшего режиссера: - Вы,  что  же,  на
фронте были?
   - Я везде был, везде, - произнес Наматов.  И  в  голосе  его  усилились
грустные нотки. И глаза, большие, черно-маслянистые, чуть  увлажнились.  -
Не только на фронте, но и там, где, пожалуй, пострашнее фронта...
   - Расскажите что-нибудь, -  попросила  Верочка,  осмелев.  И  кокетливо
взмахнула пучком волос на затылке.
   А Бергер наклонился к Пете и спросил шепотом, кивнув на режиссера:
   - Что же он может сделать, если еще выпьет?..
   - Уснет, - сказал Петя. - Даю слово, уснет. Тут же...
   - Ну, это ничего, - улыбнулся Бергер. - Это не страшно. Пусть  в  таком
случае выпивает. Лишь бы не было  скандала.  У  вас  же  с  собой,  как  я
понимаю, ценная аппаратура.
   Наматов  поднял  стакан,  поглядел  на   золотистого   цвета   напиток,
раздумывая, и не выпил, а выплеснул его в широко  открытый  рот,  будто  у
него пожар там, внутри.
   - Мне не забыть один день моей жизни, вернее, одну ночь, - произнес он,
еще не отдышавшись от выпитого и в упор глядя на Верочку. - Короче говоря,
это было в тысяча девятьсот сорок втором году...
   Марья Ивановна вдруг вспомнила, что у нее на плитке яичница, и ушла  на
кухню.
   - Это было  за  Минском  на  железнодорожной  магистрали,  -  продолжал
Наматов тоном человека, уже не впервые рассказывающего эту историю. -  Мне
поручено  было  взорвать  железнодорожную  магистраль  в   трех   пунктах.
Естественно, что это было нелегкое дело. Вся Белоруссия и самый Минск были
уже оккупированы немцами и было уже...
   - Марья Ивановна, Марья Ивановна! - закричал Бергер  и  на  возмущенный
взгляд Наматова пояснил: - Мне хотелось бы, чтобы моя теща послушала...
   Марья Ивановна явилась с шипящей на сковороде  яичницей.  Поставила  ее
перед Наматовым на стол и отошла в сторонку, сказав:
   - Кушайте на здоровье.
   Наматов отделил ножом кусок яичницы, ножом же  вытряхнул  его  себе  на
тарелку и на какое-то время снова занялся едой.
   - Кушайте, - положила ему еще кусок Марья Ивановна. - У нас куры  свои.
Яиц много. Мы не продаем. И, может, выпить  еще  желаете.  Что  же  вы  не
наливаете себе? - Она наполнила его стакан до половины. -  А  ты,  Бергер,
сидишь, как гость, - упрекнула она зятя. - Налей вот товарищу,  -  кивнула
на Петю. - И Верочке налей.
   - Мы как раз вот тут интересное  слушаем,  -  сказал  Бергер,  поднимая
бутылку. - Интересный эпизод.
   - Не эпизод, а драма, - поправил его Наматов. - Трагедия на  рельсах  -
вот как  это  могло  бы  называться.  Короче  говоря,  под  моей  командой
находилась боевая группа подрывников в количестве  почти  сорока  человек.
Она составлена была из партизан трех отрядов. Глухой  ночью  мы  вышли  на
операцию. Труднее всего мне было разделить мою группу на  звенья.  Каждый,
естественно, хотел остаться со мной. Каждый хотел чувствовать  около  себя
вот эту руку. - Наматов поднял над столом растопыренные пальцы и  медленно
сжал их в кулак почти  у  самого  лица  Верочки  так,  что  она  испуганно
отстранилась.  -  Вот  эту  руку,  которая  не  дрогнет   ни   при   каких
обстоятельствах. И она не дрогнула. Короче говоря, я хочу вам рассказать о
том, как я застрелил в ту ночь одного  человека.  Застрелил  за  трусость,
граничащую с предательством. Застрелил  во  имя  справедливости,  во  имя,
может быть, вашего счастья. И все-таки теперь не вы, а я снимаю вас, делаю
вас знаменитыми, известными народу. А сам остаюсь в тени...
   Бергеру стало неловко. А Верочка простодушно сказала:
   - Вы же сами можете сняться. У вас же все аппараты.
   - Аппараты, - повторил за ней Наматов. - Что  такое  аппараты?  Что  вы
можете, моя дорогая, понимать в аппаратах? И кто мне  разрешит  показывать
народу самого себя? Мне собственная скромность, в первую очередь, этого не
разрешит.  Короче  говоря,  если  вы  хотите,  я  расскажу  вам   страшную
повесть...
   - Конечно, - сказал Бергер. - Мы  же  слушаем.  И  вы  садитесь,  Марья
Ивановна. - Он подвинул теще стул.
   Но она не села, только положила руки на спинку стула.
   - Шел дождь, - произнес Наматов. - Шел осенний, холодный, пронизывающий
тело и душу дождь. А  мы  закладывали  мины  под  магистраль,  прилаживали
взрыватели. И вдруг на насыпи появились немцы. Их было  вчетверо,  впятеро
больше нас. И они вооружены были до зубов. Тогда я поднялся  вот  так,  во
весь рост...
   -  Ой!  -  неожиданно  для  себя  почти  вскрикнула   Марья   Ивановна,
вглядевшись в режиссера.
   - Вот вам и "ой", - насмешливо повернул в ее сторону голову режиссер. -
А что бы вы сказали, если бы вам пришлось тогда оказаться на насыпи?..
   И осекся, замолчал, как бы застыл, остановив глаза на теще Бергера.
   Только глаза у тещи сохранились от той молодой женщины, которая - много
лет назад - на рассвете, среди  топких  белорусских  болот,  в  невысоком,
изуродованном артиллерией лесу ухватила командира отряда за руку, когда он
уже выхватил из кобуры пистолет и хотел  застрелить  трясущегося  молодого
человека за непростительную трусость, похожую на предательство.
   И перед тещей сейчас стоял именно  тот  трясущийся  молодой  человек  в
рваных, грязных брюках и в разбитых солдатских башмаках.
   Командир обязательно  застрелил  бы  его,  если  б  не  эта  вот  Марья
Ивановна, Маша, Марийка Прусевич, партизанская разведчица,  пользовавшаяся
большим уважением  и  большим  влиянием,  в  партизанском  отряде  "Смерть
немецким оккупантам!".
   Как бывает с порядочными  людьми,  Марья  Ивановна  сперва  покраснела,
узнав Наматова и услышав его рассказ, а затем страшная  бледность  покрыла
ее лицо. Ведь тогда, в ту грозную осень, она сама  могла  погибнуть  из-за
Наматова. Ему поручено было в случае опасности прикрывать  огнем  пулемета
отход от магистрали тех, кто закладывал  взрывчатку  под  магистраль.  Он,
завидев немцев на насыпи, тотчас же бросил пулемет и укрылся в  лесу.  Его
нашли партизаны только на рассвете. И он  старался  убежать  от  партизан,
думая, что это немцы.
   В кратчайшее мгновение все это вспомнил и Наматов. Он вспомнил,  и  как
случайно попал к партизанам осенью тысяча девятьсот  сорок  первого  года,
эвакуируясь из Бобруйска...
   - Ну, рассказывайте дальше, - попросил Бергер. - Вы поднялись на насыпь
- и что потом?
   - А! - махнул рукой  Наматов.  -  Не  хочется  рассказывать.  Не  такое
настроение, чтобы рассказывать. Как-нибудь в другой раз.
   Он достал из кармана просторных брюк пачку с сигаретами,  вытряхнул  на
ладонь одну сигарету, закурил от предупредительно протянутой ему  Бергером
спички и сказал:
   - Нам пора ехать.
   Марья Ивановна опять ушла на кухню.
   Бергер вспомнил, что режиссер просил подарить ему букет  сирени.  Букет
этот, пышный, пахучий,  уже  лежал  на  террасе.  И  пока  Петя  укладывал
аппаратуру, Бергер связывал букет крепким шнурком.
   - Сама поднеси ему, - указал  он  Верочке  на  Наматова.  -  Ему  будет
приятно.
   Наматов стоял посреди дворика, широко расставив ноги. Поджидал  Петю  и
заметно нервничал, жуя сигарету.
   Наконец Петя спустился с террасы.
   - Марья Ивановна, Марья Ивановна!  -  закричал  Бергер.  -  Наши  гости
уезжают.
   Марья Ивановна вышла во дворик. Она  казалась  все  еще  растерянной  и
сконфуженной. Она казалась еще более сконфуженной, чем Наматов.
   Верочка поднесла Наматову сирень.
   - Не надо, - мотнул головой Наматов, глядя искоса на Марью Ивановну.
   - Возьмите, возьмите! - закричал Бергер. -  Вы  же  сами  хотели  иметь
букет. У нас много сирени. Скоро она уже совсем отцветет...
   Наматов взял букет и, держа его, как веник, пошел к калитке.
   Все пошли за ним, как и положено, когда провожаешь гостя.
   У калитки он вдруг остановился и,  глядя  в  упор  на  Марью  Ивановну,
спросил:
   - Вы узнали меня?
   - Нет, - сказала Марья Ивановна. И, как девочка, опустила глаза.
   - Ну, неужели вы меня не помните?
   - Нет, - повторила она.
   - Странно, - сказал Наматов. - А я вас узнал. Не сразу,  но  узнал.  Вы
ведь Маша?
   - Нет, - как бы отшатнулась Марья Ивановна.
   - Странно, - вздохнул Наматов и полез в автомобиль на заднее сиденье.
   Верочка и Бергер помахали охваченному вихрем пыли автомобилю.
   А Марья Ивановна вернулась на веранду убрать посуду.
   На скатерти, среди тарелок и блюдец с недоеденной  едой,  она  заметила
забытую режиссером пачку с сигаретами. Как неживую мышь  за  хвост,  Марья
Ивановна брезгливо подняла ее двумя пальцами и бросила в помойное ведро.

   Переделкино, апрель 1958 г.



    Павел Нилин.
    Из африканского дневника

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   В маленьком горном селении Маран-бье  старенький  пастор  между  прочим
рассказал мне, может быть, не очень неожиданную для этих  мест  историю  о
том, как лев (или тигр?)  разорвал  двух  охотников,  промышлявших  ловлей
диких зверей.
   Одного охотника, впрочем, удалось спасти.  И  этим  кроме  господа  он,
несомненно, должен быть обязан московскому  доктору,  который  сделал  ему
шесть на редкость удачных операций. И вшил  искусственное  горло.  Охотник
говорит теперь шепотом, но все-таки говорит.  И  многое  можно  понять  из
того, что он говорит. Его зовут Иуирмяко.
   - Кого? - спросил я. - Охотника или доктора?
   - Разумеется, доктора, - сказал  пастор.  -  Охотника  зовут  Крак.  Он
местный.  И  никому  не  интересен.  А  московский   доктор   Иуирмяко   -
знаменитость. К нему на прием записываются за две, за три недели. И едут и
идут к нему в госпиталь из самых отдаленных  мест.  Это  бывший  госпиталь
святого Эммануила...
   - Но вы уверены, господин пастор, что имя московского доктора Иуирмяко?
   - Нет, это его фамилия, а имя -  Базиль.  И  еще  как-то,  как  у  всех
русских,  вежливо  произносится  имя  отца,  но,  извините,  я  не   сумел
запомнить: у его отца слишком сложное имя,  может  быть,  и  для  русских.
Микрошеевич. Или что-то в этом духе...


   Из Маран-бье  я  ехал  в  плохоньком  автобусе,  набитом,  по  местному
обыкновению, не только пассажирами, но и такой живностью, как куры, гуси и
еще незнакомые мне очень красивые птицы в клетках. И  тут  же  поместилась
большая  пышная  овца,  изредка   взблеивающая,   жалуясь,   наверно,   на
невыносимую духоту.
   Пассажиры неумолчно беседовали  на  местном  наречии,  уснащая  его  то
английскими, то французскими фразами.  И  чаще  всего  я  улавливал  слово
"монганга", что значит по-здешнему "врач".
   На берегу Жемчужного  озера  я  обедал  в  крошечной  харчевне,  хозяин
которой, кондитер, узнав, что я русский,  сказал,  что  любит  русских,  и
назвал  среди  трех  известных  ему  наших  соотечественников   опять   же
московского доктора. Однако передал уже новую историю.
   В соседнем селении родилась  девочка  с  тяжелым  дефектом  дыхательных
путей. Временами она теряла сознание, и каждый раз родители были  уверены,
что это конец. Так продолжалось больше четырех лет. Девочка не умирала  и,
можно сказать, не жила. Ее родители, вполне обеспеченные люди, возили дочь
даже в столицу, где медики, продержав  девочку  в  клинике  около  месяца,
заявили, что она безнадежна и что медицина  в  данном  случае  ну,  вы  же
знаете, как они это заявляют, - что в данном случае, вот  именно  в  этом,
медицина уже ничего больше не может предпринять.
   Тогда кто-то  и  посоветовал  родителям  девочки  обратиться  в  бывший
лазарет святого  Эммануила,  где  начал  работать  московский  доктор.  И,
представьте себе, доктор принял немедленно девочку на излечение и  уже  на
шестой день сделал ей как будто  весьма  рискованную  операцию,  во  время
которой она чуть  не  умерла.  Но  доктор  перелил  ей  кровь.  И  девочка
поправилась. Две недели спустя ее выписали из госпиталя вполне здоровой.
   - ...Или вот мой случай, - продолжал хозяин харчевни. И, откинувшись на
стуле, вытянул передо мной свою черную сухую волосатую ногу. - Вы  видите,
какой тонкий шов? Я был еще солдатом, когда у  меня  началось  воспаление.
Чем-то, наверно, поцарапал ее в джунглях, или, может  быть,  меня  укусило
ядовитое насекомое, нога сильно раздулась. Я тоже ездил в столицу. Там два
врача осмотрели меня и прописали, не сговариваясь,  одно  и  то  же  очень
дорогое лекарство. Я должен был  принимать  его  целый  месяц  натощак.  Я
принимал его и свыше месяца, но опухоль, как прежде, то чуть  спадала,  то
снова... Как в той английской сказке про серого кролика... И тут я однажды
разговорился с одним клиентом-священником,  греком  из  Муржа,  и  он  мне
посоветовал поехать именно к московскому доктору. И посоветовал не тянуть,
а ехать как можно скорее, потому что у этого москвича кончается контракт и
он скоро укатит обратно в свою Москву. Я тотчас же поехал.  И  посмотрите,
какой  результат.  Уже  второй  год  я  снова  без  затруднений,  свободно
пользуюсь отличной ногой. - Хозяин захохотал. И  еще  раз,  отхохотавшись,
повторил эту фразу.
   - Московский доктор тоже прописал вам лекарство? - спросил я.
   - Нет, он сейчас же потащил меня на операционный стол. - И хозяин опять
захохотал. - Это такой  доктор,  он  только  режет,  но  дай  ему  господь
благополучия и долгую безмятежную жизнь. Не  месяц  и  не  две  недели,  а
только три дня он продержал меня в госпитале и на четвертый день - выгнал.
"Иди, иди, - сказал. - Болезнь твоя пустяк. Забудь  о  ней.  А  у  нас,  -
сказал, - есть больные посерьезнее". И жена у него -  прекрасная  женщина,
некрашеная, как я узнал, блондинка. И тоже врач. Она только принимает роды
и дает советы женщинам. Но если какой-нибудь  сложный  случай,  сейчас  же
появляется сам Базиль. Мне хотелось сделать для него  и  для  его  супруги
что-нибудь приятное, ну, иначе говоря,  как-нибудь  отблагодарить  за  мою
несчастную ногу, и я изготовил большой воздушный торт. Безе. Я привез  его
в госпиталь. Доктор, разумеется, поблагодарил меня. И тут же при  мне,  на
моих глазах собственными  руками  разрезал  торт  на  маленькие  дольки  и
приказал разнести больным к  предвечернему  чаю.  Это  обидело  меня.  Его
больным, этим собранным чуть ли не со всего света вонючим калекам, я ничем
не обязан. Я хотел отблагодарить только доктора. Он врач, я  кондитер.  Мы
дарим друг другу свой труд. По обычаям моей страны,  человек,  отвергающий
подарок, становится врагом дарителя. Я  высказал  это  доктору  с  большим
возмущением. А он засмеялся и  сказал,  что,  по  законам  его  страны,  и
дарителя, и того, кто берет подарок за  работу,  уже  оплаченную  ему  его
государством, могут без особых хлопот отвести в тюрьму. Но это,  по-моему,
извините  меня,  чрезвычайный  педантизм...  Вот  это  был   такой   торт.
Попробуйте, пожалуйста, - принес мне хозяин большой кусок торта. - И очень
советую познакомиться с этим  московским  доктором.  И  если  хотите,  мой
компаньон может сегодня  же  довезти  вас  до  бывшего  госпиталя  святого
Эммануила на своем автомобиле. Жозеф, - крикнул он проходящему под  окнами
пожилому, угольно черному мужчине в старомодном котелке. И в очень  долгом
разговоре с ним перешел с английского на местный язык.
   Мужчина этот,  вскоре  появившись  в  харчевне,  стал,  нежно  прижимая
котелок к груди, горячо  убеждать  меня,  что  хорошо  знает  русского,  о
котором идет речь, и как раз сию минуту собирается ехать в ту сторону. Так
что, если я не раздумал, он подождет меня и тоже, кстати,  выпьет  чашечку
кофе.  Ему,  говорил  он,  доставит  огромную   радость   и   удовольствие
возможность оказать мне эту ничтожную услугу. Есть ли у  меня  багаж?  Ах,
нет багажа. Ну, тем лучше. Он примет  все  меры,  чтобы  мне  было  вполне
удобно в этом путешествии в его автомобиле.
   Не прошло, однако, и десяти минут после этих слов, как оказалось, что я
должен залезть на самый верх крайне старенького грузовичка на перепончатых
колесах,  уже  хорошо  и  плотно  укомплектованного  какими-то  ящиками  -
коробками и огромными бутылями.
   Жозеф любезно подсаживал меня, заботливо осведомляясь в то же время, не
нужны ли мне бритвенные лезвия. А может быть, мне электробритва