утеплять этот дом, благоустраивать его. Посадили
фруктовый  садик  во  дворе,  каждую  весну  обмазывали  стволы   деревьев
известью, каждую осень обматывали их тряпьем и  рогожей,  чтобы  мороз  не
потревожил, чтобы заяц не обгрыз.
   Постепенно завели корову, козу, гусей и посадили свирепого пса Баритона
сторожить имущество.
   Все было свое, нажитое, заработанное.
   А сейчас - странное дело! - ничего не жалко старику Бахмачеву, и только
противно, что чужеземец трогает руками его, старика, добро  и  на  толстом
лице чужеземца шевелится улыбка, ненужная для грабителя  и  очень  обидная
для хозяина.
   Немец вертит в руках крошечные валенки покойного внука.
   Дед отворачивается. Противно ему до боли  смотреть  в  этот  момент  на
немца.
   И зачем тут оказались валенки внука?
   Потом немец снимает с вешалки шубу самого старика. Шуба  немцу,  должно
быть, нравится. Он щелкает языком. Примеряет ее. Она великовата ему.
   Но он все-таки, видимо, думает взять ее и говорит  старику  на  ломаном
русско-польско-украинском языке, что если сюда,  когда  он  уйдет,  явятся
немецкие солдаты, следует  им  сказать,  что  эта  шуба  принадлежит  ему,
обер-лейтенанту Фердинанду Эшке.
   И тут он замечает велосипед. Хороший велосипед. Племянник обычно  ездил
на нем из деревни в Венев. Немец говорит:
   - Этот машин имеет господин Эшке.
   - Это же племянника велосипед, - объясняет старик. - Шуба моя.  Я  тебе
ничего не говорю, бери. А это племянника вещь. Понятно?
   - Молшать! - вдруг закричал  немец.  -  Я  сказаль:  этот  машин,  этот
аппаратен, есть собственность господин Эшке.
   - Ну, пес с тобой! - сказал старик. - Ешка так Ешка.
   Он терпеливо молчал все время, пока немец осматривал и ощупывал вещи  и
приказывал говорить о каждой, что она принадлежит господину Эшке.
   Наконец немец заинтересовался небольшими портретами на стене.
   На один портрет он долго смотрел, потом спросил:
   - Фатер? Ойтец?
   - Это Гегель, - сказал старик.
   - Кто?
   - Гегель.
   - Что есть Гегель?
   - Ну, это я тебе в точности не могу объяснить, - сказал старик.  -  Это
дочка моя тут его повесила. Ученый он у  вас  какой-то.  Гегель.  Немецкий
ученый. Дочка моя  в  институте  его  изучала.  И  вот  повесила  тут.  Из
уважения.
   - Коммунист? - сердито спросил Эшке.
   - А кто его знает, - сказал старик.
   Обер-лейтенант заорал, замахнулся на старика, но не  ударил,  а  только
толкнул и приказал сейчас же снять портрет.
   Нерасторопность старика раздражала обер-лейтенанта.
   В конце концов он сам сорвал со стены портрет и растоптал его.
   - А может, и не коммунист, - сказал старик. - Темный человек что угодно
может растоптать.
   Немец вошел в спальню.
   На большой, двуспальной  кровати  лежала  старуха,  укрытая  с  головой
теплым стеганым одеялом. Немец сдернул с нее одеяло. Он чего-то  испугался
вдруг и спросил тревожно:
   - Чей женщина?
   - Жена моя, - сказал старик. - Хворает. Вот я при ней и нахожусь.
   Немец со всех сторон осмотрел кровать, осмотрел даже все под  кроватью,
снова потрогал одеяло и почти задумчиво сказал:
   - Эта кровать имеет собственность господин Фердинанд Эшке.  -  И  вдруг
закричал: - Убирайт женщин! Нельзя здесь женщин!
   - Хворает же она, я тебе объясняю, - сказал старик. -  Куда  же  я  ее,
больную, дену? Объясняю тебе русским языком - хворает...
   Но немец продолжал кричать:
   - Убирайт женщин! Убирайт!
   Видимо, он сам боялся захворать, что ли. Иначе старик Бахмачев никак не
мог объяснить его поведение.
   Немец вышел из спальни, внимательно оглядывая стены.
   Дверь в передней осталась незапертой. Он толкнул ее ногой  и  вышел  во
двор. Направился в пристрой, где разместились в темном  соседстве  коза  и
корова, гуси и куры. Осмотрел все тщательно, ласково  похлопал  корову  по
бокам рукой в перчатке, козе  состроил  рожу  и  передразнил  загоготавших
гусей.
   Потом долго со двора осматривал дом и после осмотра сказал старику, что
всем, кто спросит, надо говорить, что этот дом господина Эшке, что в  этом
доме живет господин обер-лейтенант Фердинанд Эшке.
   Все ему, должно быть, понравилось - и корова, и коза, и куры, и гуси, и
пес Баритон.
   Обер-лейтенант был очень доволен, что оказался предусмотрительным  и  в
первую минуту не застрелил злую собаку. Именно злая собака должна охранять
его, господина Эшке, дом.
   Боялся только, видимо, Эшке, как бы  его  соратники  не  захватили  это
облюбованное им жилище.
   Ведь не напрасно, опередив всех квартирьеров, он явился сюда. Все  вещи
должны  принадлежать  только  ему  одному.  А  тут  много  хороших  вещей.
Наконец-то Луиза будет довольна...
   Она все упрекает его в недостаточной практичности, пишет, что их сосед,
Лемке-младший, прислал жене из  России  три  роскошные  шубы  и  несколько
шерстяных отрезов. А он, Фердинанд, до сих пор ничего хорошего не прислал,
если, конечно, не считать  продуктов  и  обуви.  Кстати,  обувь  оказалась
непрочной. Вилли в первую же неделю разбил русские  башмаки.  Может  быть,
это потому, что он теперь увлекается футболом. А  маленькая  Луиза  просит
отца прислать какие-нибудь  кружева.  Она  становится  в  последнее  время
ужасной модницей.
   При воспоминании о детях у обер-лейтенанта щемительно  сжалось  сердце.
Да, да,  надо  думать  о  детях.  Надо  заботиться  о  их  будущем,  о  их
благополучии.
   Маленькая  мелочная  лавка  на  окраине  Мюнхена  должна  после   войны
превратиться в магазин, в отличный магазин с красивой вывеской: "Фердинанд
К.Эшке. Галантерея и прочие товары".
   Для того чтобы осуществилась эта мечта,  надо  действовать  решительно.
Луиза, как всегда, права. Надо действовать смело и решительно,  не  терять
времени.
   Осмотрев еще раз дом старика, Фердинанд  Эшке  сказал,  что  он  сейчас
уйдет, но через час - через два придет снова. Поэтому  старик  должен  все
сохранить до его прихода в полном порядке.
   За это господин Эшке обещает ему не убивать его, старика.
   Но если  старик  ослушается,  господин  обер-лейтенант  вынет  вот  эту
штуку...
   Обер-лейтенант похлопал по кобуре и, улыбнувшись, сказал:
   - Пиф-паф!
   - Ужас как ты меня напугал! - сказал старик. - Ну, стреляй!
   - Я тебя знайт, старик! - закричал вдруг с визгом господин  Эшке.  -  Я
тебя знайт! Я знайт, где твой дети!..
   Об этом, конечно, не мог знать господин Эшке,  но  он  уже  привык  так
пугать и на дорогах Польши, и на дорогах Франции, и на дорогах России.  Он
привык пугать.
   Через час  он  явился  снова  в  сопровождении  рослого,  медлительного
солдата.
   Унылый этот детина всю ночь  запаковывал  посылки,  запихивая  в  мешки
добро старика Бахмачева.
   А сам обер-лейтенант сидел около солдата с  блокнотом  и  карандашом  и
тщательно записывал каждую вещь, боясь, может быть, как  бы  при  упаковке
солдат не стащил чего-нибудь.
   Старик Бахмачев при этом не присутствовал. Он сидел в  темной  комнате,
около больной жены, перенесенной сюда из спальни, и все говорил ей одно  и
то же, успокаивал ее:
   - Ничего, Клавдя, ничего! Все равно Москву они не возьмут.  Никогда  не
возьмут! Не могут...
   И похоже было, что имущество этих стариков, все их  достояние,  нажитое
за всю жизнь, находится не здесь, в этом домике, а  где-то  в  Москве.  Не
попадет туда немец. Никогда не попадет.
   - Все считают, - сказала  старуха,  прислушиваясь  к  чужому  говору  в
соседней комнате. - Наше считают. Наше добро, Федя.
   - Пусть считают, - сказал старик. - Пусть  считают.  Ихнее  такое  дело
сейчас - считать...
   Он вышел на  кухню,  чтобы  принести  жене  попить,  и,  проходя  через
столовую, увидел много тюков.
   Немцы прервали на минутку свое занятие, и обер-лейтенант,  привстав  со
стула, стал объяснять старику, что все это делается  в  его  интересах,  в
его, старика, интересах - и тюки запаковываются в его интересах, и  в  его
же интересах дом становится собственностью господина Эшке.
   Могло бы быть хуже, если б этим занялись немецкие солдаты. Было б много
хуже...
   - Да бери ты, бери! - брезгливо успокоил его старик. - Раз ваша  взяла,
бери. Ну, а когда наша возьмет, тоже не жалуйся.
   - Молшать! - закричал немец,  не  поняв,  но  догадавшись,  что  старик
сказал что-то очень обидное для германской армии. - Я тебя знайт,  старик.
Я понимайт твой старый, глупый голова...
   После этого разговора немец распорядился, чтобы старик  больше  никогда
не появлялся перед  его,  господина  Эшке,  глазами.  Пусть,  пока  больна
старуха, он сидит с  ней  в  этой  маленькой  комнатке.  А  когда  старуха
поправится, они должны уйти отсюда навсегда. Навсегда уйти. Иначе господин
Эшке объявит их партизанами, и тогда их вздернут где-нибудь на площади,  в
назидание другим. Вздернут на фонарь.
   Больше старик Бахмачев и в  самом  деле  ни  разу  не  появлялся  перед
глазами обер-лейтенанта. Он выходил из темной комнаты только в часы, когда
обер-лейтенант отсутствовал.
   Все в доме делалось без ведома старика, будто его вовсе тут и  не  было
никогда.
   Унылый Карл, похожий на гигантскую, плохо разрисованную  куклу,  каждый
день, по приказанию обер-лейтенанта, входил в гусятник  и  отрубал  голову
очередному гусю.
   Увидев старика Бахмачева во дворе, Карл делал любезное  лицо,  прижимал
руку к сердцу и что-то такое старался объяснить старику  на  своем  языке.
Может, он хотел успокоить его или извиниться перед ним. Но  все  это  было
безразлично старику.
   Очередного гуся Карл долго жарил на кухне, распространяя удушливый  чад
на всю квартиру, и ждал обер-лейтенанта к обеду. Карл  же  доил  корову  и
кипятил воду для господина Эшке.
   Баня в городе не работала. И господин Эшке, должно быть, никак  не  мог
отмыться после многодневного марша. Он мылся  каждый  день,  усаживаясь  в
детскую цинковую ванну, но какой-то нервный зуд по-прежнему терзал его.  А
может быть, его терзали вши...
   Наконец Карлу посчастливилось найти где-то большое  деревянное  корыто.
Он наготовил кипятку, и обер-лейтенант впервые  смог  погрузить  все  свое
исчесанное тело в горячую, благодатную воду.
   Он мылся долго, чмокал, вздыхал,  отфыркивался,  потом  вытерся  насухо
мохнатой хозяйской простыней, натянул теплые стариковы подштанники,  надел
шелковую сорочку зятя, выпил несколько рюмок водки, плотно закусил  и  лег
спать.
   На  широкой,  двуспальной  кровати  хозяев  уверенный   господин   Эшке
почему-то всегда чувствовал себя неуверенно.
   Перед сном он обязательно осматривал всю кровать, заглядывал  даже  под
матрац и, убедившись, что ничего подозрительного вокруг нет, все-таки звал
Карла.
   - Карл, твой начальник поручает тебе оберегать его покой...
   Карл понимающе наклонял голову и через минуту уходил спать.
   Все это повторялось в точности каждый вечер.
   Обер-лейтенант, вообще говоря, не страдал бессонницей, но в этот вечер,
после горячей ванны, он долго не мог уснуть.
   Он ворочался, сопел, вздыхал.
   Поскорее бы окончилась эта дьявольская война, и можно  было  бы  начать
устраиваться по-настоящему.
   Надо только поскорее усмирить  этих  упрямых  русских,  и  тогда  жизнь
пойдет нормально.
   Господин Эшке мог бы даже не возвращаться в Мюнхен. Он мог бы  остаться
в России. И он не стал бы искать себе другого места. Он мог бы  поселиться
в Веневе, вот в этом самом доме. Разве это плохой дом? Он перевез бы  сюда
жену Луизу, и дочь Луизу, и сыновей - Карла и Вилли.
   Жена давно мечтает о тихой жизни. Чем здесь не  тихая  жизнь?  Ведь  не
вечно будут греметь пушки? Партизаны? Но это  только  во  время  войны.  А
потом не будет никаких партизан. Будут работники.
   Может быть, после войны господин Эшке не будет  слишком  суров  к  этим
бывшим хозяевам его, господина Эшке, дома. Очень возможно, что он  оставит
их у себя в работниках, и они будут всю жизнь благодарны ему за то, что он
не убил их и не выгнал, а дал возможность жить.
   Да, да, именно в Веневе мог бы остаться господин Эшке.
   Еще вчера майор  Штрайх  сказал,  что  ему,  Эшке,  возможно,  придется
остаться в Веневе на  длительный  срок,  пока  будут  развиваться  крупные
операции. А потом, вероятно, и после этих  операций,  он  сможет  остаться
здесь, закрепить за собой это хозяйство и расширить  его  за  счет  других
хозяйств. Вот так и обогащаются умные, предприимчивые люди.
   Где-то совсем близко загремели танки.
   Обер-лейтенант прислушался и улыбнулся.
   Это гремели немецкие танки.  Они  расположились  как  раз  позади  дома
господина Эшке. Они охраняют его благополучие.
   Он организует здесь большую молочную ферму и будет  вывозить  молоко  в
Москву.
   Конечно, он не обязан здесь жить  безвыездно.  Он  сможет  бывать  и  в
Мюнхене. Можно даже не приглашать сюда Луизу с детьми, если они не  хотят.
Можно здесь жить одному с какой-нибудь русской... с  какой-нибудь  русской
красоткой. И изредка навещать Луизу.
   Луиза не станет протестовать. Она разумная женщина. Она поймет интересы
семьи...
   На этом господин Эшке уснул.
   Он спал, утонувши в хозяйских перинах. Ему было душно. Он разметался во
сне.
   Но вдруг в этот счастливый сон ворвался майор Штрайх.
   Всклокоченный, грозный, он начал выгонять обер-лейтенанта из его дома.
   Обер-лейтенант был удивлен и видом майора, и его поведением,  и  больше
всего тем, что майор почему-то ругал его не по-немецки, а по-русски.
   - Выходи! - кричал майор. - Выходи! Или я тебя...
   Майор кричал так оглушительно, что  обер-лейтенант  даже  проснулся  от
этого крика и, к несказанному своему удивлению,  увидел,  что  перед  ним,
господином Эшке, стоит не майор, а старик Бахмачев.
   - Выходи! - кричал старик Бахмачев. В руках у него был топор.
   Эшке стал искать под подушкой револьвер, но его не оказалось, и  одежды
тоже не было около него.
   Голый господин Эшке выпростал ноги из-под одеяла и  крикнул  три  раза,
как ворона:
   - Карл! Карл! Карл!
   Но никто ему не ответил.
   А старик Бахмачев уже спокойно спрашивал:
   - Ну, выходишь, что ли, рыжий дьявол? Ты смотри, как угрелся  на  чужой
постели...
   И спокойствие это больше топора напугало господина Эшке. Он понял,  что
произошло что-то невероятное и, может быть, непоправимое.
   Он накинул на себя одеяло и молча пошел из спальни, но старик сдернул с
него одеяло.
   Не сказав ни слова, голый обер-лейтенант поднял с пола  дырявый  коврик
и, прикрывшись им, пошел на кухню. Он надеялся, может быть,  найти  своего
верного Карла.
   Карла, однако, нигде не было.
   А старик Бахмачев стоял, вооруженный плотницким топором,  и  по  глазам
его было видно, что достаточно обер-лейтенанту сделать одно подозрительное
движение, как  старик  немедленно  приведет  в  действие  этот  испытанный
инструмент.
   - Выходи! - еще раз повторил старик.
   И если господин Эшке правильно понял,  старик  приглашал  его,  голого,
выйти прямо на улицу, на снег. Но ведь он недавно  принял  горячую  ванну,
ведь он может простудиться!
   - Выходи, последний раз прошу, - сказал старик. - Оглох, что ли?
   И господин Эшке наконец повиновался.
   Он вышел на заснеженное крыльцо.
   Падал хлопьями мокрый снег.
   Почти у самого крыльца прогремел выстрел.  Господин  Эшке  попятился  к
двери, но старик толкнул его.
   И, ужасаясь своему  будущему,  обер-лейтенант  поставил  голую  ногу  в
глубокий снег.
   Позади дома, где стояли немецкие танки, было видно багровое  зарево,  а
вдоль улицы с криком и цоканьем скакали всадники.
   Обер-лейтенант вгляделся в  них  и,  повернувшись  к  старику,  как  бы
объясняя ему и жалуясь, закричал:
   - Казакен! Казакен!
   - А я что ж, не вижу, что ли? -  сказал  старик.  -  Я  сам  вижу,  что
казаки. Я же тебя для этого и побеспокоил, чтобы казакам сдать. А как же!
   - Зима. Мой одежда, мой одежда!
   Но старик уже держал в руках его  одежду,  его  офицерский  мундир.  Он
бросил их ему.
   - Найн, - сказал немец. - Я хотель ваша одежда. Я  есть  ваш  арбайтер,
работник, слуга...
   - Ну, это ты лишнее говоришь, - сказал старик. - Мне работники пока  не
требуются. Я еще, слава богу, сам работник, дай бог всякому.  А  ты  давай
выходи со двора. Нагляделся я на вас на всю жизнь. Будет. Пускай теперча с
тобой казаки займутся...
   И так как собеседников подходящих не  было,  старик  посмотрел  на  пса
Баритона, с рычаньем выползавшего в этот момент из конуры, и сказал ему:
   - Чего захотели, а?

   Москва, декабрь 1941 г.



    Павел Нилин.
    Впервые замужем

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Не понимаю мужчин-алкоголиков. Что  это  значит  "не  могу  отстать  от
водки?". Вот, скажем, я. Уж как я безумно  любила,  например,  кино,  даже
выразить невозможно. Бывало, хлебом меня не корми,  только  показывай  мне
кинокартины. Некоторые я по два, по три, по четыре раза смотрела.  Но  как
родилась Тамара, тут сразу все оборвалось. А почему? А потому, что,  когда
воспитываешь ребенка, тем более - без мужа, надо думать в первую очередь о
ребенке. И о том, что ему требуется и печенье, и молочко,  и  конфетки,  и
туфельки. И, стало быть,  нечего  тратить  деньги  на  пустяки.  Лучше  их
придержать на всякий случай. Ребенок - это  уж,  как  я  понимаю,  превыше
всего.
   Хотя многие, конечно, считали, что Тамара - ошибка  моей  молодости.  Я
родила ее, когда  мне  не  сравнялось  и  восемнадцати.  И  о  замужестве,
понятно, никакого разговора уже не было.  И  не  могло  быть,  потому  что
Виктор, как говорится, пожелал остаться неизвестным. И уехал сейчас же  на
стройку - на Ангару, что ли, не сообщив даже адреса.
   А я осталась одна с Тамарой в общежитии. То есть  не  совсем  одна;  но
почти что одна с двумя подругами, тоже такими же, как я тогда, бетонщицами
- Галей Тустаковой и Тиной Шалашаевой, а также с Зоей Егоровой, но ее я не
хочу припутывать.
   Было это больше двадцати лет назад, но  я  до  сих  пор  помню  все  до
мельчайших подробностей, как эти мои подруги привезли меня  из  родильного
дома в общежитие. И даже купили по этому случаю цветы и  бутылку  красного
вина, чтобы самим же ее тут выпить за здоровье моей дочки. И, понятно,  за
мое здоровье.
   Все было в какой-то, я помню,  суете.  И  больше  всех  суетилась,  как
всегда, Галя Тустакова.
   - У нас, - говорила, - внизу,  в  красном  уголке,  идет  сейчас  очень
важное собрание насчет морального облика. Ты, ясно-понятно, не пойдешь.  А
мне велел Осетров выступить. Позволь, я  надену  на  минутку  твои  чулки,
поскольку, понимаешь, у меня чулок поехал, спустила петля. И кофточку твою
с кружевным воротничком, разреши, надену...
   - Пожалуйста, - сказала я. И тут увидела  вошедшего  к  нам  коменданта
Личагина.
   - Ну, поздравляю тебя, Антонида, - сказал Личагин.  И  без  приглашения
налил себе стакан вина из этой бутылки. Выпил, вытер  губы  о  скатерть  с
бахромой, вздохнул. - Но ты, - сказал,  -  пойми-усвой  и  мое  положение,
Антонида. Ребенок, тем более  девочка,  это,  конечно,  очень  хорошо.  Но
находиться здесь, в общежитии, по правилам внутреннего распорядка, ей ведь
все-таки  совсем  не  положено.  Она  получается  для  нашего   дела   как
постороннее лицо. После двадцати трех часов, ты сама понимаешь, у нас  тут
все должно быть намертво-мертво. А ребенок  в  общежитии  в  любой  момент
может и зареветь, и что угодно сделать. Значит, отсюда какой будет  вывод?
Отсюда такой будет вывод, что я должен буду тебя  выселить.  И  как  можно
скорее, потому что с меня тоже строго спрашивают - санитарная  комиссия  и
другие...
   После этих слов я сидела с моей девочкой  очень  растерянная,  хотя  я,
конечно, и раньше понимала, что из общежития мне придется уйти. Но не  сию
же минуту.
   Я была уже готов