и  не  старше  хозяйского
дедушки, еле живого от  древности.  А  молодых-то  мужиков  в  деревне  не
осталось. Все воюют. Что ж делать?
   В конце концов хозяйка вынесла партизанам несколько кружков  мороженого
молока, чугун вареной картошки, две буханки хлеба и три копченые рыбины.
   Авдей Петрович все это порезал, поколол, поделил. Уселся среди  бойцов,
во главе стола, у все еще горящей лампы, как председатель.
   И вот теперь, когда он скинул полушубок и расстегнул ворот на  рубашке,
показав свою черно-коричневую шею, всем стало заметно, что он очень старый
старичок, совсем старый, что лет ему, на взгляд, может быть, сто, а может,
и того больше.
   Убеждали в этом  особенно  его  глаза  -  небольшие,  но  необыкновенно
глубокие, с запрятанным  где-то  на  самом  дне  все  еще  живым,  озорным
огоньком, будто разгоравшимся сейчас,  в  чахлом  свете  лампы.  Повидали,
наверно, эти глаза на своем веку с чертову  бездну  всякого.  И  когда  он
останавливает их на ком-нибудь, кажется, что он знает про  этого  человека
все и хочет еще узнать только какую-нибудь уж вовсе пустячную мелочь.
   Никто не выдерживает долго его взгляда.  Все  или  отворачиваются,  или
опускают глаза. И всем почему-то неловко при этом, чего-то стыдно, хотя он
никого прямо не осуждает. Он спокойно пьет из  блюдечка  жидкий  морковный
чай и говорит:
   - Служил  я  верой  и  правдой  двум  российским  государям.  Был  даже
унтер-офицером  драгунского  его  сиятельства  графа   Голенищева-Кутузова
полка. Вот как. На конях, значит, ездил. Конный солдат был. Как говорится,
драгун. А теперь я окончательно пеший. Вот какое дело. И ничего...
   Выпив кружку чая и наливая себе новую, он опять говорит:
   - Зубы у меня, слава богу, целые. Ноги еще тоже хорошо ходят. Бог даст,
и эту войну отвоюю. А там видать будет, что будет. Помирать пока  неохота.
Не вижу пока надобности помирать...
   Старик Захарычев томится от желания тоже что-нибудь такое  сказать.  Но
долго  ему  не  удается  перебить  Икринцева.  Наконец  он  улучает  такую
возможность, когда Икринцев закуривает.
   - Ноги - это действительно значение имеют, - многозначительно поднимает
палец Захарычев. - А зубы... Я, например, свои зубы на кондитерском товаре
съел. Я кондитером  служил.  И  теперь  у  меня  своих  собственных  зубов
осталось восемь штук. Но я об них  не  тужу.  Зубы  завсегда  можно  новые
вставить. Допустим, золотые. Даже красивше. Вот я три штуки вставил еще  в
шестнадцатом году. - И Захарычев оскаливается, чтобы  все  могли  увидеть,
какие у него зубы.
   Должно быть, ему хочется хоть в чем-нибудь проявить свое  превосходство
над этим старичком Икринцевым, который вдруг не только  завладел  всеобщим
вниманием, но и как будто приобретает власть над людьми.
   - А теперь уж, как белых разобьем, я остальные  вставлю,  -  продолжает
Захарычев. - Тоже обязательно золотые. Такая у меня мечта...
   - Не богатая мечта, - замечает  Икринцев  и  прячет  в  жиденьких  усах
усмешку. - Ну что ж, каждый сам в свою  силу  мечтает.  -  И,  подкручивая
фитиль у лампы, смотрит, щуря выцветшие глаза, на  племянника.  -  Ты  бы,
лобанчик,  сходил  на  деревню,  поспрошал  керосинчику.  Может,  у   кого
найдется. У наших хозяев, вон видишь, я испытывал - нету.
   Лампа, на удивление, все еще горела, но все хуже и хуже.
   Ванюшка Ляйтишев оделся и вышел на улицу.
   Захарычев, скрыв обиду, снова заговорил о преимуществах  золотых  зубов
над костяными, настоящими. Но его никто не слушал. Да и он, видимо, понял,
что тема эта не ахти какая важная. И замолчал.
   Вскоре лампа потухла.
   Впотьмах люди опять сидели угрюмые,  разобщенные.  Семка  Галкин  снова
залез на печку и, повозившись недолго, кажется, задремал.
   Старик Захарычев в углу стал тихо читать молитву, готовясь ко сну.
   Остальные продолжали сидеть за столом, хотя чай давно был допит. Сидели
и молчали.
   Авдей Петрович вспомнил:
   - У меня, ребята, есть  книга  хорошая.  Братья  Гримм.  Сказка.  Я  ее
постоянно с собой ношу. Вот бы почитали сейчас!
   Авдей Петрович вынул книжку из сумки. Она была  аккуратно  завернута  в
клеенку. Он развернул ее. Но читать было невозможно - темно.
   Авдей Петрович вздохнул.  И  за  ним  вздохнули  все.  И  Семка  Галкин
вздохнул на печке. И старик Захарычев. Хотя каждый вздохнул,  может  быть,
по своему поводу.
   В это время дверь, неплотно закрытая, отворилась, и в темноту  опасливо
вошла девушка, укутанная в шаль.
   -  Здравствуйте,  солдатики,  -  сказала  девушка  голосом   нежным   и
доверчивым.
   Из темноты, однако, никто не отозвался.
   - Не "солдатики", - наконец медленно проговорил Семка Галкин с печки, -
а "товарищи военные". Надо знать...
   - Ну, военные, - поправилась девушка и уселась  на  табуретку,  которая
была ближе к двери. - Я к  вам  зашла  на  минутку.  Может,  вы  мне  чего
присоветуете?
   Человек пять сразу окружили девушку, разглядывали ее. Но она сидела  не
шевелясь и не раскутываясь, робкая, должно быть очень молодая.
   - Я к брату сюда приехала, - несмело рассказывала она. - А брата  нету.
Он, говорят, к партизанам ушел. А я сама из города Красноярска приехала. Я
там модисткой работаю. Ну куда мне теперь деваться?
   Девушка склонила голову, пошевелила шаль. Похоже, утерла  или  смахнула
слезу.
   Суровые сердца дрогнули.
   Семка Галкин поспешно слез с печки.
   Старик Захарычев предложил девушке:
   - Да ты раздевайся, чего же... Можешь пока остаться у нас.  Погреешься.
Покушаешь вот, чего у нас тут есть, - показал он на стол.
   - Боюсь я, товарищи военные, - жалобно сказала девушка.
   - Кого же ты боишься?
   - Вас боюсь, товарищи военные. Вдруг вы меня обескуражите...
   - Ну уж, обескуражим! - возмутился старик Захарычев. -  Что  мы,  звери
какие-нибудь, что ли?
   И Авдей Петрович вмешался в разговор:
   - Ты, девушка, не опасайся. Мы ведь не японцы какие и не кто-нибудь. Мы
есть  красные  бойцы,  партизаны.  Разве  мы  можем  себе  такую  глупость
позволить?
   - Вы-то, видать, старичок, - ответила  девушка  тоненьким  голоском.  -
Вас-то я нисколечко не боюсь. А вот эти, которые помоложе...
   Авдей Петрович заметно обиделся, отошел к окну, замолчал.
   Другие продолжали уговаривать девушку снять шаль,  попить  еще  теплого
чайку. Это с мороза хорошо - отогреть душу.
   Но девушка была непреклонна.
   Тогда Семка Галкин сказал:
   - За всех я, конечно, не могу говорить и тем более ручаться. Но за себя
я отвечаю. Залезай вон на печку, там тепло,  уютно.  Я  даю  тебе  честное
политическое слово, что я тебя не обижу. Я сознательный...
   И горло его сжал спазм, голос задрожал.
   Но девица только хихикнула.
   Семка Галкин, однако, не обиделся и не отошел от нее. Дрожа всем телом,
он стал шептать ей что-то на ухо.
   Девушка доверчиво наклонила к нему голову. Потом вдруг слегка отвернула
шаль и сказала довольно громко:
   - Если б вы меня полюбили, тогда другой разговор...
   - А я тебя полюблю, - жарким шепотом  пообещал  Семка.  -  Я  даю  тебе
слово...
   - Все равно, -  вздохнула  девушка.  -  Военным  никак  нельзя  верить.
Сегодня вы здесь, а завтра опять же в другом месте.  И,  во-первых,  я  не
допускаю, что вы можете меня полюбить с первого взгляда...
   Семка снова  стал  шептать  ей  в  ухо  что-то  такое,  чего  не  могли
расслышать даже те, кто ближе всех стоял к ним. И опять сказал вслух:
   - Я даю тебе слово. Я же сам из Иркутска. Я ничего не скрываю...
   Но и после этих горячих заверений девушка не сдвинулась с места  и  еще
плотнее укуталась в шаль.
   В избе стало тихо, как-то особенно тихо.
   И в тишине, как выстрел, прозвучал плевок Авдея Петровича.
   - Где ж он, песий сын? - сказал Авдей Петрович про племянника  и  снова
плюнул. - Глядите, как облепили девицу! Глядеть даже некрасиво. Срам...
   И отвернулся к окну.
   Девушка по-прежнему сидела на табуретке.
   Семка Галкин опять зашептал ей что-то на ухо.
   Авдей Петрович надел полушубок, стал подпоясываться.
   - Пойду поищу его, поросенка. Где он может быть?
   И только Авдей Петрович взялся за дверную  скобу,  как  девушка  вынула
из-за пазухи бутыль с керосином и протянула ему.
   - Вот вам, дядечка.
   Потом она сбросила с себя шаль, распахнула  полушубок.  И  все  увидели
Ванюшку Ляйтишева.
   - Ах ты, подлая душа! - огорчился Авдей Петрович. - Даже  родного  дядю
не пожалел, охальник! Говорит: "Вы, старичок, я вас не  опасаюсь".  Вроде,
получается, я совсем уж не опасный и никуда не гожусь?..
   И не мог сдержаться, захохотал, когда захохотали все.
   Семка Галкин, сконфуженный, растерянный, полез на печку.
   - А чего он говорил тебе на ухо? - спросил  Ванюшку  старик  Захарычев,
кивнув на Семку.
   - Это секрет, - сказал Ванюшка. - Я чужих секретов не выдаю.
   Отдышавшись на печке, Семка тоже засмеялся, как бы желая оправдаться.
   - Мне сперва подумалось: может, действительно это модистка? Ну и что  ж
особенного?
   - А уверял, что никогда не полюбишь меня, - напомнил Ванюшка. - А  ведь
без малого почти что полюбил...
   Авдей Петрович опять зажег лампу.
   В избе стало светло, просторно и весело.  Общий  смех  взбодрил  людей,
освежил.
   - Прямо как спектакль устроил, - похвалил Ванюшку сердитый Енотов. - Не
хуже, как я в Благовещенске видел, в городском саду, еще  при  царе.  Тоже
там один все переодевался.
   А Ванюшка уже при свете  лампы  прошелся  по  избе,  подражая  девичьей
легкой походке, и пропел девичьим голосом:

   Эх, подружка моя,
   Что же ты наделала!
   Я любила, ты отбила,
   Я бы так не сделала.

   При этом он помахивал над головой воображаемым платочком, смешно сгибал
колени и обиженно вытягивал губы.
   Все снова смеялись. И дядя смеялся.
   А когда немного улеглось веселье, старик Захарычев, глядя  на  Ванюшку,
сказал Авдею Петровичу:
   - Артист.
   - А что вы думаете? - не скрывая гордости, ответил  Авдей  Петрович.  -
Свободно может быть артистом. Ведь не все же  артисты  от  бога  приехали,
некоторые и пешком пришли...
   - Это совершенно верно, - подтвердил старик Захарычев. -  Очень  просто
может даже знаменитым артистом стать.  Если  его  учить  по-настоящему.  А
почему же? Будет артистом, как, допустим, этот самый...
   - Как Шаляпин, что ли? - спросил Енотов.
   - Нет, зачем! Я другого хотел сказать. Этот... Ну, его еще на  коробках
папиросных рисовали... Ну, как же его?..
   Но фамилию этого артиста так и не смогли вспомнить.
   За окном послышались частые выстрелы.
   Авдей Петрович и Ванюшка первыми вышли на улицу. За  ними  поднялись  и
остальные.
   Это небольшой  белогвардейский  отряд,  заблудившийся,  как  выяснилось
потом, сбил наше сторожевое охранение и вошел в деревню.
   Бой продолжался  часа  два  и  затих  так  же  внезапно,  как  начался.
Белогвардейцев удалось окружить, хотя они и оказали сопротивление.
   Пленных заперли в поповском сарае около  церкви,  выставили  охрану.  И
партизаны снова разбрелись по избам.
   - А где же лобанчик? - встревожился Авдей Петрович, вернувшись в  избу.
- Никто не видел моего племянника Ванюшку?
   Ванюшка лежал на снегу в овраге и корчился в муках, раненный в живот.
   - Как же это тебя угораздило? - наклонился над ним  Авдей  Петрович.  -
Все почти целы, а ты...
   - Вот так, дядечка, получилось, - виноватым  голосом  ответил  Ванюшка,
преодолевая нестерпимую боль.
   Его подняли, принесли в избу.
   Местный фельдшер, сухопарый человек в латунных  очках,  осмотрел  рану,
сказал, что в его практике это исключительный случай, но  все-таки  сделал
перевязку и пожалел, что Дудари опять захватили белогвардейцы.  А  там,  в
Дударях, живет старинный фельдшер Зуев Егор Егорыч, который  может  делать
даже хирургические операции. Но сейчас в Дудари не добраться - и далеко  и
страшно. И еще с вечера был слышен взрыв - это,  говорят,  белые  взорвали
мост под Дударями. По льду же теперь, пожалуй, не пройти. Лед не  крепкий.
Март месяц на исходе. Последние морозы. Скоро весна.
   Фельдшер все это говорил, стоя у топчана, на котором лежал Ванюшка.
   - А в чем дело? - вдруг сказал Семка Галкин. - Я схожу в  Дудари,  если
меня Базыкин отпустит. И если вы записку дадите к этому Зуеву, - обратился
он к фельдшеру. - Я могу его привести сюда. Неужели же он откажется  пойти
со мной, если такое дело и он является тем более работник медицины?
   - Зуев-то бы пошел, я его лично знаю, и записку я  напишу,  -  пообещал
фельдшер. - Но ведь я же говорю, и вы сами знаете, в Дударях белые...
   - А в чем дело? - опять сказал Семка Галкин. - Раз  я  говорю  -  могу,
значит, я сделаю. - И, помедлив, добавил: - Только пусть еще кто-нибудь со
мной пойдет, чтобы я не оробел в случае чего...
   - А говорил, что обратно этой дорогой через тайгу ни за что не пойдешь,
- напомнил Захарычев. - Ведь другой-то дороги нету...
   Но Семка ничего ему не ответил, пошел искать Базыкина,  чтобы  спросить
разрешения пойти в Дудари. И Енотов с ним пошел.
   - Боевой, оказывается, парень. И не обидчивый,  -  поглядел  ему  вслед
Авдей Петрович.
   И повернулся к племяннику.
   - Лобанчик, слышишь? Этот паренек - Галкин, что ли, - за доктором хочет
идти в Дудари? Слышишь?
   Ванюшка лежал с закрытыми глазами. Он уже ничего  не  слышал.  А  Авдею
Петровичу хотелось,  чтобы  племянник  обязательно  узнал,  каким  хорошим
парнем оказался этот  Семка  Галкин.  И  он  несколько  раз  повторил  над
Ванюшкой одни и те же слова.
   Наконец Ванюшка открыл глаза.
   - Не надо, - сказал он твердо и решительно,  собрав,  может  быть,  все
силы. - Не надо. Белые его повесят в Дударях. А мне это не надо.  Не  надо
доктора. Не успеет он.
   В избу набилось теперь  много  бойцов,  но  к  топчану  Ванюшки  их  не
допускали. Он лежал на  хозяйской  половине.  Хозяйка  подсунула  ему  под
голову две подушки. Вскоре, вместе с Семкой Галкиным  и  Енотовым,  пришел
командир Базыкин.  Он  попросил  фельдшера  еще  раз  осмотреть  раненого.
Фельдшер осмотрел и развел руками.
   - Безнадежно, - вздохнул он, выйдя на другую половину избы. - Я даже не
понимаю, как он еще живет. У него все разрушено внутри. Посылать за Егором
Егорычем, по-моему, бессмысленно. Неоправданный риск...
   Не верить фельдшеру было нельзя.
   Базыкин постоял подле Ванюшки, потрогал его  выпуклый  вспотевший  лоб,
сказал:
   - Жалко. Золотой парнишка. Очень жалко.
   И ушел. Против смерти ничего не мог сделать и Базыкин. Никто ничего  не
мог сделать.
   И только Семка Галкин не поверил  фельдшеру.  Семка  стоял  у  топчана,
видел,  как  мучительно  морщится  Ванюшка,  как  неслышно  шепчет  что-то
побелевшими губами. И все-таки Семка ждал, что вот  сейчас  Ванюшка  вдруг
откроет глаза, засмеется и скажет, что все это шутка. Просто он хотел всех
обмануть, будто умирает, а на самом деле и не собирался умирать.
   Семка стоял у топчана и напряженно ждал, что  Ванюшка  вот  сию  минуту
откроет глаза. И глаза Ванюшки действительно открылись. Он увидел Семку  и
сначала захрипел. Или что-то забулькало у него в горле. А потом  он  ясно,
но очень тихо сказал:
   - Шаль я ночью приносил. Модистку показывал. Это я у попадьи шаль взял.
Отдайте, пожалуйста. А то она подумает...
   И опять закрыл глаза.
   - Я сейчас сбегаю, отнесу, - заспешил Семка.
   Авдей Петрович наклонился над племянником.
   - Услужить тебе хочу, лобанчик. Может, хочешь чего?
   - Пить мне, - попросил Ванюшка, не открывая  глаз.  -  Скореичка  дайте
попить.
   - Сырой-то сейчас, пожалуй, нельзя, - задумался дядя.
   - Можно, - прошептал, как по секрету, племянник, - помираю я.
   Дядя  принес  из  сеней  в  ковшике  холодной  воды  и,  подложив  свою
темно-коричневую ладонь под затылок племяннику, поддерживал его вспотевшую
голову, пока он пил.
   Ванюшка  выпил  всю  воду,  не   отрываясь,   вздрогнул,   вздохнул   с
удовольствием всей грудью и через полминуты умер.
   И в этот момент, когда он умер, в сенях раздался хохот.
   Это Енотов рассказал только что зашедшим бойцам, как  Ванюшка  Ляйтишев
ночью показывал модистку из Красноярска.
   - Тише вы, дьяволы! - зашипел старик Захарычев. - Человек помер...
   Все притихли. Кто постарше, сняли шапки.
   - Пусть смеются, - сказал Авдей Петрович Захарычеву, - не  мешай  им  -
они солдаты...
   А сам сел в углу на  хозяйский,  окованный  полосками  жести  сундук  и
заплакал, упрятав лицо в мохнатую лисью шапку.
   Ванюшку похоронили в тот же день  к  вечеру  на  взгорье,  на  сельском
кладбище, вырыв в мерзлой земле небольшую, по росту его, могилу. Гроб  ему
сколотил из каких-то японских ящиков, брошенных здесь японцами, сам  Авдей
Петрович. Другого материала для гроба не было.
   А на рассвете следующего дня весь отряд передвинулся на Вятскую заимку,
чтобы там соединиться с отрядом Субботина и начать наступление на  Дудари.
И на Вятской заимке во время ночевки бойцы опять вспоминали  эту  модистку
из Красноярска, как ее показывал Ванюшка Ляйтишев. И опять смеялись.
   И никто, даже дядя, не вспоминал вслух о смерти Ванюшки.  Будто  смерти
этой вовсе и не было. Будто просто Ванюшка Ляйтишев задержался по делам  в
той таежной деревне, которая называется Журиловка.
   Она  лежит,  эта  Журиловка,  у  самого  края  тайги,  близ  некрупного
сибирского города Дудари.

   Переделкино, весна 1940 г.



    Павел Нилин.
    Мелкие неприятности

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Ко мне уже садился пассажир,  когда  я  через  ветровое  стекло  увидел
Федора Прокопьича. Правда, я не сразу определил,  что  это  и  есть  Федор
Прокопьич, но сильно заинтересовался в том смысле, что мне откуда-то очень
знакомый этот старичок.
   А пассажир уже теребит меня за рукав, что, мол,  поедем,  поедем,  мне,
мол, некогда. Но меня вдруг как ниткой потянуло к старичку, и я  вылез  из
машины.
   - Федор Прокопьич, - говорю, - это вы ли?
   И во второй раз кричу эти слова почти прямо в ухо ему.
   - А в чем дело? - откликается он и этак близоруко и почти что испуганно
оглядывает меня. - В чем дело?
   - Да вы, - говорю, не тревожьтесь. Я только спрашиваю, не обознался  ли
я. Вы ли будете Федор Прокопьич?
   - Ну я. А в чем дело?
   - Да ничего особенного, - говорю. - Просто я Стасик. Неужели вы меня не
узнаете? Фомичев Стасик.
   - Стасик? - Он поправляет очки одним пальцем. А  в  руках  у  него  две
коробки - большая с чем-то и малая, наверно  с  обувью.  Понятно,  что  он
вышел из ЦУМа и пережидает поток машин, чтобы перейти  на  ту  сторону,  к
Большому театру. - Какой Стасик?
   - Обыкновенный, - уже смеюсь я. - Фомичевой Матрены Семеновны сын.
   - Фомичевой? - вытаращивает он глаза. - Зовут-то тебя как?
   И тут я понимаю, что он уже совсем старый. Да и неудивительно -  больше
тридцати лет прошло с тысяча девятьсот сорок второго. Да и тогда, в  сорок
втором, ему шло уже хорошо за сорок, а может,  и  за  пятьдесят,  кто  его
знает. А мне в ту пору еще не было шестнадцати.
   - Стасик, - говорю, -  меня  зовут,  Федор  Прокопьич.  Я  же  вам  уже
объяснил...
   - А-а, ну теперь все понятно, - наконец-то, должно быть, раскумекал он.
И спрашивает: - А здесь-то, в Москве, ты чего делаешь?
   - Да вот, видите, на машине работаю. Одним словом,  такси.  Желаете,  я
вас куда нужно отвезу.
   А пассажир этот, который сидит в моей машине на переднем месте, уже  из
себя выходит.
   - Прекращайте, - говорит, - вашу дешевую торговлю. Мне,  -  говорит,  -
ехать надо.
   Меня, конечно, задели эти слова. И я говорю пассажиру:
   - Извините, гражданин. Торговля тут ни при чем. По закону  я,  наверно,
должен бы вас отвезти. Но я встретил, вот видите, дорогого  мне  человека,
может, больше даже, чем  родственника,  и  должен