времени  папках  архива  старой,
царской сыскной полиции, если известно, что  люди,  на  которых  могло  бы
пасть серьезное подозрение, давно умерли, уехали или увезены в специальные
лагеря?
   Однако, сомневаясь, Жур все-таки продолжал работать, наводить справки и
перелистывать  архивные  дела,   в   которых   были   запечатлены   деяния
высококвалифицированных шнифферов,  или,  иначе  говоря,  медвежатников  -
специалистов по вскрытию сейфов и несгораемых шкафов.
   У Жура было твердое убеждение, что это "дело"  в  институте  сделал  не
новичок, не случайный вор, а именно крупный, опытный медвежатник.  И  Жура
поддерживал в этом убеждении  старейший  работник  московского  уголовного
розыска - Фомичев Виктор Карпович. Он первый назвал фамилию - Буршин.
   - Ох, это был мировой гад! - сказал Фомичев.
   - Именно был, - невесело улыбнулся Жур. - А где он теперь?
   - Это уж надо выяснить, - пожал плечами Фомичев.
   Выяснить  это  было  не  просто.  В  адресном  столе   назвали   адреса
четырнадцати Буршиных. Трое из них имели одинаковые  имена  и  отчества  -
Егоры Петровичи. Требовалось определить, кто из них  еще  в  старое  время
занимался взломом несгораемых шкафов.
   - Буршин, Буршин... Неужели он где-то сохранился до сих пор? -  говорил
Жур. - Было у меня еще в Сибири такое дело с  сейфами.  Тоже  был  замешан
Буршин. Ну да, Буршин. Но что-то  тогда  не  подтвердилось.  Отпустили  мы
его... Мужчина лет за сорок, рыжеватый... Он теперь, пожалуй, старичок...
   - Это старичок и работал, - подтвердил Фомичев.  -  Молодому  такое  не
сделать. Чистая работа. И нахальная. Кожаную перчатку или нарочно  бросил,
или обронил. А работал все время в перчатках. Следов от пальцев  нигде  не
видать...
   И все-таки след  от  Буршина  остался.  Остался  его,  если  можно  так
выразиться,  воровской   почерк,   позволивший   Фомичеву   вспомнить   не
кого-нибудь, а именно Буршина. Именно Буршин всегда работал  клешней.  Для
этого требовалась большая физическая сила. Но силу Буршину  не  надо  было
занимать. Силы ему еще хватало. А чтобы не напрасно расходовать ее,  он  с
годами  все  больше  удлинял  рычаг   клешни,   применяя,   так   сказать,
механизацию, облегчавшую этот подлый труд.


   И вот до тех пор, пока надо было  вспарывать  и  потрошить  несгораемый
шкаф, Буршин действовал и  осмысленно  и  деловито.  В  нем  проснулась  и
прежняя энергия и прежняя ярость профессионального вора,  сообщающая  всем
движениям необходимую ловкость, точность и быстроту.
   А затем началась цепь нелепых действий, таких нелепых,  какие  едва  ли
допустил бы в подобных обстоятельствах и молодой, начинающий,  малоопытный
ворюга.
   Может быть, это произошло оттого, что  Буршин  растерялся  в  последний
момент, осознав всю степень угрожавшей ему  опасности.  Ведь  это  была  в
самом деле его последняя кража. На нее он сделал самую крупную  ставку.  И
от ее исхода зависела теперь вся его жизнь, весь остаток жизни. Что будет,
если его сейчас поймают, разоблачат?
   Буршин вышел из института не так бодро, как вошел. Он  словно  постарел
вдруг еще на одно десятилетие. Руки и ноги дрожали, особенно  ноги.  И  он
даже присел на мгновение у входа,  чтобы  унять  дрожь.  Что  он  вдруг  -
струсил, что ли?
   Инструменты он сложил в зеленую брезентовую сумку, и она висела у  него
на плече, а деньги были рассованы по карманам и  равномерно  разложены  за
пазухой толстовки, подпоясанной ремнем.
   Деньги не радовали Буршина.
   Впрочем, он  и  раньше  не  радовался  деньгам.  Вернее,  не  испытывал
восторга при виде денег. Только досадовал, когда их в шкафу  или  в  сейфе
оказывалось меньше, чем он рассчитывал, приступая к делу.
   На этот раз, на взгляд, денег в шкафу было  примерно  столько,  сколько
предполагал Варов. И главное  -  деньги  в  купюрах  крупного  достоинства
удобно были упакованы в большие пачки.  Буршину  это  понравилось.  Он  не
любил возиться с мелочью.
   Все, таким образом, сложилось как будто удачно для Буршина. И  все-таки
он чем-то был расстроен. Наверно,  эта  внезапная  слабость,  стремительно
разлившаяся по всему телу, опечалила его. Неужели это  старость  или  сама
смерть так близко подступила к нему - и в такой неподходящий момент, когда
он несет деньги, которые должны, как он надеялся, изменить всю его  жизнь?
Неужели уж он такой старый и слабый? Неужели и эти деньги не принесут  ему
счастья?
   Буршин так и не смог унять дрожь в ногах. Они дрожали и  подкашивались,
когда он вышел на высокое, многоступенчатое крыльцо.
   Здесь, у крыльца, он хотел что-то сделать. Что-то важное ему надо  было
сделать. Но он не  мог  вспомнить,  что,  и  стал  медленно  спускаться  с
крыльца.
   Издали у фонаря он увидел Подчасова.
   Подчасов,  сгорбившись  и  засунув  руки  в   карманы   пальто,   ходил
взад-вперед.
   "Дурак какой! - беззлобно подумал про него Буршин. - Зазяб и не  видит,
что я вышел. Старый дурак! А вдруг я не окликну его и уйду -  он  и  будет
вот эдак до утра тут ходить. Совсем выжил из ума, малохольный".
   Буршин спустился с крыльца. И Подчасов  сию  же  минуту  приблизился  к
нему. Но Буршин не движением, а только глазами, строгим взглядом,  отогнал
его от себя и опять подумал: "Какой дурак! Уже обрадовался. Какая жадность
в людях!"
   Подчасов подождал Буршина на той стороне улицы. Но Буршин не подошел  к
нему, побрел по тротуару вдоль многооконного здания,  потом  направился  к
замерзшей реке.
   Вот тут только он вспомнил, что ему надо было сделать  у  крыльца.  Ему
надо было посыпать свои следы нюхательным табаком из пачки, что  лежала  в
боковом  кармане  пальто.  Он  специально  приготовил  эту  пачку,   чтобы
заставить розыскную собаку чихать, когда ее пошлют по его следу. Как же он
забыл об этом?.. Он же вчера еще купил эту пачку. И не так просто было  ее
купить. Почему-то теперь редко продают нюхательный  табак.  А  табак  этот
очень хорош для посыпки следов. Другая собака так расчихается,  что  и  не
захочет дальше идти.
   "Хотя все это пустяки, - уныло подумал Буршин. - При чем тут собака? Не
в собаках теперь дело. Дело сделано, а как дальше все пойдет, никто  этого
не знает. И незачем про это думать..."
   Тяжелое равнодушие ко всему вдруг окутало мозг Буршина. Он, как пьяный,
брел по заснеженному берегу, и мысли его путались,  терялись,  а  слабость
все разливалась по телу.
   Захотелось закрыть глаза и лечь прямо в снег, в сугроб, зарыть  голову.
Но он все-таки удержал себя от этого желания и продолжал шагать по берегу,
еле передвигая ноги. Какая-то нестерпимая тяжесть  давила  его.  И  он  не
сразу обнаружил эту тяжесть. А когда обнаружил, обозлился. Это, оказалось,
ремень от сумки с инструментами режет  ему  плечо.  И  груз-то  как  будто
небольшой, а плечо просто  отнимается.  Ослабел  Буршин,  сильно  ослабел,
отбегал, отворовался. А для чего и куда он тащит эти инструменты? -  Разве
он и дальше собирается вскрывать шкафы?
   - Да ну это к черту! - вслух сказал он и, опять оглядевшись,  скинул  с
плеча  ремень,  так,  что  сумка  с  грохотом  упала  на  каменные   плиты
прибрежного тротуара.
   Буршин наклонился над ней и, в последний раз осмотрев инструменты, стал
бросать их через парапет на лед реки. Он видел, как, скатываясь по откосу,
они прочерчивают тонкий след в снегу. Затем  он  бросил  через  парапет  и
сумку.
   Подчасов стоял в нескольких шагах от  Буршина  и  опасливо  смотрел  на
него, как на сумасшедшего. И в самом деле Буршин вел себя как сумасшедший.
С чего это все вдруг?
   В руках у Буршина остался только длинный рычаг, и он зачем-то долго нес
его. Он бросил его в сугроб уже на том берегу, когда перешел мост.
   Рычаг  этот  вскоре  нашли  сотрудники  уголовного  розыска.   На   нем
сохранились отпечатки пальцев Буршина. Отпечатки его пальцев  сохранились,
впрочем, и на других инструментах, также найденных вскоре.
   Не было отпечатков только на месте преступления, где Буршин  действовал
в перчатках и где оставил одну перчатку - то ли  по  рассеянности,  то  ли
нарочно, чтобы позлить тех, кто поведет по его следу собаку.
   Пачка же с нюхательным табаком так и осталась нераспечатанной в кармане
у Буршина.


   Раньше всего он поехал с Подчасовым на трамвае к Варову в Марьину рощу.
   Здесь Буршин аккуратно сосчитал украденные деньги, честно  разделил  их
между участниками, взял свою часть и поручил ее спрятать Подчасову.
   У Подчасова же он прожил три дня, не желая  впутывать  в  грязное  дело
семью в случае каких-нибудь непредвиденных неприятностей.  Предвидеть  все
никак нельзя.
   Подчасов служил ему так же, как раньше. Он  старался,  чтобы  гость  не
чувствовал никаких неудобств за время вынужденного сидения в его квартире.
Он сам готовил для него обед, бегал за водкой.
   Водки Буршин выпил за эти три дня очень много, но ни разу не был  пьян.
Водка не  могла  прекратить  напряженной  работы  его  мозга,  она  только
обостряла его мысли.
   Буршин обдумывал свое положение. Он даже чертил  какие-то  каракули  на
бумаге.
   Подчасов ходил на цыпочках.
   Вдруг Буршин сказал:
   - Ну-ка, дай мне бритву, Захарыч!
   Подчасов дал ему бритву.
   Буршин побрился и пошел домой.
   Домой он пришел очень веселый. Таким веселым дома  еще  не  видели  его
никогда. Он  улыбался,  потирал  руки,  будто  собираясь  бороться.  Потом
рассказал, что был за городом, искал работу, встретил старого  приятеля  и
загулял с ним немножко, по-стариковски.  Приятель  пообещал  его  устроить
бухгалтером на одном подмосковном заводе...
   - А мы думали, ты под трамвай попал, - сказала дочка.
   - Я-то? - удивился Буршин. И захохотал. - Да разве я могу  под  трамвай
попасть? Вы просто плохо знаете вашего папку!  Ваш  папка  ни  в  огне  не
горит, ни в воде не тонет.
   - Я хотел уж в милицию  заявить,  что  пропал  человек,  -  сказал  сын
угрюмо. - Но мама говорит: "Подождем еще денек. Может,  он  сам  объявится
или нам сообщат, если что-нибудь серьезное с ним  произошло.  Всякое  ведь
теперь бывает..."
   - Это хорошо вы сделали, что не заявили, -  сказал  отец,  и  лицо  его
потемнело на мгновение. Но потом он опять стал улыбаться.
   На столе весело запел самовар.
   Буршину вдруг захотелось купить  ребятам  торт.  Самый  большой,  самый
дорогой. Но он сейчас же раздумал: ребятам покажется подозрительным, что у
отца завелись такие деньги. Нет, лучше подождать...
   Вот устроится на курсы, скажет, что устроился на работу, и тогда  можно
будет слегка шикнуть. Бухгалтер имеет право шикнуть. Ведь он  получает  не
только зарплату, но и премии...
   Буршин представил себя в роли удачливого бухгалтера.
   И весь вечер жил в этой выдуманной роли. Потом лег  спать.  Во  сне  он
видел большую темную комнату и себя в этой  комнате.  Он  не  мог  из  нее
выйти. Шарил по стенам, спотыкался о какие-то брусья, поднимался, падал  и
опять начинал шарить по стенам.
   Наконец кто-то постучал в дверь. Значит, дверь  в  этой  комнате  есть.
Значит, можно выйти. Буршин обрадовался и пошел  на  стук.  Стучали  очень
сильно, и он проснулся от сильного стука во сне.
   Проснулся и снова услышал стук. Стучали в двери его квартиры.
   Буршин встал и в одном белье пошел к двери. Он спросил:
   - Кто тут?
   Ему ответили:
   - Уголовный розыск.
   Буршин сказал:
   - Одну минутку...
   И вернулся в спальню, чтобы одеться.  Все  спали.  Он  торопливо  надел
брюки, толстовку, ботинки и крадучись вышел  из  спальни  в  коридор.  Все
по-прежнему спали. Он сказал еще раз у двери:
   - Я сию минутку.
   И надел калоши, пальто и кепку.
   В тамбуре его ждали два  человека.  Буршин  вышел  к  ним  и  негромко,
стараясь придать своему голосу твердость, сказал:
   - Извините, я не расслышал: вам кого?
   - Буршина, - сказал один молодой человек и зажег электрический фонарик.
- Мы из уголовного розыска...
   - Я Буршин, - сказал Буршин. - Что вам будет угодно?
   - Будьте добры, - сказали оба молодых  человека  почти  одновременно  и
притронулись к его рукавам.
   Буршин покорно поднял руки. Его обыскивали. Он говорил растерянно:
   - Не понимаю: в чем дело? Я не спросил у вас даже документов.
   Документы ему были показаны. Сотрудники  розыска  вошли  в  квартиру  и
начали обыск.
   Буршин отдал бы все, чтобы сейчас не зажигали свет в его  квартире.  Он
безропотно пошел бы под расстрел, лишь бы дети не знали о его  позоре.  Он
сделал бы что угодно. Он ведь нарочно оделся и вышел в тамбур, чтобы никто
не услышал его разговора с сотрудниками розыска.
   А сейчас проснулись все - жена, дети, зять.
   В  квартире  шел  обыск.  В  шкафу  звенела  посуда,  посторонние  люди
перебирали в сундуке вещи, заглядывали под кровать, перебирали даже  землю
в большом цветочном вазоне.
   Буршин в пальто и в калошах сидел на кровати и мрачно  смотрел  в  пол.
Сын подошел к отцу и растерянно спросил:
   - Что это такое?
   - Это недоразумение, Ваня, - ответил отец, не подымая головы.
   Сын удивленно переспросил:
   - Недоразумение?
   - Вы поедете с нами, - сказали Буршину.
   Он, кряхтя, поднялся с кровати и, по-стариковски шлепая калошами, пошел
к выходу. Он был растерян. Он был стар. Он был глубоко несчастен.
   Но в машине, на свежем воздухе, он вдруг  окреп,  собрался  с  мыслями.
Перестал на какое-то время быть отцом, который любит  своих  детей.  Снова
стал вором-профессионалом, который знает, как вести себя  на  допросах,  и
которого ничем не удивишь.
   Жур ждал его в уголовном розыске.
   Перед Журом на столе лежало  несколько  фотографий  Буршина.  Буршин  в
молодости -  в  котелке,  в  красивом  костюме,  с  тросточкой.  Буршин  в
советское время, в годы нэпа, - в котиковой шапке, в длинной дохе.
   Жур извлек в эти дни из архива много "дел", в которых  были  описаны  и
манера Буршина и его способ вскрывать шкафы.
   Это Буршин всегда  на  месте  преступления  оставлял  какие-то  нелепые
инструменты, не имеющие никакого отношения к взлому, но нужные,  вероятно,
для того, чтобы запутать преследователей. И всегда, для особого воровского
шика, он любил выкинуть эдакий фортель - посмеяться над сторожем, положить
в разрушенный шкаф арбуз, или сайку, или кусок колбасы.
   Жур допрашивал его когда-то в Сибири. И  вот  довелось  встретиться  во
второй раз.
   В комнату вошел высокий пожилой человек в мохнатой  кепке  и  в  теплом
поношенном пальто.
   Жур пригласил его сесть.
   - Ну-с, Егор Петрович, здравствуйте...
   - Здравствуйте, - сказал Буршин и сел.
   - Гора с горой,  -  улыбнулся  Жур  приветливо,  -  как  говорится,  не
встречаются, а люди - они обязательно встретятся. Что это  вас  не  видать
было, Егор Петрович?
   Буршин ответил что-то невнятное, пошевелился на стуле. Потом сказал:
   - Закурить разрешите?
   Ульян Григорьевич подвинул ему портсигар.
   - Курите...
   Но Буршин не притронулся к его папиросам, сказал:
   - У меня свои...
   И вынул из кармана коробку трехрублевых папирос "Дели".
   Эти папиросы были единственной покупкой, какую он сделал самостоятельно
на украденные деньги.
   Из восьмидесяти тысяч он лично истратил всего три рубля.
   Жур достал с подоконника бутылку с кефиром, открыл ее, налил в стакан.
   Как бы извиняясь, он сказал:
   - У меня с желудком что-то такое. Я постоянно в это время кефир  пью...
А вам, Егор Петрович, чайку заказать?
   - Пожалуйста.
   - А может, кушать хотите? Бутерброды можно.
   - Нет, спасибо, - сказал Буршин, - я ночью ничего  не  ем.  Чаю  -  это
другое дело...
   Подали чай.
   Ульян Григорьевич размешал ложечкой кефир в стакане, отхлебнул  немного
и, хитро прищурившись, посмотрел на Буршина.
   - Постарели, Егор Петрович... А? Седина...
   - Немножко, - сказал Буршин, наклонившись над  стаканом.  -  Да  и  вы,
гражданин начальник, не помолодели...
   - Это верно, - согласился Ульян Григорьевич. - Годы не те...
   Помолчали. Ульян Григорьевич пил кефир. Буршин смотрел  в  стакан,  где
вертикально плавала чаинка.
   - А кепочка эта вам не идет, - прервал молчание Жур. - Вы ведь  всегда,
как мне помнится, франтом были.
   - Это я у сына взял, - конфузливо объяснил Буршин. - У меня летняя...
   - Вы ее снимите, - вроде посоветовал Жур. - Тут тепло... А сын-то у вас
какой молодец! Говорят, слесарь он... И говорят, хороший слесарь...
   - Да, - сказал Буршин и густо покраснел.
   - Неприятный сюрприз вы ему подготовили, - как бы нечаянно заметил Жур.
   Буршин промолчал. Он пил теперь чай. И со стороны могло показаться, что
все это  происходит  не  в  уголовном  розыске,  а  в  кабинете  какого-то
обыкновенного учреждения, где случайно сошлись два знакомых.
   Об уголовном розыске напоминал только большой стенд у стены,  увешанный
отмычками, фомками и другими орудиями воровского ремесла.
   Буршин допил стакан и отодвинул.
   Ульян Григорьевич сказал:
   - Ну, давайте, Егор Петрович, поговорим о деле. Рассказывайте, как  это
было. Все рассказывайте. Секретов у  нас  с  вами  нету.  Не  должно  быть
секретов...
   - Я ничего не знаю, гражданин начальник.
   - То есть как же это так? Буквально ничего не  знаете?  И  шкаф  не  вы
ломали?
   - Не я. Я такими делами не занимаюсь.
   - Бросили, что ли?
   - Бросил.
   - А работа - ваша. Чистая работа! Это не я один так считаю...
   - Я такими делами не занимаюсь.
   Жур задумался. Он порылся зачем-то в бумагах, лежавших на столе,  будто
вспомнив какое-то дело, не имеющее никакого  отношения  к  Буршину.  Потом
опять сложил бумаги и спросил:
   - Это вы серьезно?
   - Совершенно серьезно.
   Буршин наклонил голову и с интересом  стал  рассматривать  свой  теплый
шарф.
   Ульян Григорьевич смотрел на него.
   За окнами была ночь.
   На улице горел фонарь.
   За дверью, в  коридоре,  раздавались  шаги  застоявшегося  милиционера.
Садиться ему нельзя, милиционеру.  По  уставу  он  должен  стоять.  Устав,
однако, разрешает ему ходить на посту. И  вот  он  ходит,  нарушая  тишину
ночи, подчеркивая эту тишину.
   Ульян  Григорьевич  закуривает.  Закурив,  он   хлопает   металлическим
портсигаром, встает, отодвигает стул и говорит раздраженно:
   - Гражданин Буршин!
   Гражданин Буршин все еще рассматривает свой теплый шарф.
   - У меня такое впечатление, гражданин Буршин, что вы пришли сюда, чтобы
морочить мне голову...
   - Я никому не порочу голову, - глухо и враждебно отвечает Буршин.
   Непонятно, зачем он заматывает шею шарфом.  В  комнате  тепло.  И  даже
более тепло, чем надо.
   Жур поворачивает ключ в замке массивного шкафа.  Он  выкладывает  перед
вором вещественные доказательства, раскладывает их на столе, говорит:
   - Пожалуйста... Ну... Вы  думаете,  что  здесь  дураки  сидят,  которым
жалованье платят, чтоб они в носу ковыряли... А?
   Буршин смотрит на стол, на клешню, извлеченную из  проруби,  на  рычаг,
напоминающий трость, на кусок брезента...


   Ночь проходит. Медленно проходит зимняя ночь. На  улице  гремят  ночные
грузовики. В коридоре тихо-тихо.
   Буршин делает первую уступку. Уже не отрицает, что вскрывал  шкаф.  Вот
Жур придвигает ему дактилоскопические отпечатки. Ну что ж, запираться, как
видно, ни к чему. Нет смысла запираться.
   Но Буршин не хочет выдать сообщников. Хоть убейте, не выдаст. Он старый
вор. Он знает традиции воровской дружбы. И не изменит этим  традициям.  Ни
за что.
   Жур откидывается на  спинку  стула,  вздыхает.  Глубоко  и  сокрушенно.
Буршин тоже вздыхает. Жур говорит:
   - Эх вы!..
   И осматривает вора внимательно, как будто видит его впервые.
   - Нехорошо! - говорит он, разглядывая седину на его висках. - Нехорошо,
Егор Петрович! Мы же с вами уже немолодые люди. Ну как не стыдно  вам  так
вертеться, врать на старости лет?..
   Буршин опускает голову. Он молчит.
   Жур опять встает, ходит по комнате.
   - У вас дети есть, - говорит  он.  Он  говорит  о  том,  что  не  имеет
никакого отношения к следствию: о  детях,  о  седине,  о  том,  что  жи