шла в конторку.
   Из конторки она вышла вместе  с  начальником  цеха.  И  они  пошли  меж
станков.
   - Здравствуй, - сказала она, - товарищ Добряков.
   - Здравствуй, товарищ Лугина.
   И ни тени иронии. Очень серьезно. Добряков даже  с  заметным  почтением
произнес это обычное приветствие.
   Лугина обошла с начальником весь цех. Потом подошла к Добрякову.
   - Я, - сказала она, - прошу тебя, товарищ  Добряков,  забыть  все,  что
было между нами. Я работаю здесь мастером...
   Добряков не сразу понял, что она хочет сказать. Он сначала подумал, что
она просит  забыть,  что  они  разошлись,  и  помнить,  что  он  отец.  Он
обрадовался вначале...
   Но она продолжала:
   - Я прошу забыть, товарищ Добряков, что мы  когда-то  были  с  тобой  в
каких-то отношениях. Это надо сейчас забыть...
   Добряков наконец понял, в чем  дело.  Он  побледнел.  Но  утвердительно
мотнул головой.
   - Хорошо. Я ничего не позволю...
   И действительно, он все время держался хорошо.
   Лугина здоровалась с ним по утрам, недолго  говорила  о  делах.  Иногда
советовалась. И в этом нет ничего удивительного. Начальник цеха с ним тоже
советуется.
   Потом Лугина ушла надолго.
   Было известно, что она родит...
   После  работы  Добряков,   как   обычно,   обтирал   станок,   прибирал
инструменты, когда к нему подошла шустрая Катя Потехина.
   - Слушай, Добряков, ты к Варе Лугиной как относишься?
   Добряков поднял голову.
   - А тебе какое дело? Ты чего прилезла?
   - Не груби, - попросила Катя. - Я  никуда  не  прилезла.  У  меня  есть
поручение от ребят. Дело в том, что Варя Лугина родила и  мы  собираем  на
подарок ребенку. Это дело добровольное, кто хочет. Не хочешь  -  не  надо.
Ребенок и без тебя обойдется...
   Добряков покраснел.
   - Ты не тараторь, погоди. - И стал расстегивать спецовку.
   Во внутреннем кармане у него лежали в одной пачке документы  и  деньги.
Он вынул из нее сто рублей  и  протянул  Кате.  Потом,  подумав,  дал  еще
десятку.
   - Куда это? - засмеялась Катя.
   - Ты же сама сказала - ребенку на подарок...
   - Так ты смотри, сколько даешь, - развернула деньги Катя. - Все  давали
- кто пятерку, кто десятку. Симаков  дал  пятнадцать  рублей.  А  у  тебя,
смотри, сотня и еще десятка. Ты что пьяный?
   - Не твое дело, - отодвинул ее руку Добряков. - Тебе поручили  собирать
на подарок - ты собирай. А это не твое дело -  разглядывать,  кто  сколько
дает. Может, я и две сотни дал бы, но у меня с собой нету...
   - Вот это я понимаю! - восхитилась Катя. - Я даже  не  думала,  что  ты
такой парень. С размахом...
   - Ну, ладно, иди, иди! - слегка подтолкнул ее  плечом  Добряков.  -  Не
люблю эти разговоры...



9

   Все были уверены, что Добряков не такой парень,  чтобы  вдруг  потерять
душевное равновесие. Но он потерял его. И случилось это как-то просто, еще
зимой, когда начались у него по ночам непонятные приступы беспокойства.
   Иногда он хотел ночью же встать и пойти к Варе, хотел плакать и просить
у нее прощения. Он же совсем не виноват. Ну,  сказал  глупость  -  неужели
из-за этого надо портить дружбу, разрывать любовь? Ведь он  любит  ее.  Он
жить без нее не может.
   Но, зная Варин характер, он все-таки не решался идти к ней. Он сидел на
тахте и думал. Он думал о том, что теперь он вовсе конченый человек.
   Иногда находили приступы озлобления. Он ругался. Он  кричал  наедине  с
самим собой, что она истеричка, эта Варька. И зачем он только  связался  с
ней? Это же хамство с ее стороны! Это даже не по-комсомольски...
   Но приступы озлобления были кратковременны. Добряков опять тосковал. Он
перестал бывать в театрах, не занимался спортом.  Он  даже  работать  стал
значительно хуже. Он ходил какой-то сонный, потерянный, будто заболевший.
   И так проходили дни, декады, месяцы.
   Летом он взял отпуск и никуда не поехал. Он почти весь отпуск  просидел
у себя в комнате, мрачный и апатичный.
   Все расчеты его пошли насмарку. Старое расписание засиживали мухи.


   Однажды к Добрякову зашли  приятели.  Они  позвали  его  в  Парк  имени
Горького. Он пошел неохотно.
   В парке было большое гулянье. Добряков шел по парку в кругу друзей.  Он
повеселел немного. Он шел и хлестал себя веточкой по крагам.
   И вдруг увидел Варю.
   Она шла ему навстречу по Ландышевой  аллее.  Горели  фонари.  Крутились
карусели.  Она  шла  не  одна,  а  с  каким-то  парнем.  Парень   с   виду
провинциальный, очень  молодой.  Лет,  должно  быть,  семнадцать.  Галстук
заколот английской булавкой.
   Добряков взглянул на него и озлился. Нашла уже себе кавалера!  Добряков
хотел, как говорил  он,  из  принципа  пройти  мимо.  Но  не  мог  пройти.
Остановился и сказал грубо:
   - Подожди.
   - Ну, жду, - улыбнулась Варя. - Надо бы сначала поздороваться...
   - Здравствуй,  -  сказал  он  все  еще  грубо  и,  не  стараясь  скрыть
озлобление, покосился на парня. - Ребенок где?
   - Дома.
   - А ты гуляешь?
   - Гуляю, - кивнула Варя. - Вот  брат  ко  мне  приехал.  Показываю  ему
Москву. Познакомьтесь...
   Добряков протянул ему руку и в первый раз спокойно посмотрел  на  него.
Да, действительно парень походит на Варю. И глаза у него такие же зеленые.
Добряков успокоился. Он сказал мягко, обычным своим голосом:
   - Варя, отойдем на минутку...
   И когда они отошли, он спросил:
   - Ну как, ты не надумала? Я ведь, Варя, день и ночь думаю про тебя. Мне
очень плохо, Варя. Я не знаю, что делать...
   - Пройдет, - улыбнулась Варя. - Пройдет. Мне сначала тоже было плохо. А
сейчас хорошо. Я даже удивляюсь сейчас, как это я могла жить с тобой...
   - Значит, окончательно не хочешь жить вместе?
   - Не хочу, Добряков. И не могу. Понимаешь, как-то  все  расклеилось,  и
теперь не склеишь. Я не говорю, что я тебя презираю. Нет.  Но  я  тебя  не
люблю и, мне кажется, никогда не любила.  Жаль  мне  только,  что  дружить
будет трудно. Ты все-таки неплохой парень.
   - Это психология, - заметил Добряков угрюмо. - Как у Достоевского.  Или
еще у кого-то. Я читал...
   - Пусть, - сказала Варя. - Пусть психология. Дай мне веточку...
   Он дал ей веточку. И она пошла по аллее, похлопывая веточкой по  желтым
сапожкам. Вот эту женщину он совсем недавно обнимал, она целовала его, она
родила от него ребенка. И все-таки он  не  имеет  никакого  права  на  эту
женщину...
   Варя пришла на завод. И в первый же день ее  позвал  к  себе  секретарь
комсомольской  организации.   Он   сказал,   улыбаясь   приятельски,   что
неизвестный, о котором говорила Варя, уже известен. Это Добряков. Все  уже
знают. И все  жалеют  Добрякова.  Он  ведет  себя  крайне  странно,  плохо
работает, начал пить. Не может ли Лугина поговорить с ним, что ли?
   - Поговорю, - пообещала Варя. - Но толк-то какой? Разве он послушает?..
   - Все-таки, - сказал секретарь. - Я прямо не знаю, как с ним быть.
   - Ладно, - сказала Варя.
   Но обещание  свое  она  так  и  не  выполнила.  Она  не  знала,  о  чем
разговаривать с Добряковым. Он действительно плохо работает. Но только  ли
любовь виновата в этом?
   Однажды Добряков подошел к Варе и  попросил  разрешения  зайти  к  ней,
повидать дочку. Он уже видел ее раза три, когда Варя жила  еще  на  старой
квартире. Недавно ей дали две комнаты. Добряков записал адрес.
   Утром в выходной  день  он  выпил  для  храбрости  и,  небритый,  пошел
проведать дочку.
   Вари не было. Дома были только Семен Дементьич и какой-то его приятель.
   Они пили водку.
   Осторожно, на цыпочках, Семен Дементьич подошел к люльке  и,  приподняв
занавеску и спугнув с занавески мух, показал  отцу  его  ребенка.  Девочка
спала.
   Добряков поцеловал ее в лобик и сказал:
   - Какая... А? Моя дочка...
   Семен Дементьич сказал:
   - Да, ничего себе актриса... Есть на что поглядеть...
   Потом он пригласил отца выпить с  ними.  Добряков  согласился.  Он  пил
водку, кусал огурец и, разливая рассол по небритому подбородку,  жаловался
на жизнь. Ну что это действительно за комедия? Он отец ребенка,  а  должен
ходить и смотреть его, как картину в Третьяковской галерее.
   Добряков забыл, что он в гостях и что пьет хозяйскую водку.
   - На самом-то деле, - сказал он, - я прихожу,  и  какие-то  посторонние
люди мне показывают мое же дитя, моего ребенка, которому я, можно сказать,
отец...
   Наступила неловкость. Приятель  хозяина  хихикнул.  А  Семен  Дементьич
ехидно сказал:
   - Насколько я понимаю, это получается  как  у  Вильяма  Шекспира.  Мавр
сделал свое дело, мавр может уходить...
   Добряков понес было стакан к губам. Но, услышав  эти  слова,  он  опять
поставил его на стол и стукнул им. И, стукнув, закричал:
   - Я попрошу, пожалуйста, рот на меня не разевать! Вы тут вовсе  ни  при
чем. Я ей отец! Законный отец и муж...
   - Ты вот мне сломай  стакан,  -  спокойно  сказал  Семен  Дементьич.  -
Сломай. Я тогда на тебя не посмотрю, что ты отец и муж...
   Добряков ушел рассерженный.
   Но через минуту он вернулся. Подошел к окну и закричал:
   - Эй, присяжный поверенный...
   - Чего тебе?
   Семен Дементьич подошел к окну.
   - Пряник, - сказал  Добряков.  -  Я  пряник  девочке  принес.  Передай,
пожалуйста...
   Семен Дементьич перегнулся через подоконник и принял из  рук  Добрякова
большой, облитый сахаром пряник.
   - Она же такую вещь не может еще кушать, - засмеялся  он.  -  Она  даже
коровье молоко  не  потребляет.  Ее  кормят  специально-особой  пищей  для
детей...
   - Ничего, - сказал Добряков, - должна привыкать.
   - Это обязательно, - согласился Семен Дементьич. - Должна.
   Добряков стоял внизу, расставив ноги, как  матрос  на  палубе,  заложив
тяжелые руки в карманы широких штанов. Он  без  злобы  смотрел  сейчас  на
Семена Дементьича. И без злобы сказал:
   - А ты зверь, старик...
   - Я зверь, - опять согласился Семен Дементьич. - А ты вот, я  гляжу  на
тебя, дурак.  Я  тебе  просто  так,  по-стариковски  скажу.  Бросила  тебя
девица... Ну и что же?  По  теперешним  временам  никто  не  гарантирован.
Всякого могут бросить. А ты уж и слюни распустил, и морда небритая. Ну как
самому-то  не  противно?  Молодой  человек,  социализм,  как  я   понимаю,
строишь...
   -  Да,  -  сказал  Добряков,  -  тебе  хорошо,  старик.   Тебе   хорошо
разговаривать...
   - И, наверно, в комсомоле состоишь? - спросил Семен Дементьич.
   - Ну, это не ваше дело...
   - То-то, что не наше! А жалко, что не  наше.  Бриться  надо.  Чего  там
стоишь? Заходи. Обедать будем...
   - Нет уж, я пойду, - сказал Добряков. - Спасибо.
   - Потом скажешь спасибо. Заходи...
   - Нет уж. Я в другой раз. Правильно, я небритый...
   - Побрейся. Могу бритву дать.
   - Нет, я в парикмахерскую лучше зайду...
   - Ну, как хочешь, - махнул рукой Семен Дементьич, - я неволить тебя  не
могу.
   И Добряков ушел.
   Вечером пришел секретарь комсомольской организации завода.  Он  пришел,
чтобы без Вари поговорить со  стариками.  Не  могут  ли  они  повлиять  на
Лугину, чтобы она пожалела Добрякова? Ведь парень совсем пропадает.
   - Я его сам жалею, - признался  Семен  Дементьич.  -  Паренек,  видать,
ничего, но какая-то в нем есть ошибка. Я с Варюшкой поговорю. Но  вряд  ли
это дело выйдет. Уж больно разочаровалась она в нем. Говорит  про  него  в
насмешку: "Мой первый муж". Значит, предполагает,  как  я  понимаю,  снова
выйти замуж, но за кого-то другого... Не  знаю,  не  знаю,  как  это  дело
повернется... Серьезное дело...
   - Если б это дело было не серьезное, я к вам  не  зашел  бы,  -  сурово
произнес секретарь. - Я бы не стал вас тревожить. Но история  вся  в  том,
что пропадет замечательный парень...
   - Замечательный? - переспросил Семен Дементьич.
   - Вот именно - замечательный, - подтвердил секретарь.
   - Ну что ж, вам виднее, - уклончиво произнес Семен Дементьич. - Вы люди
образованные, политичные. Вам виднее. Но мы ведь тоже не сразу из леса. Мы
тоже кое-что соображаем. Вот вы говорите - замечательный.  А  чем  же,  вы
считаете, он в первую голову замечательный?
   - Хороший комсомолец, работник хороший.
   - Работник хороший, - как бы задумался Семен Дементьич.  -  Ну  что  ж,
это, конечно, хорошо. Хороший работник  -  это  большое  дело,  ничего  не
скажешь. И комсомолец, говорите, хороший?
   - Хороший, - уверенно кивнул секретарь.
   А Семен Дементьич прищурился.
   - А в чем же, я извиняюсь, вы замечаете его хорошесть по  комсомольской
линии?
   -  Дисциплинирован.  Аккуратно  выполняет  комсомольские  поручения.  И
главное - отлично работает на производстве. Только в последние месяцы,  на
почве личных неурядиц, так сказать, на почве личной жизни,  стал  работать
хуже.  Личная  жизнь  стала  отражаться  и  на   производстве,   снизились
производственные показатели. И это вызывает тревогу...
   - Вот тут и есть ошибка, - указал пальцем Семен Дементьич. - Вот тут  и
есть серьезная, как я понимаю, ошибка.
   - В чем же  вы  видите  ошибку?  -  с  некоторой  надменностью  спросил
секретарь.
   - А вот в том, - загорелся Семен Дементьич, - в том я вижу нашу ошибку,
что мы все еще меряем людей по одним только показателям,  с  одной  только
стороны. Хорошо работаешь - значит, ты во всем хороший. Ну, конечно,  слов
нет, хорошего работника  надо  повсюду  выдвигать.  Надо  награждать  его,
ласкать и приветствовать. Но это  еще  отнюдь,  как  я  понимаю,  не  все.
Хорошие работники, наверно, и за  границей  имеются.  А  у  нас  в  первую
очередь они должны быть, поскольку мы работаем на себя. Но это,  повторяю,
еще не все, отнюдь не все. Надо и к хорошему работнику  приглядываться.  И
заглядывать ему в середку, как говорится, в самую  душу:  нет  ли  у  него
какой-нибудь затхлости там, какой-нибудь чепухи ненужной, которая и ему  в
дальнейшей жизни может повредить и всем вокруг его - всему, одним  словом,
неселению?   Вы   глядите,   вон   какой   Добряков.   И   комсомолец,   и
производственник, и, как я понимаю,  красавец.  Одним  словом  -  орел.  А
внутри, в середке, у него таится какая-то нехорошая закваска, с  нехорошим
запахом. Но этого как будто никто до поры до времени не замечает.  Или  не
хочет замечать, поскольку он хороший работник.
   - Какая закваска? -  вдруг  обеспокоился  секретарь.  Он  собрался  уже
уходить и стоял в дверях, когда Семен Дементьич произнес эти слова.  -  Вы
на что, собственно говоря, намекаете?
   - Я ни на что не намекаю, - сказал Семен Дементьич. - Я просто  говорю,
как я это  понимаю.  А  понимаю  я  это  так,  что  закваска  у  Добрякова
нехорошая.  И  чем  больше  вы  будете  говорить  ему  в  глаза,  что   он
замечательный, тем закваска эта будет укрепляться в нем...
   - Вон что? - почти сердито засмеялся секретарь и  опять  сел  на  стул,
пристально вглядываясь в собеседника. - Вы, стало быть, философ?
   - Ну да, - засмеялся и Семен Дементьич, -  вы  в  точности  угадали.  Я
философ и есть. А что ж мне остается на старости лет? Все  раздумываю  над
разными делами. Уже помирать скоро. И вот  гляжу,  как  идет  вокруг  меня
жизнь, и хочу угадать, как она дальше пойдет. Не чужая  она  все-таки  для
меня, эта жизнь. И моя капля в ней есть. И моя  кровушка,  в  двух  войнах
пролитая...
   - Это все так, - погладил скатерть на столе секретарь. - А что касается
Василия Добрякова, то надо прямо сказать, вы в  нем  ошибаетесь.  Добряков
человек политически проверенный. Это наш человек. До корней волос...
   - Все люди наши, - сказал Семен Дементьич. -  Ни  от  кого,  я  считаю,
отказываться не  надо.  Но  корни  у  человека  не  только  в  волосах.  И
политически  если  человека  проверять,  так  его  надо  со  всех   сторон
оглядывать. Со всех сторон изучать. И показателей для этого дела  найдется
много. Ни в какую анкету они не  впишутся.  Бумаги  не  хватит.  А  насчет
Добрякова я с Варюшкой поговорю. Мне это ничего не стоит. Я  поговорю.  Но
будет ли толк какой - не  знаю.  Этого  угадать  никак  нельзя.  А  вы;  я
советую, галочку пока не ставьте. Галочку еще рано ставить...
   - Какую галочку? - удивился секретарь.
   - Ну, эту галочку, какую вы ставите в бумагах,  в  списке.  Было,  мол,
такое личное  дело  Добрякова  и  Вари  Лугиной.  Мы,  мол,  комсомольская
организация, вмешались в это дело  и  поправили.  Поправить  это  дело  не
так-то просто...
   - Вы, может быть, считаете, что  его  и  поправить  нельзя?  -  спросил
секретарь.
   - Почему нельзя? Поправить все можно, - опять уклончиво  ответил  Семен
Дементьич. - Но качество требуется. Во всяком деле требуется качество. И в
семейной жизни тоже. Даже тем более. А я с Варюшкой  поговорю.  Почему  не
поговорить! Я не только  поговорю,  я  даже  послушаю,  чего  она  скажет.
Послушать - это, на мой взгляд, даже много важнее, чем поговорить... И  вы
послушайте, что вам скажет Добряков, если он вам  откровенно  скажет...  А
галочку, я советую, пока не ставьте...
   Секретарю комсомольской организации не понравился словоохотливый  Семен
Дементьич. Секретарь так больше и не зашел к нему.
   Добряков спустя полгода женился на шустрой и курчавой Кате Потехиной.
   Варя же до сих пор не вышла замуж.
   А жаль...

   Москва, зима 1936 г.



    Павел Нилин.
    Дом господина Эшке в городе Веневе

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том первый".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Большой бревенчатый дом стоял в  глубине  двора,  в  переулке,  укрытом
ветвистыми тополями, и не всякий  прохожий  заметил  бы  его,  особенно  в
сумерки, особенно в метель, когда мокрый снег залепляет все  на  свете,  и
слепит глаза, и сбивает с пути.
   Но обер-лейтенант Фердинанд Эшке, пропустив  впереди  себя  громыхающий
длинный обоз, остановился около этого дома и по-хозяйски уверенно повернул
кольцо калитки.
   Взъерошенный старый пес, оскорбление залаяв, рванулся ему навстречу.
   Обер-лейтенант расстегнул было кобуру, но тут же заметил,  что  пес  на
цепи, и спокойно пошел дальше, оставляя в  пушистом  снегу  глубокий  след
тяжелых, кованых сапог.
   Похоже было, что в доме никто не живет.
   Высокое крыльцо было  завалено  снегом,  ставни  закрыты,  а  маленькое
окошечко в дубовой двери затянуто морозным инеем.
   Обер-лейтенант все-таки постучал. Он постучал раз и два, потом гневливо
ударил сапогом в дверь и наконец услышал мягкие шаги за дверью.
   -  Вам  кого?  -  тихо,  без  удивления,  спросил   старик,   осторожно
высунувшись в чуть приоткрытую дверь.
   - Здравствуйте, - вежливо и настойчиво сказал обер-лейтенант и  так  же
вежливо и настойчиво, отодвинув старика, вошел в переднюю,  в  полутьму  и
тепло чужого жилища.
   Больше спрашивать было не о чем.
   В  город  вошли  немцы,  и  старик,  стоявший  у  входа   в   столовую,
приготовился ко всему. Он не удивился бы, если б немецкий офицер выстрелил
в него.
   Но коротконогий, толстолицый немец улыбался и пристально  и  молчаливо,
как оценщик, рассматривал мебель, стены и самого старика, обутого в мягкие
войлочные туфли.
   В столовой по-прежнему стоял  квадратный  старинный  стол,  за  которым
недавно еще собиралась  большая  семья:  два  сына,  три  дочери,  зять  и
племянник - агроном, приезжавший из  деревни  погостить  к  дяде  в  город
Венев.
   А теперь все разъехались. Оба сына и дочка-фельдшерица уехали на  войну
в первые же дни,  зятя  недавно  ранили,  две  дочери  поехали  к  нему  в
госпиталь, да там и остались санитарками, а где племянник - этого никто не
знает. Говорили, будто ушел он к партизанам. Может быть, и  в  самом  деле
ушел. Многие ушли.
   Остались только старик со старухой.
   И вот сейчас чужой человек шагает по их дому, по теплым  комнатам,  где
они прожили почти сорок лет.
   Дом этот сколочен собственными руками,  вот  этими,  все  еще  крепкими
руками потомственного плотника.
   Взрослые дети помогали