собенно  весной,  особенно  ночью,
особенно когда идет дождь.
   Под плащ-палаткой  тепло  и  уютно  пулеметчику  Мурашову.  Он  натянул
плащ-палатку и на голову, чтобы укрыться от дождя.
   Но через мгновение встрепенулся, высвободил ухо - сначала  одно,  потом
другое.
   Нет,  нельзя  с  головой  закрываться,  никак  нельзя!  А  вдруг   чего
случится... Надо слушать.
   И пулеметчик снова вслушивается в тишину.
   Позади него чуть слышно чавкает грязь. Пулеметчик Мурашов не шевелится,
замер. Грязь чавкает совсем близко.
   Пулеметчик потрогал гранату. Ох, как нагрелась она у  него  на  животе!
Прямо горячая!
   Грязь чавкает позади пулеметчика. Позади  наши,  но  немец  тоже  может
прийти с тыла.
   Вовремя Егор  Мурашов  освободил  уши.  Он  напряженно  вглядывается  в
темноту.
   И наконец успокаивается. По приметам, только ему понятным, он различает
в кромешной тьме политрука. Политрук молча подползает к нему.
   - Ну как дела, Мурашов? - шепотом спрашивает политрук.
   - Ничего, - шепотом же отвечает Мурашов.
   Политрук ложится около него на примятые еловые ветки, и оба  молчат.  И
оба молча вглядываются в темноту.
   Пулеметчик хотел бы поговорить сейчас с политруком, рассказать ему  про
брата, и про племянника, и про Сибирь.
   Но говорить нельзя. Ничем нельзя выдавать  своего  присутствия  в  этом
месте.
   Можно только лежать, молчать и думать.  И  пулеметчик  снова  думает  о
своих семейных делах. И так проходят минуты и часы. И проходит ночь.
   А  перед  рассветом  впереди  вдруг  зачавкала  и  зашевелилась  грязь.
Пулеметчик  чуть  приподнялся,  весь  настороженный,  напряженный,   будто
готовясь к прыжку.
   - Фрицы! Фрицы, товарищ политрук! - прошептал он.
   - Вижу, - чуть слышно ответил политрук и тоже насторожился.  В  темноте
уже можно было различить три или четыре фигуры. Одна из  них  прижалась  к
земле, другие, переваливаясь на ходу, продвигались вперед.
   Вот одна фигура приподняла голову, вглядывается, вслушивается  и  опять
ползет. Она уже близко.
   Можно, пожалуй, открывать огонь из пулемета.
   Но Егор Мурашов медлит. Политрук тихонько толкает его в плечо. Мурашов,
должно быть, не слышит.
   Политрук снова толкает его. Первая  фигура  подползает  совсем  близко.
Между нею и пулеметчиком метров, наверное, двадцать, не больше.
   - Ну, стреляй же, Мурашов! - Политрук в третий раз толкает его в плечо.
   Мурашов наконец поворачивает голову к политруку. И  они  понимают  друг
друга без слов.
   Мурашову хочется взять немцев живьем.  Он  без  слов  просит  политрука
подвинуться к пулемету. А он, Мурашов, попробует подойти к немцам с  тыла.
И, зажав в руке гранату, он сию же минуту по-кошачьи  неслышно,  пользуясь
прикрытием из кустов, уползает в сторону.
   А еще через минуту политрук слышит его голос впереди, в темноте.
   - Сдавайтесь, гады, - негромко  говорит  пулеметчик  и  добавляет  чуть
громче еще два-три слова, которые ни по радио не передают, ни в печати  не
публикуют.
   В темноте молчание. Потом политрук видит, как одна  фигура  по-медвежьи
тяжело выпрямляется, встает на колени.
   - Бросай оружие! - говорит пулеметчик. - Бросай...
   И опять эти самые слова.
   - Наши, что ли? - медленно и удивленно спрашивает фигура.
   - Руки вверх! - уже кричит пулеметчик Мурашов.
   - Не шуми, - спокойно просит фигура. - Я же спрашиваю: наши, что ли?
   - Бросай оружие, тебе говорят! - настаивает пулеметчик и чуть спокойнее
спрашивает: - Вы кто такие есть?
   - Да это ты, Егорша, что ли, глухарь  собачий?  Окосел?  -  раздраженно
спрашивает фигура.
   - Василий?
   И в этом слове, в голосе пулеметчика, сразу совмещаются  и  радость,  и
разочарование, и конфуз.
   - Это как же я тебя сразу-то не  признал,  Василий  Семеныч?  За  фрица
принял...
   Пулеметчик ползет к брату. Между ними громко чавкает грязь.
   - Погоди, - говорит Василий и снова уползает назад,  в  совсем  густую,
непроглядную темноту.
   Пулеметчик возвращается к политруку. Политрук молчит. Потом чуть слышно
смеется в темноте. Пулеметчик говорит задумчиво:
   - Бывает какая глупость... а? Брата родного чуть не прикончил. И откуда
он взялся, шайтан его знает!
   Минуты через три к ним приближаются ползком фигур десять  -  пятнадцать
или больше. Всех не различить в темноте.
   Это сержант Мурашов  выводит  на  нашу  сторону  свою  разведывательную
группу.
   Молча они продвигаются гуськом мимо сторожевого охранения и уползают  в
наш тыл.
   А Егор Мурашов по-прежнему лежит у пулемета.
   Политрук пробыл около него еще минут десять и тоже уполз.
   Егор Мурашов лежит один и думает о странностях судьбы.


   Утром гвардии  сержант  Василий  Мурашов,  уже  доложивший  в  штабе  о
результатах разведки, явился, чисто выбритый и чуть исхудавший, в землянку
к брату-пулеметчику, разбудил его и спросил, что слышно из дома.
   О ночном происшествии ни старший, ни младший брат не сказали ни  слова,
будто ночью ничего особенного не произошло.
   Сидя на бревнышке, Егор Мурашов рассказывал не  торопясь,  по  порядку,
все, что пишет мать, и потом сообщил о рождении племянника.
   - Понимаешь, ребенка-то они еще никак не назвали. Все тебя разыскивали.
   - А как же он без имени живет?  Надо  бы  его  все-таки  назвать.  -  И
Василий задумался.
   - А кроме того, - продолжал Егор, - мамаша пишет, что они желают,  чтоб
мальчишку назвали как-нибудь получше. В том смысле, что, мол, обычай  есть
называть по  какому-нибудь  хорошему  случаю.  Например,  она  пишет  так:
"Может, у вас в части есть какой-нибудь герой, так вот,  -  она  пишет,  -
хорошо бы мальчика, раз он первый, назвать, как какого-нибудь героя..."
   Василий продолжал думать. Потом сказал:
   - Ну что ж, давай назовем Егором. Пускай у нас в  семействе  будет  два
Егора. И оба Мурашовы.
   - Почему Егором?
   - Потому, - сказал Василий почти сердито и помолчал, сколько  требовало
раздумье. - Потому, что если б трус на твоем месте сегодня ночью сидел, то
меня бы, может, больше не было. Он с испугу  обязательно  бы  в  меня  или
гранату кинул, или из пулемета шарахнул.
   - Это правильно, - согласился Егор и, тоже  помолчав  некоторое  время,
спросил: - А как же тебя нелегкая на меня-то занесла, прямо на пулемет?
   - Заблудились мы! - вздохнул Василий. -  Ведь  тут,  где  теперь  наши,
немцы на прошлой неделе помещались. Ну, мы идем из разведки.  Прошли  одно
место, потом другое, теперь ищем третье, где бы меньше насыщенность  была.
Вижу я - все как будто в порядке, но кто-то в кустах шевелится. Я думаю  -
фрицы. Ну, думаю, или так пройдем, или с боем. А лучше всего, если заберем
пулеметчика. Я к нему для этого и подползал...
   - Значит, Вася, и ты меня бы мог прикончить? - спросил Егор.
   - Свободно, - сказал Василий. - Ничего хитрого нету.
   - Отчаянный ты мужик, Василий Семеныч, - почтительно произнес  Егор.  И
потом спросил: - А может, назовем племянника  Василием?  Пускай  у  нас  в
семействе будет два Василия. По-моему, это правильно...
   Василий молчал.

   Западный фронт, май 1942 г.



    Павел Нилин.
    Осень в Жухарях

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   Ах, как сладко, как томительно сладко пахнут травы на Жухарях!
   Нонна  Павловна  вышла  из  поезда  и,  как  в  море,   погрузилась   в
предрассветный туман, полный запахов и прохлады.
   Поезд лязгнул, загремел и тяжело покатился  дальше  в  темноту,  тускло
посвечивая окнами и мигая красным огоньком последнего вагона.
   В этом последнем вагоне спит сейчас на верхней полке капитан Дудичев. А
может,  он  и  не  Дудичев  вовсе.  И  не  холостой.  Все  мужчины   любят
прихвастнуть в поезде.
   Впрочем, какое дело Нонне Павловне до этого случайного попутчика!  Мало
ли их. Правда, этот какой-то особенный. Он вчера принес из буфета  бутылку
портвейна,  коробку  шоколадных  конфет,  читал  стихи,  может  быть  даже
собственные, играл глазами и два раза, чокаясь с Нонной Павловной, сказал:
"За ваши творческие успехи!"
   Он, наверно, принял ее за киноактрису.  И  немудрено.  Прическа  у  нее
самая модная. Капитан что-то такое говорил о ее волосах. Ну да, и в стихах
было что-то такое про волосы: "Волос твоих стеклянный дым и  глаз  осенняя
усталость". Конечно, это он  сам  сочинил.  Наверно,  тут  же  и  сочинил.
Занятный малый! И все оглядывал ее. Даже  сказал,  что  ему  всего  больше
нравятся полные блондинки. И опять в стихах  это  подтвердил,  "назвав  ее
интересной блондинкой.
   Нонна Павловна представила себе, как он через час проснется  в  вагоне,
поглядит с верхней полки сонными глазами, а ее нет. Он подумает,  что  она
ушла умываться, подождет минутку-другую, а она все не идет и не идет. И не
придет никогда. Он, может быть, сочинит стихи и по этому случаю,  стихи  о
том,  как  ушла  интересная  блондинка.  Ну  да,   интересная,   все   еще
интересная...
   Или,  может  быть,  он  тут  же  забудет  про  нее.  Наверно,  забудет.
Встретятся новые пассажирки. Да и Нонна Павловна не станет горевать о нем.
С чего ей горевать? Кто он ей такой?  Просто  попутчик,  и  все.  Он  едет
дальше, а она вот уже приехала. В родное  место  приехала,  где  живут  ее
родные и ждут ее. Конечно, ждут. И должны встретить.  Обещали.  А  как  же
иначе! Неужели она, как двадцать с лишним лет назад, пойдет пешком с  этой
станции в родное село?
   Раньше это было просто - скинула бы башмаки, подоткнула юбку  и  пошла.
Дорога знакомая, километров пятнадцать отсюда. А сейчас, пожалуй,  смешно:
снять лакированные туфли-лодочки, стянуть капроновые чулки с черной пяткой
и шагать по грязи босиком, при этой прическе, как у Любови  Орловой,  и  в
этом цветастом легком платье из креп-жоржета! Деревенские мальчишки,  чего
доброго, засмеют.
   Хотя зачем идти босиком? Можно достать  из  чемодана  босоножки,  да  и
вместо  платья  можно  надеть  сарафанчик.  Досадно  -  не  взяла   старый
сарафанчик. Этот все-таки фасонистый: в птицах, - по деревенской дороге  в
нем идти неудобно, да и босоножек жалко, их моментально испортишь в этакой
грязи. Грязь тут, наверно, прежняя, непролазная...
   Нонна Павловна одиноко стояла посреди  перрона,  не  решаясь  поставить
кожаный чемодан на влажные доски.  А  чемодан  тяжелый,  в  нем  гостинцы,
подарки. Неужели  никто  не  встретит  ее?  Может,  и  телеграмму  еще  не
получили? Пока здешний почтальон дойдет с ее  телеграммой  со  станции  до
колхоза... Глушь, дикость! Никто, кроме Нонны  Павловны,  и  не  вышел  из
скорого поезда в этих Жухарях. Никому и дела нет до Жухарей.
   Нонна Павловна опять подумала о капитане, который спит сейчас в  поезде
и, может, видит ее во сне. И ей показалось на мгновение, что все родное  в
ее жизни связано не с этой вот глухой, мало кому известной станцией,  а  с
поездом, укатившим во тьму и  насмешливо  мигнувшим  на  прощание  красным
маленьким огоньком.
   Да и станция эта, по правде сказать, не очень знакома ей. Ничего  здесь
не осталось от прежнего. Станционное  здание  раньше  было  деревянное,  а
теперь каменное. Перрон бетонный. Если б не вывеска "Жухари",  можно  было
бы подумать, что Нонна Павловна ошиблась, не на той станции вышла.
   Из предрассветного тумана  проступает  огромное  узкое  сооружение,  на
вершине его светятся неяркие огоньки. Интересно, что  это  за  сооружение?
Ах, ну, понятно, это элеватор. Он тогда уже строился...
   Нет, ничего прежнего тут не осталось. Вот только  запах  трав,  недавно
скошенных, знакомый, родной и щемящий.
   Нонна  Павловна  встряхивает  пушистой  головой  и  решается  войти   в
станционное  здание.  Что  ж  делать?  Она  сейчас  переоденется,  наденет
босоножки и пойдет в село. Не ждать же ей здесь утра, если она приехала  в
родные края! Ну, не  встретили  -  и  не  встретили.  Она  не  особенно  и
надеялась. Дойдет как-нибудь сама. Не больная.
   И вот когда Нонна Павловна уже входила в здание,  позади  нее  раздался
голос:
   - Настя! Настя, подожди...
   Нонна Павловна  остановилась.  К  ней  приближался  высокий,  плечистый
мужчина в кожаном пальто. Она не сразу узнала его.
   - Здравствуй, Филимон, - наконец сказала она. И, оглядев,  добавила:  -
Филимон Кузьмич!
   - Здравствуй,  Настя,  -  выдохнул  он.  Видно  было,  что  он  спешил,
волновался. - Ты уж меня извини, Настя... Настасья  Пантелеймоновна!  Меня
часы, понимаешь, подвели. Я испугался. Думал: а вдруг я тебя не захвачу? У
нас тут не Москва - ни троллейбусов, ни такси нету. Добираться трудно...
   Он левой рукой взял у нее чемодан, а  правой  деликатно  притронулся  к
локтю Нонны Павловны и повел ее на привокзальную площадь.
   "Умеет обойтись с женщиной, научился, - улыбнулась она про  себя.  -  А
был вахлак вахлаком".
   - Настя, ну, скажи: сколько лет мы с тобой не видались?
   Нонна Павловна смутилась.
   - Не знаю... Я уж и счет потеряла.  Лет,  пожалуй,  не  меньше,  как...
Хотя, что считать...
   Они вышли на площадь, где  было  еще  темнее,  чем  на  перроне.  Горел
одинокий  фонарь,  слабо  освещавший  длинное  низкое  строение  -   склад
какой-то, тоже незнакомый Нонне Павловне, новенькие домики  под  железными
кровлями и стену элеватора, стоявшего в стороне.
   Под фонарем переминался с ноги на ногу  привязанный  к  столбу  вороной
жеребец, запряженный в двухместную бричку. Свет фонаря падал прямо на  его
лоснящуюся, будто лакированную, спину.
   - Я и забыла, когда на лошадях ездила, - сказала Нонна Павловна.
   - Ты погоди, погоди, - взял ее спутник покрепче под руку. -  Тут  лужа.
Как бы я тебя ненароком не искупал. К нам в таких башмаках не ездят...
   "Нет, он все-таки мужик, - с досадой подумала Нонна  Павловна.  -  Хотя
Даша, помнится, писала, что на войне он был майором... Не сравнишь  его  с
тем  капитаном".  И  неожиданно  для  себя,  как  будто  совсем  некстати,
спросила:
   - Ты ведь, говорят, Филимон Кузьмич, был майором?
   - Был, - подтвердил  он,  обводя  ее  вокруг  лужи.  -  Закончил  войну
майором.
   - А начал?
   - А начал обыкновенно - рядовым.
   - О! - произнесла она почти восторженно.  И,  помолчав,  сказала:  -  А
все-таки ты опять вернулся в эти места...
   - А куда же я вернусь? - удивился он. - У меня тут семья - жена,  дети.
И я сам изначальный крестьянин.  Землероб.  Было  бы  прямо-таки  довольно
смешно и глупо, если б я...
   - Ну, это правильно,  -  перебила  она  и,  чтобы  перевести  разговор,
кивнула на фонарь: - А с электричеством тут по-прежнему... не богато...
   -  Не  богато,  -  вздохнул  он.  -  Что-то  плохо  строится  Зубовская
гидростанция. Второго начальника сгоняют за неудовлетворительность...
   Они подошли к бричке.
   Филимон Кузьмич сперва уложил чемодан Нонны Павловны, потом,  раструсив
сено, стал усаживать ее, поддержал за талию и вдруг засмеялся, вспомнив:
   - Ухаживал когда-то за тобой. А гляжу - и сейчас еще можно поухаживать.
Дебелая...
   - Ну, уж чего дебелого-то! - потупилась она.
   Но ей было приятно услышать эти слова. Приятно  и  неприятно  в  то  же
время. Неприятно, что он с такой легкостью, без грусти,  даже  со  смехом,
вспомнил о том, что было.
   А было все очень серьезно, печально, горько и ей и  ему.  И  ему  было,
пожалуй, горше, чем ей. Конечно, ему  было  горше.  Она  помнит  -  и  он,
наверно, не забыл, - как они сидели ночью на взгорье, у реки, накануне  ее
отъезда из Жухарей. И вот так же одуряюще пахли скошенные травы. Он держал
ее за руки  крепко-крепко  и  все  говорил,  говорил...  Нет,  он  не  был
вахлаком, как она подумала сейчас. Вернее  -  она  тогда  не  считала  его
вахлаком. Он был простым, красивым парнем. Она  любила  его.  Конечно,  не
так, как он ее. Он любил ее сильнее. Она помнит, как он тогда заплакал,  в
ту последнюю ночь, как горячие его слезы упали на ее холодные  руки.  Ночь
тогда была прохладная. И ей было то жарко от его объятий, то вдруг холодно
до дрожи. Он просил ее остаться, не  уезжать.  А  она  предлагала  поехать
вместе. И повторяла все одни и те же  слова:  "Не  могу  я  загубить  свою
жизнь. Тем более я завербовалась. Ну что тебе,  поедем  вместе..."  Но  он
вдруг сердито вытер слезы и сказал, как будто выступает  в  драмкружке,  в
пьесе из времен Парижской коммуны: "Было бы  прямо-таки  смешно  и  глупо.
Неужели я такой низкий человек, что ни с того ни с  сего  побегу  в  такое
трудное время? Мне, во-первых, моя комсомольская совесть не позволяет..."
   Именно так тогда говорили.
   И Филимон поднялся с травы, такой неожиданно гордый, словно и не плакал
вовсе.
   Однако он и не осуждал  ее  тогда.  Он  долго  писал  ей  письма,  звал
обратно.
   Она сперва отвечала ему. Потом переписка прекратилась. Или, может быть,
его письма просто не доходили до нее. Она  часто  переезжала  с  места  на
место. Может, его  письма  затерялись.  Но  последнее  письмо  она  хорошо
помнит. Он писал: "Милая моя, вечно дорогая, просто драгоценная Настенька!
Шлет тебе пламенный  комсомольский  привет  и  целует  тебя  на  лету,  по
воздуху, в твои алые губы, если ты  не  возражаешь,  неутешный  твой  друг
Овчинников Филимон Кузьмич, для тебя же просто Филька-Филимон, как ты меня
дразнила, когда мы были маленькими. Жизни нет без тебя, Настенька.  Ни  на
кого и глядеть не хотят мои печальные глаза..."
   И вот он, должно быть, забыл все это. Все, должно быть, выветрилось  из
сердца до такой степени, что он способен теперь даже со смехом  вспоминать
про былые чувства: ухаживал, мол, когда-то за тобой, только и всего.
   Это, конечно, неприятно Нонне Павловне. Это было бы неприятно, пожалуй,
всякой женщине. Но в то же время всякой  женщине,  особенно  когда  уже  в
хорошем возрасте, приятно слышать, что за ней еще можно  поухаживать,  как
он это грубовато сказал, укрывая ее плечи кожаным пальто.



2

   Жеребец бежал навстречу  рассвету.  По  обеим  сторонам  дороги  белели
каменные столбики  и  трепетали  густой  листвой  толстоствольные  тополя,
которых раньше тут, помнится, не было. И белых  придорожных  столбиков  не
было. И самая дорога была не такой прямой. Видно, ее заново наладили...
   Нонна Павловна и Овчинников  сидели  рядом,  тесно  прижавшись  друг  к
другу, - иначе в бричке и нельзя было  сидеть.  Но  разговаривали  они  на
самые отдаленные темы - отдаленные от их прошлого,  от  невозвратных  дней
юности, от той последней ночи на взгорье, у реки.
   Похвалив жеребца за хороший бег, Нонна Павловна между прочим спросила:
   - Ты, Филимон Кузьмич, работаешь по-прежнему... председателем?
   - Нет, что ты! Я не председатель.
   - А ведь был председателем. Мне Даша писала...
   - Ну, это когда... еще до укрупнения колхозов. Я в "Красном пахаре" был
председателем. А потом, когда мы укрупнились, выбрали другого...
   - Кого же? Интересно...
   - Бертенева Якова. Ты его не знаешь...
   Нонна Павловна улыбнулась.
   - Если ты на войне был майором и теперь не председатель, так ваш  новый
председатель, наверно, полковником был?
   - Нет, зачем! - засмеялся Овчинников. - Наш председатель  еще  молодой.
Он и на войне не был. Зоотехник он. Толковый паренек...
   - А ты кем теперь работаешь? - спросила она.
   - Я? Я - бригадиром. Вот сейчас тебя привезу, сдам с  рук  на  руки,  и
надо на поля. Вечером уж мы с тобой всласть наговоримся...
   Только  теперь  Нонна  Павловна  подумала,  что  разговор  у  них  идет
неправильно. Надо бы раньше всего спросить про сестру Дашу. Как она?
   - Ничего, - ответил он. - Живем помаленьку, работаем. Ребята выросли...
   - Старшей-то, Насте, сколько? Она, пожалуй, уже невеста?
   - По-нашему-то, по-деревенски, пора бы  и  матерью  стать,  -  взмахнул
Овчинников, привстав, стегнул жеребца.
   Стегнул, похоже, сильнее, чем хотел, и натянул вожж