Я зайду еще к тебе, - пообещал он и вышел.
   И напрасно вышел.
   Вот так, пожалуй, всю жизнь он глушил в себе, может  быть,  даже  самые
лучшие душевные  порывы  только  потому,  что  это  могло  не  понравиться
кому-то, кто мог посчитать это  несвоевременным,  лишним  или,  еще  хуже,
дерзким.
   Эта способность применяться к обстановке,  действовать  с  расчетом  на
чье-то мнение, приспосабливаться к чьему-то мнению принесла ему  некоторый
успех. Его считали выдержанным,  степенным  и  продвигали  все  дальше  по
служебной лестнице.
   И он  сознательно  вырабатывал  в  себе  умение  вовремя  смолчать,  не
торопиться высказывать свое мнение, не противоречить тем, кто старше  его,
не проявлять страстей.
   Он слушался во всем Капорова, когда  Капоров  был  секретарем  райкома,
согласовывал с ним каждый свой шаг и терпеливо ждал  дальнейших  указаний,
чтобы немедленно их выполнить.
   Если б Капоров сказал, что в  районной  чайной  надо  навести  порядок,
Сергей Варфоломеевич навел бы. Он картинку бы сделал из  этой  чайной!  Но
ведь не было такого разговора. И кампании такой не было  -  по  борьбе  за
чистоту в чайной.
   В районе были другие кампании,  которые  хорошо  выполнялись.  И  район
считался не последним в области.
   Виктор Иванович всегда хвалил район, ставил в пример. Но вдруг  приехал
вот Перекресов, и все, наверно, показалось  ему  плохим.  И  на  чайную  в
районном центре он обратил внимание. И мост увидел разрушенный. И дорога в
Желтые Ручьи его, может быть, обозлила.  И  то,  что  Федора  Бескудникова
вовремя не сняли в Желтых Ручьях, ему, может быть,  тоже  не  понравилось.
Конечно, не понравилось.
   Перекресову понравились Тишков, и Григорий Назарович,  и  еще  какие-то
мужики на площади около правления.
   А на Сергея Варфоломеевича Перекресов, наверно, смотрит как  на  пустое
место, как будто его здесь нет и не было, как  будто  он  не  работал,  не
старался, не вкладывал энергию. Но, может быть,  Сергей  Варфоломеевич  не
туда ее вкладывал? Так это именно так вот и надо сказать. Он  все-таки  не
сам себя выдумал. Он, может быть, еще сам себя не полностью понял, что  он
есть за человек и  для  чего  он  действует.  Когда  Сергей  Варфоломеевич
распекал работников, казавшихся ему нерадивыми,  тем,  кого  он  распекал,
постоянно думалось, что сам он человек грозный, смелый. Он ведь  распекал,
помнится, и Тишкова. Но Тишков-то, видно, сразу угадал, что он  совсем  не
смелый. Он робкий человек, Сергей Варфоломеевич.
   И сейчас, когда  никто  не  видит  его,  он  идет  по  улице  в  полной
растерянности,  отягченный  наплывом  мыслей,  в  которых   не   сразу   и
разберешься.
   Что же делать Сергею Варфоломеевичу?


   Вечер еще не наступил, но на улице  смеркалось  и  дул  легкий,  свежий
ветерок.
   В каком-то  длинном  сарае  уже  зажгли  свисающую  с  потолка  большую
керосиновую лампу-молнию, какие и в городе горели в старину.
   Сергей Варфоломеевич заглянул в этот сарай и сразу увидел в глубине его
Перекресова и Григория  Назаровича.  Они  смотрели,  как  готовят  к  севу
семена.
   Никто из  работавших  в  этом  сарае  не  обратил  внимания  на  Сергея
Варфоломеевича. Все, наверно, так  были  заняты,  что  некогда  было  даже
взглянуть на него. Но он и  это,  конечно,  случайное  невнимание  к  нему
расценил по-особому. И не обиделся, а как-то душевно присмирел.
   Перекресов взял горсть мякины и стал внимательно и молча  рассматривать
ее под лампой. Он зачем-то дул на ладонь, и часть мякины сдувалась.  А  на
ладони оставались зерна, показавшиеся Сергею Варфоломеевичу незнакомыми  и
необыкновенно  крупными  в  свете  лампы.  И  без  всякой   связи   Сергей
Варфоломеевич, точно желая огорчить кого-то, вдруг почти сердито  подумал:
"Ну что ж, пусть! В крайнем случае поеду в колхоз. Неужели не примут?"
   За  сараем,  где-то  вдалеке,  во  все  сгущавшихся  сумерках,  девушки
чистыми, тонкими и  чуть  печальными  голосами  пели  тягучую  и  красивую
русскую песню, сложенную,  может  быть,  еще  во  времена  Ермака.  И  эта
знакомая  с  детства  песня,  и  особенно   ее   почти   забытый   Сергеем
Варфоломеевичем мотив будто напоминали ему о чем-то,  что  давно  известно
всем и ему было когда-то известно, но что он забыл.
   И вот сейчас стоит он в этом сарае, не  зная,  за  что  приняться,  что
сказать этим людям, занятым важным делом - готовящим семена для посева.
   А может, ничего и не надо им говорить.  И  не  к  чему  расстраиваться.
Ничего ведь страшного не произошло. И, наверно, не произойдет.  Просто  не
выспался Сергей  Варфоломеевич,  устал  от  непривычно  долгой  ходьбы.  И
поэтому лезут ему в голову печальные мысли.
   Будто  отбиваясь  от  этих  мыслей,  Сергей  Варфоломеевич  встряхивает
головой.  И  тоже  берет,  подражая  Перекресову,  горсть  мякины  и  тоже
рассматривает ее под лампой. Пусть все видят, что он тоже  не  посторонний
здесь и не собирается умирать раньше смерти.

   Москва, май 1955 г.



    Павел Нилин.
    Знакомое лицо

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Еще с вечера Бергер объявил теще, что завтра утром, в воскресенье,  его
приедут снимать.
   - Как снимать? - чуть встревожилась теща.
   - Ну как снимают! Для кино! На заводе меня уже сняли около моей машины:
включаю ток, заправляю деталь, делаю опытную шлифовку... Мне только жалко,
что Анечка на курорте...
   - При чем же здесь Анечка?
   - Как при чем? Моя жена, ваша дочь. Меня  же  хотят  снять  в  домашней
обстановке, прямо здесь, на даче. Чтобы видно было, как мы живем  семейно.
Анечке бы это понравилось...
   - Да уж, Бергер, ты достиг своего, - сказала  теща.  -  Вот  именно  ты
достиг, чего хотел. Мне это тоже приятно. Я рада за тебя...
   - Только, Марья Ивановна, я вас прошу, - озабоченно  заморгал  белесыми
ресницами Бергер. - Надо  будет...  Словом,  я  бы  хотел  устроить  этим,
которые приедут, небольшой, приличный  завтрак.  Ну,  редисочку,  салатик,
яичницу какую-нибудь с колбаской, как вы умеете. И это самое...  коньяк  я
тоже купил. Две бутылки. Думаю, хватит...
   - И у нас еще в буфете початая бутылка, - вспомнила теща. И  вынула  из
буфета бутылку. - Не понимаю, я без очков. Это вроде тоже коньяк?..
   - Это "Мукузани", - издали определил Бергер. - Это мы  еще  при  Анечке
фотографа угощали...
   - Ты смотри, Бергер, как к тебе зачастил народ! - восхитилась теща. - И
фотографы, и корреспонденты, и теперь - кино.
   - Я же вам говорил, Марья Ивановна, что вы еще будете  гордиться  своим
зятем! - улыбнулся Бергер. И чуть  приподнял,  как  перед  фотообъективом,
свою птичью голову с рыжим хохолком. - Я же вам говорил! А вы смеялись...
   - Да никогда я не смеялась. С чего ты взял? Я только  не  люблю,  когда
хвалятся.  Но  раз  сделано  дело,  это  очень  хорошо,   что   тебя   так
приветствуют. И другим пример полезный. Напрасно ведь  не  будут  снимать.
Это же все делается для агитации, для того, чтобы все  видели:  вот,  мол,
Бергер изобрел машину шлифовальную, и она уже действует. И у кого еще есть
сила и возможность, пусть тоже изобретают. Ясно  и  наглядно.  Но  грязные
ведра с землей надо бы убрать с  веранды.  И  вообще  надо  прибраться  во
дворе, подмести. Чтобы в кино было видно, если  снимут,  что  изобретатели
живут у нас культурно. Ведь сколько раз я говорила: надо побелить  кирпичи
вокруг клумбочки. Мне же самой, ты знаешь, некогда. И завтра, несмотря  на
воскресенье, меня просили сходить к слепым. Там же двое - мои товарищи...
   - Нет, вы уж завтра утром не уходите, - запротестовал Бергер. - Без вас
это будет неудобно. А кирпичи я сейчас побелю. И за песком схожу.
   Только в первом часу ночи Бергер лег спать.  Но  уснуть  не  мог.  Было
душно в нагретом за день жарким солнцем домике. И зудели над ухом  комары.
И надсадно ревели тяжелые самолеты, кружась над Внуковским аэродромом.
   Бергеру вспомнились его покойные родители: отец, сожалевший, что сын не
захотел стать портным, и мать, мечтавшая  направить  сына  по  музыкальной
части. Как они огорчились, что  сын,  окончив  всего  семь  классов,  свел
знакомство с уличными, как им казалось, хулиганистыми ребятами, старше его
по возрасту, бросил школу  и  пошел  работать  на  завод!  И  что  он  там
зарабатывал - какие-то пустяки! А приходил каждый день такой грязный,  что
мать не могла его отмыть. Не могла наготовить горячей воды. И еще он  стал
выпивать с  этими  ребятами,  болезненный,  худенький  мальчик,  в  раннем
детстве страдавший золотухой.  Мать  постоянно  плакала,  а  отец  сердито
молчал или изредка произносил презрительные слова  на  не  очень  понятном
мальчику языке.
   Вот пусть бы родители сейчас посмотрели на него! Пусть бы они  вошли  в
этот домик завтра утром, когда приедут из  кино  специальные  люди,  чтобы
снять Бергера. И это кино увидят потом повсюду. Его,  может  быть,  увидит
Гуревич в Саратове или  даже  Подойницын  в  Свердловске.  Пусть  вспомнит
Подойницын, как он выгнал Бергера с завода за то, что он, Бергер, будто бы
лодырь, за то, что он во время рабочего дня  часто  крутился  около  чужих
станков и, бывало, лез не в свои дела. И пусть Гуревич вспомнит,  как  они
ходили с ним одну зиму в музыкальную школу, а потом Бергер по  своей  воле
перестал ходить, а Гуревич окончил эту школу и однажды сказал Бергеру: "Ты
только подумай, кем станешь ты и кем стану я. Ты только подумай!"
   Бергер ворочался в постели и мечтал о том,  чтобы  Гуревич  в  Саратове
обязательно посмотрел  эту  кинокартину,  где  друг  его  детства,  теперь
изобретатель шлифовальной машины, снят в домашней обстановке.
   Перед рассветом дремота все-таки сломила Бергера, и он уснул.
   Проснулся Бергер от пошлепываний мокрой тряпкой по крашеным доскам. Это
теща мыла полы.
   - Сколько времени? - спросил Бергер.
   - Спи. Еще рано. Никто покуда не приехал...
   - Ну, знаете, - сказал Бергер, - так можно и проспать! Надо посмотреть,
все ли у нас в порядке. Во время съемки, имейте в  виду,  все  обязательно
должно быть в полном порядке.
   - Все уже в полном порядке, - улыбнулась теща.  -  Сейчас  домою  полы,
будем завтракать.
   Бергер всунул худые, тонкие ноги в тапочки. В одних  трусиках,  похожий
на мальчика-подростка, прошел, осторожно ступая  по  только  что  вымытому
полу, во двор и оттуда крикнул теще в открытое окно:
   - Я не буду сейчас завтракать! Я позавтракаю с ними...
   - С кем это еще? - спросила теща, высунувшись в окно с половой  тряпкой
в руках.
   - Ну, с этими, которые к нам приедут.
   Бергер освежил  лицо  и  шею  под  дребезжащим  жестяным  умывальником,
прибитым к дереву. Вытерся мохнатым полотенцем и, проходя в дом мимо тещи,
сливавшей грязную воду на клумбу, сказал:
   - И еще, Марья Ивановна, я  чуть  не  забыл.  Я  хотел  вас  попросить.
Сходите к Верочке, скажите, что у нас будет съемка, пусть зайдет.
   - Это еще зачем? - сердито удивилась теща, оправляя  юбку,  подоткнутую
во время мытья полов. - Для чего она нам нужна?
   - Анечка бы ее все равно позвала, поскольку она ее  подруга,  -  сказал
Бергер. - Может быть, ей  интересно  присутствовать.  И,  может,  ее  тоже
снимут.
   - Это уж слишком много чести для Верочки,  -  нахмурилась  теща.  -  Не
видели еще в кино эту вертихвостку...
   - Сходите, сходите, - настойчиво попросил Бергер.  -  Что  нам,  жалко,
если человек снимется? Это даже  будет  очень  интересно.  А  то  она  еще
обидится!
   - И пес с ней, если она обидится!
   - Нет, это будет нехорошо. Анечка бы ее обязательно пригласила. Подруга
и знакомая. И сверх того - соседка.
   Бергер  тщательно  побрился  недавно  купленной  электробритвой.  Надел
свежую  рубашку,  завязал  галстук.  И,  несмотря  на  жару,  облачился  в
темно-синий шерстяной костюм, приобретенный  еще  до  женитьбы.  Потом  он
осторожно отлил  из  флакона  на  ладонь  несколько  капель  одеколона  и,
счастливо жмурясь, обтер лицо и шею.
   Будильник, стоявший в столовой на радиоприемнике, показывал  пятнадцать
минут десятого.
   -  Когда  же  они  приедут?  -  спросила  теща,  уже  переодевшаяся   в
праздничное пестрое платье, вышедшее из моды и поэтому подаренное  дочерью
матери. - Они какое-нибудь время назначили?
   - Они сказали, что  приедут  утром,  если  будет  достаточно  солнечная
погода.
   Погода была солнечная, очень  солнечная,  но  кинооператоры  не  ехали.
Бергер еще раз внимательно осмотрел весь дом и дворик и вышел за калитку.
   Мимо шли нарядные люди с поезда, с электрички,  проходившей  по  насыпи
почти у самого дома Бергера. Только широкое серое шоссе, обсаженное  юными
соснами и березками, отделяло дачи, тесно  лепившиеся  друг  к  другу,  от
насыпи и электрички.
   Бергер, строгий,  торжественный,  несколько  раз  взад-вперед  прошелся
вдоль соседних зеленых штакетников  и  заборчиков,  сплетенных  из  ржавых
проволочных заграждений, приблизился к киоску, где стояло уже много  людей
с бидонами и кастрюлями в очереди за пивом. И  вот  в  тот  момент,  когда
дошла его очередь, когда уже он отдал деньги буфетчику и принял из его рук
тяжелую и холодную кружку с пивом,  подле  дома  номер  шесть  остановился
темный старенький запыленный автомобиль.
   Из автомобиля первым вылез грузный, черноволосый, похожий на  огромного
пингвина человек в белой вышитой украинской рубашке и  в  кофейного  цвета
пиджаке, накинутом на плечи. В руках он держал что-то напоминавшее  издали
рупор.
   Бергер, так и не прикоснувшись губами к кружке, поставил ее на прилавок
и побежал навстречу этому человеку.
   Из машины вылез еще один человек - маленький, в синей  куртке,  похожей
на спецовку, с кожаной сумкой на  ремне,  перекинутом  через  плечо,  и  с
большой металлической коробкой в руках.
   - Где здесь дача  номер  шесть?  -  спросил  грузный  мужчина.  -  Дача
инженера Бергера?
   - Да я не инженер, - сказал Бергер. - Я же просто рабочий-электрик.  Вы
не узнали меня? Вы же были у нас на заводе...
   - Ах, это вы и есть Бергер! - протянул ему руку приезжий. -  Не  узнал.
Но это ничего. Где ваша дача?
   - Вот наша дача. Пожалуйста, проходите. Мы вас ждем, как вы сказали...
   У калитки уже стояла теща, второпях слегка припудрившаяся и  еще  более
взволнованная, чем зять.
   - Пожалуйста, познакомьтесь! - представил ее Бергер. - Мать моей  жены,
Марья Ивановна, моя теща.
   Приезжий, проходя в калитку, как-то боком протянул ей  пухлую,  влажную
от пота руку:
   - Илья Наматов, режиссер.
   - Очень приятно, - сказала Марья Ивановна.  -  Очень  приятно,  что  вы
наконец приехали. - И кивнула на зятя. -  Он  уж  весь  извелся.  И  такая
жара...
   Режиссер медленно шел по дворику, по  свеженасыпанному  желтому  песку,
оставляя большие глубокие следы от красивых новых сандалет.
   Оглядев дворик и веранду, спросил:
   - Дети есть?
   - Нет, то есть есть, - в некотором  замешательстве  ответил  Бергер.  -
Девочка двух лет, но она, к сожалению, уехала с  матерью,  с  моей,  таким
образом, женой, в дом отдыха.
   - Жаль,  жаль,  -  раздумчиво  огляделся  опять  режиссер.  -  Надо  бы
что-нибудь такое для оживления. Собаки у вас есть?
   - Нет, собак не имеем...
   - Жаль! - повторил режиссер и стал пристально вглядываться в Бергера. -
Как же я вас одного буду изображать? Мне бы хотелось, напротив...
   - А вот моя теща Марья Ивановна...
   Режиссер мельком  взглянул  на  нее  и,  должно  быть  забыв,  что  уже
здоровался, снова протянул ей сбоку пухлую руку:
   - Илья Наматов, режиссер.
   - Да мы уже... - сконфузилась  Марья  Ивановна,  но  все-таки  еще  раз
пожала пухлую, влажную руку вежливо и даже почтительно.
   Илья Наматов поднялся  на  открытую  террасу,  прошелся  по  ней,  чуть
приседая, как бы испытывая крепость досок. Потом крикнул помощнику:
   - Петя, устанавливай вот здесь! Да не здесь, а внизу. Попробуем дать их
снизу. Товарищ Бергер, поднимитесь сюда...
   - А Марья Ивановна? - спросил Бергер.
   - И Марья Ивановна пусть поднимется. Становитесь  вот  здесь.  Нет,  не
так. Вы, товарищ Бергер, как бы выходите из вашей дачи, из этих дверей.  А
вы, Марья...
   - ...Ивановна, - подсказал Бергер.
   - А вы, Марья Ивановна, - повторил режиссер, - пройдите  сюда.  Товарищ
Бергер как бы выходит из дачи,  а  вы  вот  здесь  -  на  втором  плане  -
переставляете цветы. Вот так возьмите горшок с цветком  и  переносите  его
сюда...
   - Да зачем я-то? - покраснела Марья Ивановна. - Я же тут совсем ни  при
чем.
   - Вы для оживления.  Мне  нужен  кадр,  -  строго  посмотрел  на  Марью
Ивановну Илья Наматов. И ему вдруг подумалось, что он где-то когда-то  уже
видел это лицо, с таким  же  смущенным  и  в  то  же  время  чуть  гордым,
независимым выражением.
   И Марье Ивановне  показалось,  что  она  тоже  где-то  встречала  этого
грузного, черноволосого, уже начавшего лысеть мужчину.
   Но ни Марья Ивановна, ни Илья Наматов не придали значения тому, что  им
показалось и подумалось.  Мало  ли  ему  встречалось  разных  лиц  за  его
хлопотливую жизнь кинодокументалиста. Да  и  она  немало  повидала  разных
людей.
   - Вот держите этот цветок, - поднял вазон Илья Наматов и  протянул  его
Марье Ивановне. - Как я скажу "готов", вы понесете этот цветок сюда, а вы,
товарищ Бергер, по той же команде будете выходить из дверей.
   Десять раз режиссер поднимал руку и говорил "готов",  десять  раз  теща
переносила цветок и зять выходил из дверей, но все  это  не  удовлетворяло
режиссера.
   Только в одиннадцатый раз он наконец приказал Пете снять их на пленку.
   Затем режиссер повел  Бергера  в  дом  и  усадил  за  письменный  стол.
Впрочем, стол этот был не письменный, а просто кухонный. Письменного стола
у Бергера еще не было. И книжной полки не  оказалось.  Была  этажерка,  на
которой стояло всего пять книг и рядом  с  ними  флакончик  с  одеколоном,
гипсовый кот и маленькие вазончики с цветами.
   - Неправильно, - сказал режиссер. -  Этажерку  мы  сейчас  перенесем  к
столу. А книги... Книг очень мало. Не можете ли  вы  на  минуту  попросить
книги у соседей? Только на одну минутку...
   - Конечно, можем, - заторопился Бергер. - У нас очень хорошие соседи. У
нас рядом живет профессор. У него масса книг. Он не откажет.  Я  сейчас  к
нему сбегаю.
   - Да зачем это надо? - вдруг вмешалась теща. - Для чего  это  мы  будем
показывать свою  культурность  за  чужой  счет?  Уж  лучше  вы  и  снимите
профессора с его книгами.
   - Хотя это правильно говорит Марья Ивановна,  -  согласился  Бергер.  -
Лучше, если вы меня снимете без книг. Просто я  тут  сижу  или  стою.  Или
даже, если хотите, я возьму гитару. Я играю на гитаре.
   - Идея! - оживился режиссер. Потом подумал и покачал  головой.  -  Нет,
гитара не пойдет. Давайте сделаем так. Вы просто сидите за столом и что-то
пишете...
   - Я пишу письмо моей жене, - обрадовался Бергер.
   - Нет, вы пишите что-то очень серьезное, - предложил режиссер. -  Перед
вами раскрыта книга. Вы смотрите в нее и пишите. Может быть, вы  получаете
заочное образование.
   - Я и действительно получаю заочное образование, - сообщил Бергер.
   - Значит, все хорошо. Садитесь! - приказал режиссер. - Я сейчас раскрою
перед вами книгу...
   - А Марья Ивановна? - обеспокоенно спросил Бергер.
   - Что Марья Ивановна?
   - Что будет делать сейчас Марья  Ивановна?  Я  бы  хотел,  если  вы  не
возражаете, чтобы она тоже получилась рядом со мной. Нам бы так  хотелось,
если в семейной обстановке...
   Режиссер посмотрел на Марью Ивановну, стоявшую в дверях,  и  ему  опять
показалось, что он где-то когда-то давно ее видел, встречался с ней.
   - Марью Ивановну мы еще раз снимем вместе  с  вами  потом,  -  пообещал
режиссер. - Вы вместе с