едавно на Урале видел". Я спрашиваю:  "Какого  Петю?"
Потому что мы уж с дедушкой, после того как на  наших  глазах  утонул  тот
пароход, не надеялись увидеть тебя в живых. А Иван Федорович говорит: "Как
какого Петю? Обыкновенного, вашего внука Петю. Он с моим сынком  Гришей  в
одном детском доме находился, а  сейчас  учится  в  школе".  Тут  я  сразу
записала твой точный адрес, где ты находишься, и отправила тебе письмо. Но
почти год никакого ответа не было, хотя  я  писем  пять  еще  написала.  А
дедушка Ерофей Кузьмич, прямо на удивление  всем,  начал  поправляться.  И
вскорости поступил на работу - правда, не на тракторный, потому что далеко
было туда ездить и помещений для жилья там еще не было, кроме  палаток,  а
здесь же, в поселке, в стройконтору...
   - Ее уж тут давно нету, этой стройконторы, - сказал Ерофей  Кузьмич.  И
показал в окно: - Она вон где была. А теперь наши барышни, - он кивнул  на
жиличек-геодезисток, - свою контору там открыли. И  буровые  мастера  тоже
там помещаются. Здесь ведь  все  теперь  по-другому  будет,  не  так,  как
поначалу замышлялось. Гидростанция  тут  все  по-новому  произведет.  Ведь
плотина - она чуть в стороне отсюда начнется...
   - Я знаю, - сказал Петя. - Я это видел на чертеже...
   А бабушка обидчиво сказала:
   - Если хочешь, Ерофей  Кузьмич,  сам  рассказывай."  Я  помолчу.  Я  не
обидчивая...
   - Нет, уж лучше ты сама. У тебя хорошо получается, - похвалил дедушка и
улыбнулся. - Может, ты впоследствии книгу обо всем этом составишь...
   - Книгу я составлять не буду, - сказала бабушка, - а  что  помню,  могу
рассказать. Ведь этот блиндаж,  Петенька,  где  мы  жили,  он  тут  совсем
недалеко, его только под снегом сейчас видать. И вот один раз ночью, когда
мы после боев еще жили в блиндаже, у Ерофея Кузьмича опять заболело плечо.
Он, конечно, не может уснуть, ворочается и  все  что-то  такое  ворчит.  Я
проснулась, спрашиваю: "Что это ты опять ворчишь, Ерофей  Кузьмич?"  А  он
говорит: "Не ворчу, а  думаю:  как  же  это  все  странно  получается?  Я,
например, каменщик, а живу в блиндаже. Неужели сам  себе  дом  сложить  не
могу? Неужели вот так все буду ждать у моря погоды?"  Я  ему  говорю:  "Но
ведь скоро нам, наверно, дадут квартиру". Он  говорит:  "Мало  что  дадут.
Надо самим об себе подумать. Надо, напротив, даже другим пример показать".
И вскорости утром, как раз вот также в воскресенье, он выходит из блиндажа
и  подает  мне  команду  идти  за  ним.  Я,  конечно,  иду,  хотя  еще  не
догадываюсь, куда и зачем. Прошли мы этак с километр расстояния, вдруг  он
останавливается и говорит: "Вот на этом месте мы поставим домик, и  с  нас
начнется вся улица". А улица, я же говорю, вся лежала в  развалинах,  один
битый, горелый кирпич. Но Ерофея  Кузьмича  переупрямить  нельзя.  Раз  он
забил себе в голову идею, значит, он уже не отступится. На другой же  день
он пошел в райсовет, написал заявление. И  я  смотрю,  приходит  к  нам  в
блиндаж  девушка-техник.  "У  райсовета,  говорит,  против   вашего   дома
возражений нету, но мы только удивляемся в  райсовете,  что  вы,  такие  в
общем пожилые люди, беретесь за такое дело. Однако, говорит, райсовет, чем
может, пойдет навстречу..."
   - Длинно ты рассказываешь, Надея, - заметил  Ерофей  Кузьмич.  -  Очень
длинно у тебя получается...
   - Но ведь домик-то мы тоже не враз  построили,  -  сказала  бабушка.  -
Выводили сначала фундамент. В блиндаже у нас висел фонарь "летучая  мышь".
Подарил его нам на прощание один сержант-сибиряк, Миша Падерин. И вот, как
Ерофей Кузьмич придет с работы из стройконторы, отобедает,  поспит  часок,
сейчас мы берем этот фонарь и идем на свое строительство -  Полыхаевстрой.
Это так шутейно назвали наш домик в райсовете. Повесим, бывало, фонарь  на
треногу и копаемся в кирпичах до  полной  ночи,  выбираем  целые  кирпичи.
Копаемся  так  неделю,  вторую  -  вдруг  однажды  вечером  видим:  вокруг
загораются  такие  же,  как  у  нас,  фонари.  Это,  оказывается,   другие
застройщики появились и тоже, как мы, работают. Матерьял тем более тут же,
под  руками,  -  обгорелые  кирпичи  и  балки.  И  райсовет   тоже   начал
строительство. "Ну, теперь, Надея, выходит, мы вступили в соревнование,  -
говорит мой Ерофей Кузьмич. - Теперь зевать не надо. Интересно, кто скорее
построит". А мы и так не зевали. Работали, как говорится, во всю душу.
   - Да уж, работали, ничего не скажешь, серьезно,  -  поддержал  дедушка,
взглянув на внука. - Работали на полную совесть. Ляжешь после этой  работы
спать, и все еще тело у тебя ходуном ходит и перед глазами стоят  кирпичи,
раствор и кирпичи. Я тебя, Надея, - повернулся он к бабушке,  -  не  хотел
тогда хвалить за твою работу. Боялся хвалить. Думал, что ты загордишься от
похвалы. А сейчас могу сказать:  боевая  ты  женщина,  хотя  и  считаешься
старушка. Другим и молодым против тебя не устоять...
   Бабушку смутила эта  похвала.  Она  слегка  зарумянилась  и  продолжала
рассказывать, уже не глядя на дедушку, называя его по-прежнему официально,
по имени-отчеству:
   - Ерофей Кузьмич больше всего старался поскорее выложить передний  угол
дома, с которого улица начинается. И как только  мы  выложили  этот  угол,
Ерофей Кузьмич сейчас же выстрогал дощечку, раскалил костыль  и  выжег  на
дощечке название улицы, какое раньше было, и  номер  дома  -  номер  один.
Дощечку эту он приколотил на угол, полюбовался и мне  велел  полюбоваться.
"Вот, говорит, гляди, Надея! Теперь у нас есть точный  адрес.  Пиши  внуку
новое письмо..." Я, конечно, написала.
   - Это правильно, - подтвердил дедушка, - она читала мне это  письмо.  Я
только сердился тогда, что она много плачет. Все письмо закапала  слезами.
Все буквы расплылись, раскисли...
   Это замечание бабушка пропустила мимо ушей. Она  торопилась  досказать,
что начала:
   - Так вот, строительство наше, этот самый Полыхаевстрой, подходило  уже
к самому окончанию, когда мы узнали, что  недалеко  от  нас  соседи  наши,
большей  частью  женщины,  строят  артелью  дом  не  для   себя,   а   для
общественного дела, чтобы разместить в нем сирот, коих тогда  собирали  по
всем блиндажам. Вот тут дедушка Ерофей  Кузьмич  и  задумался.  "Нехорошо,
говорит, это у нас получается, Надея. Люди стараются для  общества,  а  мы
как вроде частники какие, только для себя. Не отдать ли нам  и  наш  домик
тоже под детский дом? А?" Я говорю: "Ну что ж, можем отдать. Мы пока  и  в
блиндаже поживем, а дети пусть сюда въедут, тем  более  у  нас  свои  дети
были. Пусть этот дом будет в  память  наших  погибших  детей".  И  тут  я,
конечно, заплакала. А Ерофей Кузьмич вот этак смотрит на меня, как всегда,
подозрительно и говорит: "Очень хитрые твои слезы, Надея.  Нехорошие  твои
слезы. Ты от жадности плачешь. Неохота тебе свой дом отдавать  детям,  вот
ты от этого и плачешь". Тут я ужасно как обиделась и сама пошла в райсовет
- заявить, что мы дарим наш домик в пользу детей-сирот. А в  райсовете  на
меня вот так замахали руками. "Что вы, что вы! - говорят. - Зачем нам  ваш
домик? Это временная мера, что мы тут детский дом  для  сирот  из  горелых
кирпичей создаем, а вообще-то скоро будут выстроены  настоящие  дома.  Уже
отпущены  средства".  И  правда,  пока  мы  строили  с  дедушкой  Ерофеем.
Кузьмичом свой домик, тракторный завод уже начал новые тракторы выпускать.
И другие наши заводы уже действовали опять на полную мощность, хотя  после
боев от них тоже только один битый кирпич оставался. Я ведь думала, что  я
так и умру, не увижу, как опять поднимется наш город Сталинград. А  сейчас
- пожалуйста, приезжают иностранцы и удивляются. "У нас,  говорят,  многие
города, где прошла война, еще и восстанавливать не собирались. А у вас все
идет как в сказке..."
   - Ты уж хоть иностранцев не затрагивай, а  то  никогда  не  кончишь,  -
улыбнулся Ерофей Кузьмич. - Ты про свой дом начала, а ударилась совершенно
в сторону. Будто в газету пишешь. И иностранцев для чего-то приплела.
   - Я могу совсем не рассказывать, - снова обиделась бабушка.
   - Нет, ты рассказывай, раз начала, но не виляй из стороны в сторону,  -
сказал Ерофей Кузьмич и нахмурился.
   Бабушка рассказывала, как, сложив домик, они начали его отделывать, как
им отпустили лес, как они сами пилили его, как  добывали  краску,  гвозди,
известку, шпингалеты и дверные ручки.
   - Ну, это все пустяки, - опять перебил ее Ерофей Кузьмич. - Что мы тут,
правда, сделали толково, так это подполье...
   Дедушка убрал из-под ног своих половик,  ухватился  за  медное  кольцо,
врезанное в пол, и без особых усилий поднял квадратную крышку люка.
   - Вот оно, подполье, - сказал он, глядя в темную яму. -  Я  сейчас  там
свет зажгу. - И потрогал выключатель.
   Яма при свете оказалась огромной, облицованной мелкой плиткой.
   - Это, конечно, не ахти какое сооружение, - вдруг застеснялся  дедушка.
- Не Волго-Дон, не  гидроузел.  Но  все-таки  кто  понимает,  поймет.  Тут
никакая подземная вода не  пробьется.  Это  уж  действительно  на  совесть
сделано. У нас тут и картошка, и капуста, и морковь хранится...
   - У нас же  огородик  при  доме,  -  вставила  свое  слово  бабушка.  -
Сейчас-то под снегом, ничего не видать, а весной - красота...
   - Красоты особой нету, - сказал Ерофей Кузьмич, - но хорошо, что  Волга
близко...
   - Вот это и нехорошо! - вдруг вздохнула  все  время  молчавшая  полная,
румяная геодезистка Вера.
   Но шустрая подруга  сейчас  же  схватила  ее  за  руку.  И  Вера  густо
покраснела.
   Ерофей Кузьмич посмотрел на жиличек.
   - Что вы сказали?
   - Да ничего особенного, - вместо Веры ответила  Галя.  -  Глупость  она
сказала...
   Ерофей Кузьмич чуть помрачнел. А бабушка продолжала рассказывать внуку,
как они с дедушкой читали первое письмо, написанное  внуком  "вот  этакими
буквами", как собирались поехать к  нему,  да  так  и  не  собрались,  как
обрадовались, когда узнали, что он поступил  в  ремесленное  училище,  как
готовили ему посылку, как ждали его...
   - И вот ты приехал, Петенька. Я даже все еще не верю, что  ты  приехал.
Ну, теперь у нас с дедушкой душа будет спокойна. Нам ведь больше ничего не
надо. Ничего. Был бы только ты у нас перед глазами.  Вся  надежда  наша  в
тебе...
   Говоря так, бабушка Надя взглянула на мужа  и  встревожилась.  Что  это
вдруг омрачился Ерофей Кузьмич? Может, она что-нибудь не  так  сказала?  И
девушки-жилички о чем-то перешептываются. Может, они заметили что-то?
   Бабушка  почувствовала  себя  неловко.  И  чтобы  выйти  из   неловкого
положения, сказала:
   - А у меня ведь еще  орешки  есть,  я  и  забыла.  Пойду-ка  я  принесу
орешки...
   Бабушка ушла на кухню.
   А дедушка Ерофей Кузьмич  подошел  к  жиличкам,  сидевшим  рядышком  на
сундуке, и сказал:
   - Ну что ж вы, барышни, секретничать-то перестали?  Или  уже  вышептали
все секреты?
   - Да мы и не секретничаем, Ерофей Кузьмич,  -  сконфуженно  проговорила
Галя. - Мы просто так...
   - Знаю я вас, - улыбнулся Ерофей Кузьмич. - И секреты  ваши  знаю.  Это
вам только кажется, что никто их, кроме вас, не знает.
   - Ну что  вы,  Ерофей  Кузьмич!  -  вздохнула  Вера.  -  Мы  ничего  не
сказали...
   - А вы скажите, не стесняйтесь, - посоветовал Ерофей Кузьмич. - Я  ведь
слыхал, как вы сказали про Волгу: нехорошо, мол, что Волга близко...
   - Ну, это правда нехорошо, - подтвердила Галя.  -  И  нам  самим  будет
неприятно, поскольку мы у вас живем. И тоже, как вы, привыкли. Но ведь еще
неизвестно, как все будет...
   - Нет, уже известно. Хорошо известно, - сказал Ерофей Кузьмич.
   - А что такое случилось? - спросил Петя.
   - Пусть вот они тебе объяснят, - показал дедушка на геодезисток.
   - Ничего особенного пока не  случилось,  -  сказала  Вера  и  кокетливо
поправила волосы. - Но тут по плану, в связи со строительством  гидроузла,
река, разумеется, должна разлиться. И при этих  обстоятельствах,  конечно,
не только этот домик, но и другие, рядом, будут...
   Вера увидела бабушку, вернувшуюся из кухни, и умолкла.
   - Словом, этот разговор сейчас ни к чему, - заключила Галя.
   - А почему? - спросила бабушка, поставив на стол тарелку с орехами. - Я
разве мешаю вам?
   - Нет, что вы, Надежда Павловна! - смутилась Вера.
   Все занялись  орехами.  Вера  попробовала  раскусить  орех  зубами.  Не
удалось. Она взяла щипцы. Бабушка засмеялась.
   - Не можешь, значит, Верочка, раскусить своими зубками-то? Не в  силах?
А ты погляди, как я делаю. - И прижала орех зубами. Орех  сию  же  секунду
щелкнул и раскололся. Бабушка положила его на ладонь. -  Видела,  Верочка?
Значит, зубы у меня еще есть. Все налицо, по  списку.  Значит,  я  еще  не
такая старая, а ты меня жалеешь...
   - Почему вы думаете, что я вас жалею?
   - Жалеешь. Боишься, что я расстроюсь, если узнаю, что ты знаешь...
   - Да я ничего такого не знаю.
   - Нет, знаешь. Знаешь, что этот домик придется  снести,  и  делаешь  из
этого секрет. Чтобы не  расстраивать  старуху.  -  Бабушка  вдруг  сердито
прищурилась. - Да неужели, ты думаешь, я цепляться начну за этот домик  во
вред всеобщему делу? Неужели я буду, как буржуйка  какая-нибудь,  плакать,
что вот, мол, пропадает моя собственность?
   - Да он и останется вашей собственностью, этот домик, - сказала Галя. -
Вам за него государство большие деньги  уплатит.  И  вам  в  другом  месте
квартиру дадут, еще много лучше этой...
   - Успокаиваешь? - сказала бабушка. - Да разве я на старости лет за  всю
мою трудовую жизнь заслужила такое, чтобы меня девочки успокаивали?  Разве
в деньгах дело? Разве я покой особый ищу?  Да  мы  с  мужем  моим  Ерофеем
Кузьмичом всю жизнь  во  всех  больших  делах,  какие  были,  участвовали.
Неужели я теперь, после всего, вот в этом домике замкнусь и ничего  вокруг
себя не увижу?..
   - Ну ладно, ладно, -  сказал  Ерофей  Кузьмич,  -  будет  тебе,  Надея,
непомерную гордость свою выказывать! Будет!..
   - А что, разве я неправду говорю? - спросила бабушка. - Разве у  нас  с
тобой, Ерофей Кузьмич, только и хватило силы, чтобы построить этот  домик?
Разве тут конец нашей силе?
   - Нет, это еще не конец, - поддержал жену Ерофей Кузьмич. -  Мы  еще  с
тобой поживем, поработаем, Надея, поглядим на все...
   - Вы, дедушка, хотели пойти со мной на Волгу, - напомнил Петя.
   - Пойдем, Петра, - сказал дедушка. - Пойдем. Я тебе сейчас покажу,  что
вокруг творится. А то, правда, засиделись мы тут...

   Москва, февраль 1951 г.



    Павел Нилин.
    Знакомство с Тишковым

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   Первым этого посетителя заметил секретарь райисполкома Акатьев. И  хотя
в посетителе не было на взгляд ничего необычного, Акатьев  все-таки  сразу
встревожился.
   Встревожился, правда, на одно мгновение.
   "Не может быть, - тут же успокоил он себя, вглядевшись издали  в  этого
неопределенного  возраста  человека,   шедшего   по   коридору   несколько
неуверенной походкой. - Не может быть,  что  это  сам  Перекресов.  Больно
простоват. Это, наверно, какой-нибудь командировочный. Мало ли их..."
   И Акатьев прошел в свой  пасмурный  кабинет:  по  случаю  весны  топить
перестали, а солнце еще слабо греет, и от каменных стен отдает холодом. Он
закурил, включил  приемник  и,  однако,  раньше  чем  диктор  заговорил  о
весеннем севе, опять подумал: "А вдруг это  все-таки  Перекресов?  Здорово
похож лицом..."
   Акатьев выглянул в коридор, но посетителя уже не видно было.
   Посетитель прошел прямо в приемную. И Олимпиада Семеновна, тоже, как  и
Акатьев, слушавшая радио, даже не подняв глаза на вошедшего, сказала,  что
председателя нет, что председатель еще не  приходил  и  что  она  в  конце
концов не может знать, где сейчас Сергей Варфоломеевич. Он, мол,  приходит
когда хочет. Может и вовсе не прийти.
   - Как же это так? - мягко возразил посетитель. - Ведь  начало  занятий,
кажется, в девять...
   В этот момент и вошел в приемную Акатьев.
   - А вы  по  какому  вопросу?  -  спросил  он,  глядя  на  посетителя  и
внимательно и взволнованно.
   - Да я, собственно,  хотел  видеть  Сергея  Варфоломеевича,  -  как  бы
замялся посетитель.
   - По личному, что ли, вопросу? - еще раз поинтересовался Акатьев.
   - Да нет, пожалуй, не по личному, - улыбнулся посетитель и сам спросил:
- А вы кто?
   И вот так он это спросил, как будто и просто и  мягко,  но  все-таки  с
чуть уловимой строгостью, что Акатьев вдруг  растерялся  и,  отбросив  все
сомнения,  понял,  что  перед  ним  стоит  действительно  сам  Перекресов,
которого он видел до этого только один раз, и то  в  областной  газете  на
снимке. Да и посетитель, когда Акатьев назвал свою  должность  и  фамилию,
сказал:
   - Я Перекресов. Вот что, товарищ Акатьев: нельзя ли  все-таки  поискать
Сергея Варфоломеевича?
   Всех удивило не то, что Перекресов сюда приехал.  И  до  Перекресова  в
Утаров приезжали не раз секретари обкома.  Непонятно  и  просто  загадочно
было, на чем он прибыл, на каком, так сказать, виде транспорта.
   Поезд очередной прошел через Утаров часа два назад. И едва ли секретарь
обкома поехал бы на поезде. Проще же всего  на  машине  -  на  "ЗИСе",  на
"ЗИМе"  или  в  крайности  на  "Победе".  Но  никаких   автомобилей   близ
райисполкома не было, когда Акатьев пешком пересекал площадь, чтобы  лично
известить председателя на квартире о таком неожиданном визите.
   Марина  Николаевна,  веселая  толстушка,  поливала  цветы  на  открытой
террасе. Увидев Акатьева, она помахала ему рукой, потом поставила лейку и,
кивнув на окна, приложила палец к губам, что  значило:  "Не  шуми,  Сергей
Варфоломеевич спит".
   - Перекресов, - сказал, тяжело дыша, Акатьев, даже забыв поздороваться.
   - Что Перекресов?
   - Перекресов приехал. Будите скорее Сергея Варфоломеевича.  Вот  сейчас
начнется компот...



2

   - Убил меня Терентьев, - тяжко  вздохнул  Сергей  Варфоломеевич,  когда
Марина Николаевна наконец растолкала его на кровати и он с трудом  уяснил,
в чем дело. - Просто убил... Устроил, понимаешь ли, в такое время  свадьбу
своей дочки, оторвал от дела столько ответственных людей - и  вот  теперь,
пожалуйста... Звони, Марина, к Коршуновым... Ой, да  ведь  и  Коршунова-то
нет! Ну, теперь все!
   Сергей Варфоломеевич, заспанный, всклокоченный,  вышел  в  столовую  и,
заметив в растворенную  дверь  Акатьева,  стоявшего  в  передней,  крикнул
раздраженно:
   - Да чего же ты там стоишь? Заходи!
   - Вы  не  беспокойтесь,  Сергей  Варфоломеевич!  -  взволнованно  начал
Акатьев. - Что касается цифрового материала, у нас все под руками. Мы  как
раз вчера подбили итоги...
   - Глупый ты человек, - слабо улыбнулся председатель. - Извини меня,  но
ты, ей-богу, глупый. Перекресову цифры не нужны. Это Виктор  Иваныч  любил
цифры. Он за цифры и пострадал. А  Перекресов,  это  известно,  любит  все
поглядеть в натуре. Любит с черного хода зайти. Он вот так же, передавали,
в Заюрск заехал. К нему кинулись с цифрами, а он  говорит:  "Назовите  мне
лучше, какие вы знаете сорта  ранней  капусты".  Ну,  и  первый  секретарь
райкома тут же, на глазах у всех, и скапустился.  Перекресов  -  это  черт
своего дела! - Сергей Варфоломеевич округлил  глаза.  -  Боже  мой,  какая
невиданная перестройка идет по всем вопросам, а мы, то есть вы,  -  строго
посмотрел он в упор на Акатьева,  -  все  норовите  по-старому!  Цифры!  -
Сергей Варфоломеевич зажмурился, как от горького. - И к тому же эта глупая
свадьба у Терентьева. Ну, скажи на милость, кто устраивает свадьбы  ранней
весной? Все добрые люди, в  сельской  тем  более  местности,  приурочивают
свадьбы к осени, после уборки хлебов. А  у  Терентьева  дочь,  видишь  ли,
торопится.  Она  с  мужем  едет  на  целинные  земли.  П