я  дружба.  И  у  тебя,  я  считаю,  много  хороших
качеств. Если б ты осталась у меня подомовничать,  я  была  бы  совершенно
спокойна. Ну не можешь - не можешь, не надо. Значит,  с  этим  вопросом  -
все. Еще кого-нибудь поищу. Свято место не бывает пусто. А  ты  подумай  о
человеке. Очень занятный человек. Только в него надо вглядеться, - еще раз
повторила Галя.
   И уехала.


   Несколько дней, вернее, ночей я раздумывала, ютясь на  раскладушке  под
лестницей в нашем институте, как мне дальше быть, куда деваться.
   Дочь родная, должно быть, и не вспомнила обо мне.
   И тут я решилась. Даже не знаю, как это я решилась написать этому якобы
жениху, проживающему будто бы в собственном доме на Куминке.
   Другая женщина в моем положении, наверно бы, сразу поехала на эту самую
Куминку, чтобы разведать на месте, что и как.
   А я только подумала: а что, если я напишу ему, как бы просто для смеху?
Получится или не получится? И, ни на что особенно не надеясь, отправила не
очень  длинное  письмо  и  приложила  свою  фотокарточку,  оставшуюся   от
получения паспорта. Так, мол, и так, слышала от некоей  Тустаковой  Галины
Борисовны, будто бы  знакомой  вам,  что  вы  желаете  в  настоящее  время
вступить в  законный  брак,  то  есть  нормально  расписаться  в  загсе  с
порядочной женщиной ниже средних лет, умеющей  вести  хозяйство,  а  также
работать на огороде. Так вот, мол, я и являюсь точно такой  женщиной,  как
вы  можете  видеть  на  прилагаемой  фотографии.  В  случае,  пишу,  вашей
заинтересованности или даже согласия прошу ответить по указанному адресу и
представить также ваше, если не  затруднит,  фото.  Марку  и  конверт  для
ответа с моим адресом прилагаю.
   Адрес я дала, конечно, своего института.
   Говорят, не только за границей, но и у нас раньше были газеты для такой
вот как бы интимной, что ли, переписки. И, кажется, ничего ужасного в этом
нету, но я, откровенно скажу, не сильно верила, что получу  ответ.  Просто
вот так положилась на благо святых.
   А между прочим  деваться  мне  уже  было  некуда.  Один  раз,  когда  я
позвонила Тамаре по телефону, она разговаривала со мной кое-как и  как  бы
сквозь зубы. В самом деле, хоть поезжай к  тете  Клаве,  то  есть  к  моей
сестре.
   Особенно невыносимо было по вечерам, когда дежурила  у  нас  в  виварии
Лукерья Петровна - милая с виду старушка-пенсионерка,  подстриженная  "под
мальчика". Только я начинаю стелиться в поздний час в  маленьком  закутке,
как она появляется, точно из-под земли вырастает:
   - Это что же, - говорит, - ты  опять  тут?  А  ведь  это  не  положено.
Товарищ Тятинов Василий Васильевич, разве не слышала, как  сегодня  сильно
опять кричал, что, мол, устраивают разные ночевки в научном учреждении.  И
даже кое-что такое себе позволяют.
   - Но я же, - говорю, - не самовольно и ничего  такого  не  позволяю.  И
мне, во-первых, товарищ Левченко лично разрешил...
   - Левченко в отпуску, -  говорит  Лукерья  Петровна.  -  И  он  Василию
Васильевичу не указчик.
   - Но мне бы хоть одну ночку, -  умоляю  я  старушку.  А  она  одно  что
твердо:
   - Нельзя, золотце мое. Нельзя.
   - Но ведь никто не узнает, - говорю.
   - Кому же узнать? - будто соглашается старушка. - Никого нету. Я одна.
   - Так можно? Я переночую. Ведь только до утра, - я говорю. - Ведь дождь
вон какой. И холодно...
   - Да уж погодка, верно говоришь, никуда. Не лето и  не  зима,  -  снова
будто соглашается старушка. - И ночь. Никто тебя сейчас в  такую  пору  не
приветит...
   - Значит, вы разрешаете? - спрашиваю.
   - Да ты что, очумела, девка? -  вдруг  взревывает  она.  -  Я  же  тебе
русским языком объясняю, что товарищ Тятинов Василий Васильевич кричали. А
я буду разрешать? Да кто я такая - разрешать.
   Вот так ночи три мы переговаривались с Лукерьей  Петровной.  И  выгнать
силой она меня не может, и уснуть не дает.
   Более спокойно ночевала я в виварии, когда дежурила Маня.
   После прохладных летних дней, не похожих на  летние,  наступила  осень,
неожиданно жаркая. И вот в один из таких  дней  получаю  я  ответ  на  мое
письмо даже  с  некоторой,  как  подумалось  мне,  обидой:  "Зачем  же  вы
затрудняете себя в отношении прилагаемой марки и конверта?  Я  еще,  слава
богу, сам вполне  способен  оплатить  почтовые  расходы.  Очень  рад  буду
увидеть вас в любое удобное для вас время. Тем более что много наслышан  о
вас".
   И вы знаете, я решилась, - собрала некоторые свои вещички  в  небольшой
узелок и поехала к нему, к моему предполагаемому жениху, на Куминку.
   Риск небольшой и расход  невеликий:  около  рубля  туда  и  обратно  на
электричке.
   Приезжаю, выхожу, иду по ходу электрички еще километра  полтора  назад,
как было указано в его письме,  ищу  нужный  адрес.  И  не  нахожу.  Одним
словом, нету такого адреса. А время уже к вечеру. И день очень хмурый,  но
для меня - удобный: впереди два выходных.
   Вдруг позади меня что-то затарахтело. Оглянулась. Мальчик на мотоцикле.
   - Так вы что, Стеблякова ищете, Ефима Емельяныча? - спросил он, когда я
ему назвала адрес. - Так это вы не туда идете. Вам налево надо. Только  он
еще, наверно, в церкви.
   - В церкви? - удивилась я, но мальчик уже проехал. "Хорошенький женишок
- в церкви", - огорчилась я. И всякая женщина на моем месте огорчилась бы.
Но делать нечего - надо идти искать его,  если  уж  я  приехала.  Свернула
налево, как сказал  мальчик.  Иду  по  мягкой,  зыбучей  земле  -  никаких
строений впереди не видать. Направо вдалеке, похоже, кладбище.
   По синему небу ползут бело-серые облака, а за  ними  -  тяжелая  черная
туча во весь окоем.
   Ну, думаю, попала  в  поездочку.  И  мало  ли  что  может  случиться  в
незнакомом месте - тем более около кладбища, в вечернее время. Но тут  мне
навстречу идет старушка и, выяснив мое затруднение, говорит:
   - А вон через тот пустырь вы  не  переходили?  За  тем  пустырем  будет
свалка. А за свалкой еще один дом на отшибе, почти под откосом. Кто знает,
может, там и проживает нужное вам лицо.
   И правильно. Перешла я через разные  буераки,  по  мусорным  горам,  по
битым бутылкам, по раздавленным  кастрюлям  и  консервным  банкам,  гляжу,
действительно домик одинокий стоит и за ним - кусты и за кустами  -  опять
домики.
   Подошла я вплоть,  поднялась  по  трем  новым  ступенькам  из  свежего,
неструганого теса и увидела, как, может быть, в кошмаре, в открытую  дверь
мужчину на лавке, будто вышедшего  из  дремучих  лесов,  очень  страшного,
давно не стриженного, не бритого, в длинной грязной рубахе, без опояски.
   Понятно, обомлела я в первую минуту, но все-таки говорю:
   - Ефима Емельяновича, извините, пожалуйста, где бы я могла увидеть?
   А мужчина этот так весело, широко улыбается и отвечает:
   - Я, он самый и есть - Ефим Емельянович. А вы, извиняюсь за  нескромный
вопрос, - Тоня? Как же, как же, я вас вот именно поджидал. Но  уверен  был
почему-то, что вы приедете минимум послезавтра. И я бы вас встретил  не  в
таком внешнем виде, как у меня сейчас, в  настоящее  время.  Это  ж  можно
испугать женщину.
   - Внешний вид, - нашлась я сказать, - вообще-то для  мужчины  не  имеет
особого значения.
   - Но все-таки, - засмеялся он. - Да вы садитесь, пожалуйста. Вот сюда к
свету, чтобы я вас лучше разглядел. Вот  у  вас  внешний  вид  даже  очень
приятный. Даже много лучше, чем на  фотокарточке.  А  я,  вы  знаете,  тут
возился на огороде, потом чуток приболел. И  вот  провалялся  три  дня.  А
сегодня уже совсем здоровый. Сейчас возился у себя в  церкви.  У  нас  там
музей. Красил с ребятишками фасад. И только вот сию минуту хотел  привести
себя в порядок. Вон грею воду...
   И я увидела за дощатой загородкой в маленькой кухоньке газовую плитку и
на ней - два аккуратных бачка.
   -  Газ  у  меня,  к  сожалению,  привозной,  -  стал   объяснять   Ефим
Емельянович, не вставая с лавки. - А воду в  дом  вот  все  еще  никак  не
словчусь провести. Живу, выходит, не по современности, - улыбнулся он. - И
даже телевизора у меня по сию пору нет...
   Улыбка у него привлекательная. Это сразу заметила я. Глаза зеленоватые,
как бы вспыхивают при улыбке. Но одного уха, мне показалось, нету.
   - Комнаты у меня тут две, - продолжал он. - Но я имею сейчас  небольшую
фантазию пристроить верх. Чтобы наверху, на втором  этаже,  была  спальня.
По-научному, как считают мои знакомые медики,  спать  всего  полезнее  вот
именно наверху. Вы не стесняйтесь, снимайте  ваш  свитерок.  Здесь  тепло.
Отдыхайте. Я сейчас мигом помоюсь.  Вода  уже  нагретая.  Приведу  себя  в
порядок. Будем чай пить...
   Опираясь обеими руками  о  стол,  он  поднялся.  И  сию  минуту  что-то
заскрипело, залязгало. Я не сразу поняла, что у него искусственная нога.
   - Может, я вам в чем-нибудь помогу?
   - Не надо. У меня тут все хорошо приспособлено. Как-то же я  обходился,
когда вас не было, - опять засмеялся он. И  зашел  за  дощатую  загородку,
закрыв за собой дверь.
   Я услышала, как булькает, как льется вода, как  скрипит  и  лязгает  на
ходу искусственная нога, как она, должно быть, упала, отстегнутая.
   Конечно, по-хорошему-то я могла бы ему помочь. Но  неудобно  как-то.  И
неловко сидеть в чужом, незнакомом доме, ожидать, когда странный  какой-то
мужчина, смешно подумать, мой жених, вымоется. И уйти теперь неудобно.
   Все-таки я вышла на крыльцо. И вдруг услышала:
   - Уж если помогать, так помогать. Секрета большого нету.  Потрите  мне,
Тонечка, спину.


   В загородке, недалеко от газовой плитки, стояла  большая  белая  ванна,
какие обыкновенно стоят в  ванных  комнатах,  но  с  закупоренной  вводной
трубой. Мой жених (а как же его теперь назовешь?)  сидел  в  ванне  с  уже
вымытой, видать, головой и причесанными волосами.
   В самом деле все было очень странно. Я, совсем ему незнакомая  женщина,
просто чужая, без стеснения взяла из его рук намыленную  мочалку  и  стала
тереть ему спину.
   На груди у него было наколото над распластанным орлом синей тушью,  что
ли: "Не жди удачи". И по левой руке тоже шла какая-то надпись.
   После, когда он побрился не электрической, как мой зять,  а  уже  давно
немодной опасной бритвой, мы сели пить чай. И у меня было на минутку такое
чувство, будто я когда-то давно здесь  жила  и  вот  опять  приехала,  так
просто  он  со  мной  разговаривал,  точно  мы  уже   заранее   обо   всем
договорились.
   Искусственную ногу, "казенную", как он ее  назвал,  он  уже  больше  не
пристегивал. Из загородки вышел, опираясь на костыль, в белой рубашке и  в
черном костюме. Вынул из шкафика, висевшего над обеденным столом,  початую
четвертинку, перелил водку из  нее  в  графинчик,  поставил  на  стол.  Из
холодильника достал большой кусок сала, огурцы соленые, зеленый лук.
   - С легким паром вас, Ефим Емельянович, - сказала я.
   - Вот именно, спасибо, - сказал он и, отставив костыль,  сел  за  стол,
придвинул к себе табуретку, на которую хотел, чтобы села я рядом с ним.  -
Ну, давайте, Тонечка, выпьем за наше знакомство, - очень аккуратно  разлил
водку.
   Водка была, наверно, не из самых лучших. Меня аж всю передернуло, когда
я подняла стаканчик, чтобы пригубить хотя бы из вежливости.
   - Что это? - удивился он. - Не пьете? Не нравится разве?
   - Я вообще не пью.
   - О, - сказал он. И как будто обрадовался. - Вот это хорошо. Даже очень
приятно. Я сам выпиваю. А сильно пьющих даже мужчин не уважаю. А  женщина,
если начнет выпивать, ее очень просто и на курево может потянуть.  А  если
женщина курит, это, по моим понятиям, уже  не  женщина,  а,  извиняюсь  за
выражение...
   Мне этот разговор не понравился.  Я  подумала:  "Ноги  нет  -  это  еще
ничего. А уха нет - тоже  можно  обойтись.  Но  со  старообрядцем  жить  -
скука".
   Правда, ухо он, причесавшись, как-то ловко прикрыл  волосами.  Если  не
приглядываться, так и не сразу заметишь, что ухо сверху разорвано.
   А вот  разговор  мне  до  крайности  не  понравился.  Я  женщина,  чего
скрывать, уже не очень молодая. Рассчитывать на то, что  меня  кто-то  еще
может полюбить, я не могу. Но все-таки я человек на  деле.  Свой  надежный
кусок хлеба, как говорит отец Виктора, у меня всегда и навсегда в руках.
   И в конце концов, если завтра я приду к заведующему и  поставлю  вопрос
ребром, что мне жить негде, меня как  старую  работницу  уж  койкой-то  за
загородкой хотя бы временно всегда обеспечат.
   Не должна я нуждаться, чтобы какой-то еще неизвестный мне  старообрядец
обучал меня на тему -  курить  женщине  или  не  курить,  пить  водку  или
воздерживаться.
   Ах, дура я, дура, польстилась на  что,  на  жалкий  домик  какой-то  на
свалке. Бросила внуков и помчалась куда-то,  будто  меня  дьявол  поманил.
Хороша бабушка-кукушка. Ну, что с того, что меня зять не переносит.  Можно
ведь и зятя в любое время окоротить. И  дочку  поставить  на  место,  если
крайний случай.
   Я опять надела свитерок, -  к  вечеру,  тем  более,  стало  свежо  -  и
собралась было уходить. Но он сказал с приятной своей улыбкой:
   - Что это вдруг? Ни о чем еще не договорились, и вы уже хвост  елкой...
Ведь мы же были не один день в переписке. И сейчас вот так, на ночь глядя,
поедете? Да и вон дождь собирается. А я вас даже проводить в  этот  момент
не могу... Или вас, может быть, расстроили мои показатели? Разве я вам  не
писал, что я об одной ноге?
   - Об этом вы, конечно, не писали. Но это и не имеет большого значения.
   - Но что же, в таком случае, имеет?
   - Душа, - сказала я.
   Даже сейчас не могу понять, почему я тогда так дерзко сказала.
   - А что же, вы считаете, что у меня души нет?
   Тут я растерялась. Действительно, как на это ответить?  И  для  чего  я
завела этот ненужный разговор.
   - Видите ли, - сказала я.
   И больше ничего не успела сказать.
   Ударил гром, - да такой страшный, раскатистый, что, казалось,  задрожал
домик. И засверкала, рассекая небо, молния.
   - Ах, хорошо, -  схватил  костыль  Ефим  Емельянович,  когда  застучал,
загремел дождь по крыльцу, по железной  крыше,  по  стеклам  окон.  -  Ах,
благодать какая. Давно его ждали. Ведь сухость вокруг невозможная. - И как
заплясал с костылем. - Ну, теперь вы, Тонечка, у меня в плену.  Дождик-то,
глядите, с пузырями. Стало быть, минимум на всю ночь. Куда же вы денетесь?
Нет, нет и нет. Вы - в плену.
   Тут я сильно удивилась и даже  испугалась,  как  он  вскочил  на  очень
высокую табуретку, стоявшую у стены. И, стоя на одной ноге, не опираясь на
костыль, стал вынимать из антресолей  раскладушку.  Ну,  думаю,  грохнется
сейчас - и конец ему. А  что  я  буду  тогда  с  ним  делать?  Ведь  может
разбиться насмерть.
   - Да зачем? - говорю, уже догадавшись, что он хлопочет для  меня.  -  Я
все равно уйду.
   - Нет, попалась, птичка, стой. Не уйдешь  из  сети.  Не  расстанемся  с
тобой ни за что на свете.
   Вот так стоит он на одной ноге на табуретке  с  раскладушкой  в  руках,
прислонив ее слегка к стене и почти что поет:
   - Нет, не пустим, птичка, нет. Оставайся с нами. Мы дадим тебе  конфет,
чаю с сухарями.
   Пришлось мне переночевать. Он улегся на раскладушке, а меня устроил  на
кровати в другой комнате, объяснив, что  после  выпивки  он  ночью  иногда
всхрапывает.  А  это,  говорил,  для  первого  знакомства  может   создать
нежелательное впечатление.
   И все это говорил с улыбкой.
   А дождик стучал, гремел, хлюпал.
   - Это он для нашего огорода  старается,  вон  как  хорошо  поливает,  -
радовался Ефим Емельянович, глядя в окно на  дождик.  -  У  меня  как  раз
сейчас с водопроводом затруднение. Все не могу наладить трубу.  Главное  -
некогда. И ведь всю жизнь будет некогда. И может, это хорошо...
   Утром он проснулся раньше меня, сварил картошку,  опять  нарезал  сала,
поставил большую тарелку то ли творогу,  то  ли  сыра,  вскипятил  чайник,
заварил чай. И в домике запахло крепким душистым чаем.
   - Это особый чаек - семейный, с разными целительными травами. Я их  сам
собираю. А вас, Тонечка, вечером вчера разговор мой,  я  заметил,  утомил,
расстроил. Вы подумали, что у меня не только ноги нет, но, вот  именно,  и
душа отсутствует. Ведь так, верно, вы подумали? -  будто  ввинчивал  он  в
меня свой взгляд. - А душа у меня как раз имеется. А если б  не  было  ее,
мне давно бы надобно было  убраться  -  помереть.  Ведь  человек  помирает
отнюдь не тогда, когда отказывает сердце, а когда  затухает  душа.  Другой
раз ноги еще идут, а человек уже почти что помер, потому что потухла в нем
душа и прекратилось желание.
   Тут я насмелилась его спросить насчет  надписи,  наколотой  у  него  на
груди:
   - В каком смысле это надо понимать - "не жди удачи"?
   - Ох, какая вы глазастая, Тонечка, - засмеялся он.  И  тотчас  же  стал
вроде печальный. - Это в моих молодых годах в тюрьме накололи...
   И замолчал. И мне стало как-то неловко. Но все-таки не  без  робости  я
спросила:
   - Неужели вы и в тюрьме побывали, Ефим Емельянович?
   - А где ж я только не  был,  спросите  меня,  Тонечка,  -  вдруг  опять
отчего-то засмеялся он. - Я и в цирке толкался. И на  флоте  служил.  И  в
тюрьме два раза отбыл. Что ж тут  хитрого?  Правда,  потом  признали,  что
ошибочно я приглашен был два раза в тюремные замки... А на  эту  проклятую
войну меня по слабости здоровья из буровых мастеров только в пехоту взяли.
На флот я уже не годился, хотя все еще был о двух ногах...
   И опять он замолчал, мешая ложечкой в стакане.
   - Но вы мне все-таки не объяснили, Ефим Емельянович, как эту надпись-то
на вашей груди надо понимать? "Не жди удачи". Значит, что же, выходит,  не
надейся?
   - Нет, не так, - улыбнулся он.  -  Вот  я  сказал:  вы  глазастая,  но,
оказывается, преждевременно вас похвалил. Вы глазастая, но не очень.  Ведь
дальше-то наколото - "лови ее". То есть удачу. Не ленись, стало  быть,  не
отдыхай - лови. Вот я всю жизнь ее и ловлю. С молодых лет и до  сей  поры.
И, бывало, мне казалось, вот уж, будто ухватил  я  ее,  ан  -  нет...  Она
выскользнула, удача-то. У нее хвост слишком скользкий-склизкий. А я ее все
равно ловил и ловлю. И, может, у самого борта могилы - поймаю.
   Встал из-за стола легче, чем вчера - уже не опираясь о стол. И казенная
нога его не скрипнула и не лязгнула. Если не приглядываться, так, пожалуй,
и не заметишь, что он на казенной ноге.
   А я и не приглядывалась. Я  смотрела  на  его  лицо,  на  глаза,  вдруг
вспыхнувшие то ли злобой, то ли радостью.
   - Вы, Тонечка, может быть, думаете: вот человечек толкует об  удаче,  а
сам живет возле свалки. И находится при одной живой ноге. И тем более -  в
преклонных годах, когда эта, как говорил наш капитан. Мадам  с  косой  уже
бродит вокруг него и только подгадывает момент,  чтобы  скосить  головушку
ему. Ведь так вы думаете? Сознайтесь...
   - Да что вы, господь с вами, Ефим Емельяныч! С чего вы взяли? Ничего-то
я такого не думаю, - смутилась я, хотя будто бы  и  не  было  причины  для
смущения.
   - Вот это правильно вы выговариваете - Ефим Емельяныч.  Вот  именно,  -
опять чему-то обрадовался он. - Ведь вокруг меня не только Мадам  с  косой
бродит, а еще много других дам, несмотря что я живу на  свалке.  И  свалка
тут ни при чем. Ее скоро уберут. Уже есть решение. Тут садик будет, сквер.
И огороды. А женщины, то есть дамы,  почему  на  меня  и  сейчас  внимание
обращают? Потому что, если муж умирает, про жену говорят - вдова,  а  если
жена умерла, муж считается все  равно  жених.  И  женщины  поэтому  разные
вокруг меня ходят. Ведь женщины - такая нация,  они  кого  хочешь  во  что
угодно вовлекут. А я все-таки, как говорил вам, ловлю  удачу.  И  на  двух
ногах ловил. И на одной ловлю. И мне нужна подруга жизни не хуже той,  что
у меня была. Умерла она  в  позапрошлом  году  в  московской  больнице  от
невнимания медицинского персонала. А у нас еще было двое детей  -  Котя  и
Стасик. Но обоих сожрала война, а меня вот только покалечила. И остался  я
один, как вы заметили, возле сва