в этом городе. Да и  ходить
по городу он все еще боялся.
   Правда, он уже два раза проехал самостоятельно  на  метро,  ездил  и  в
трамваях. Но все еще с опаской.  Боялся  заблудиться.  И  особенно  боялся
попасть под трамвай или под автомобиль.
   Хорошо бы поговорить с  сыном,  попросить  его  пристроить  куда-нибудь
старика. Однако неудобно.  Разве  есть  у  сына  время  заниматься  такими
пустяками? Работает человек с  утра  до  ночи.  И  ночью  работает.  Да  и
рассердится он, пожалуй, если полезешь к нему с такими пустяками.
   Лучше всего поговорить с невесткой. Она в больнице работает. У них там,
наверно, всякий народ нужен.
   И Матвей Кузьмич так и спросил невестку:
   - У вас, Танечка, в больнице-то, наверно, всякий персонал требуется?  И
по медицине и так. Нельзя ли и меня там где-нибудь пристроить? Я  ведь  не
только швейцаром могу. Я кем угодно. Я бы даже  мог  покойников  выносить.
Ведь я, вы поглядите, какой здоровый... - И он выпрямился во весь  рост  и
разгладил бороду. - Меня  хоть  на  войну  посылай,  а  не  только  что  в
швейцары.
   - А зачем вам, папаша, служить? - спросила Татьяна Федоровна. -  Все  у
вас готовое. Деньги у вас есть. Вот и пенсию будете получать.
   - Скучно мне! - вдруг со стоном сказал Матвей Кузьмич. -  До  крайности
прямо скучно! Вы представить себе не можете. Я и  помереть  так  от  скуки
могу.
   В тот же вечер жена  передала  этот  разговор  мужу.  Виктор  Матвеевич
сердито сказал:
   - В кино его надо сводить. В театр. Я же занят  с  утра  до  ночи,  мне
вздохнуть некогда. А ты могла бы  его  развлечь  немножко.  Действительно,
старику скучно.
   Немедленно супруги поссорились.
   Жена кричала, что она тоже занята черт знает как.
   Но в следующий же вечер старика повели в кино.
   Водили его и в театр, и по музеям, и  еще  раз  в  Планетарий,  по  его
просьбе.
   Виктор Матвеевич два раза  ходил  с  ним  в  Парк  культуры  и  отдыха.
Вспоминая о  матери,  сын  всячески  старался  теперь  сделать  что-нибудь
приятное для отца. В парке он водил его в цирк-шапито, и плавал с  ним  на
лодке, и показывал ему аллею смеха. Ухаживал за ним, как за маленьким.
   Но отец чувствовал себя неловко в обществе сына, точно стесняясь  того,
что сын тратит на его развлечения драгоценное время.  И  видно  было,  что
зрелища слабо развлекают старика.
   По утрам Матвей Кузьмич все чаще и чаще уходил из дому  и  один  часами
бродил по городу. Постепенно он освоился.  Безбоязненно  переходил  теперь
через улицы, запоминал номера трамваев и ездил  даже  куда-то  на  окраину
города - в церковь.


   Однажды утром он зашел в большое  учреждение  на  Ильинке  и,  разыскав
завхоза, спросил, не требуются  ли  здесь  швейцары.  Завхоз  сказал,  что
швейцары пока не требуются, но вот рабочие для дворовых работ нужны.
   Матвей Кузьмич  подумал,  что  временно  можно,  пожалуй,  поступить  и
рабочим, а потом, когда освободится  должность,  стать  швейцаром.  Матвей
Кузьмич сказал, что он согласен.
   Но завхоз посмотрел его паспорт и замахал руками.
   - Нет, нет, таких нам пока не  требуется!  Тебе  же  скоро  восемьдесят
лет...
   - Не восемьдесят, - сказал Матвей Кузьмич,  -  а  семьдесят  шестой.  А
вообще вы не по годам смотрите, а по корпусу. Какой у меня корпус! Другому
и тридцать лет, а он весь скрюченный, квелый. А мне семьдесят шесть скоро,
а у меня все зубы на месте. Не надо если вам рабочих - вы так и скажите, а
для чего человеку намек делать...
   Матвей Кузьмич ушел.
   После этого случая поступать на службу он  уже  не  пытался,  хотя  был
твердо убежден, что встреченный им завхоз обыкновенный дуботол и,  если  б
на  месте  этого  завхоза  был   кто-нибудь   другой,   более   серьезный,
договориться о службе можно было бы. Люди везде нужны. И всякие люди.
   Но Матвей Кузьмич, однако, больше ни в одно  учреждение  не  ходил.  Он
по-прежнему или сидел дома, или бродил по городу, погруженный в думы свои.
   Поговорить с сыном о работе он долго не решался. Да и занят был сын все
время. Разговаривал Матвей Кузьмич чаще с Ольгой Михайловной.  Он  простил
ей тот случай, когда она высказала свое нелестное мнение о его ведрах.  Он
приходил к  ней  на  кухню,  иногда  помогал  мыть  посуду  и,  присев  на
табуретку, говорил, вздыхая:
   - Вот, значит, какая тригонометрия!  Нахожусь  я,  как  тот  суслик,  в
неволе. И ни дома, и ни в солдатах...
   Ольга Михайловна сочувствовала ему. Она была единственным сочувствующим
ему человеком. Она советовала ему поговорить с Виктором Матвеевичем.
   - Он ведь очень хороший, - говорила она. - Вы объясните ему, как и что.
   И Матвей Кузьмич решился наконец. Но, как нарочно, сын собрался уезжать
в командировку. Утром он позавтракал, простился со всеми и уехал в  трест.
Из треста он должен был ехать на вокзал. Разговаривать было некогда.
   Матвей  Кузьмич  потерял  последнюю  надежду.  И  неизвестно,  как   бы
чувствовал себя, если бы не произошло одно пустячное событие.
   Дома Виктор Матвеевич в спешных сборах забыл бритву. Он позвонил домой.
Татьяна  Федоровна  снарядила  в  трест  Матвея  Кузьмича.  Она  со  всеми
подробностями рассказала ему, как надо ехать, на какой трамвай садиться  и
как идти там от остановки. Матвей Кузьмич  сказал,  что  он  найдет  "безо
всякого".
   И он действительно нашел.
   Швейцар в тресте  показал  ему,  как  пройти  в  кабинет  директора,  и
посоветовал сесть в лифт. Матвей Кузьмич  решил  обойтись  без  лифта.  Он
поднялся на третий этаж, разыскал кабинет.
   Но у дверей кабинета его остановил секретарь. Чернявый молодой  человек
сказал, что директор занят, он сейчас уезжает и никого принимать не велел.
   - Уезжает он. Понятно?
   - Вот я по этому самому делу к нему и иду. Я ему папаша.
   Чернявый молодой человек критически осмотрел  старика.  Потом  попросил
подождать и сам вошел в кабинет.
   Из дверей сейчас же показался Виктор Матвеевич.
   - Папаша мой, собственной персоной! - сказал он весело и  ввел  отца  в
кабинет.
   В кабинете сидели четыре человека в хороших костюмах. Они  заулыбались,
глядя на старика.
   Матвей Кузьмин смутился.
   - Садись, пожалуйста, - сказал сын и пододвинул ему стул. - Отдохни...
   Матвей Кузьмич сел. Но через минуту почувствовал себя особенно неловко.
В кабинет входили все новые люди, а он сидел  тут  и,  может  быть,  мешал
заниматься. Он подошел к сыну и сказал негромко:
   - Я, пожалуй, пойду. Мне еще в одно местечко надо зайти.
   - Ну, как знаешь, Матвей Кузьмич, - сказал сын и пожал ему  руку.  -  А
дорогу-то обратно найдешь?
   - Конечно, - сказал отец и осторожно закрыл за собой дверь.
   - Ну как, добились? - спросил его внизу  швейцар,  сидевший  теперь  за
маленьким столиком в широкой нише. Он пил чай.
   - Свободно, - сказал, довольно улыбаясь,  Матвей  Кузьмин.  И  зашел  к
швейцару в нишу. - Спичек у вас случайно не будет?
   Швейцар, погремев спичками, протянул ему коробок.
   Вскоре Виктор Матвеевич  прошел  мимо  отца,  не  заметив  его.  Виктор
Матвеевич спешил. До поезда оставалось меньше четверти часа.
   Матвей Кузьмич, проводив сына глазами, улыбнулся и сказал швейцару:
   - Видел? Это сынок мой, директор. Я к нему приехал...
   - Будет врать-то! - строго сказал швейцар.  -  У  него  папаша  инженер
путей сообщения. Я это точно знаю. Мне говорили...
   - Чудак! - не обиделся Матвей Кузьмин. -  Чего  это  я  врать  буду  на
старости лет? Я тебе говорю - сын мой родной. Желаешь, паспорт покажу?
   - Ну, зачем мне паспорт! - смутился  швейцар.  Решительный  тон  Матвея
Кузьмина, видимо, поколебал его убеждение. - Может, и  в  самом  деле  ваш
сынок. Я не спорю. - И вдруг  такая  любезность:  -  Да  вы  чего  стоите?
Присаживайтесь...
   И придвинул стул Матвею Кузьмичу.
   Матвей Кузьмич  сел.  Минута  представлялась  самой  подходящей,  чтобы
толком расспросить швейцара обо всем и между  прочим  политично  выяснить,
нет ли тут интересных вакансий.
   Швейцар  сказал,  что  вакансий,  вообще-то  говоря,  нету,  но,   если
желательно, можно разузнать через знакомых, где  такие  вакансии  имеются.
Известно, что сейчас повсеместно спрос на людей.  Даже  в  газетах  пишут,
приглашают.
   Швейцар не удивился, что папаша директора ищет  себе  такую  должность.
Швейцару это показалось вполне нормальным. Он только спросил:
   - А в караульные вы не согласны пойти? У меня тут есть на примете  одно
местечко: караульный нужен в магазин...
   Матвей Кузьмич сказал, что можно и в караульные  пойти,  но  интереснее
все-таки в швейцары - по старой, так сказать, специальности.
   Швейцар сказал:
   - Загляните ко мне денька через два, через три. Может, я вам  это  дело
устрою...
   Матвей Кузьмич пожелал ему доброго здоровья, поблагодарил  и  довольный
ушел домой.
   Дома в эти дни неожиданно  развернулись  большие  работы.  Должны  были
прийти столяры,  штукатуры,  белильщики  -  начинался  капитальный  ремонт
квартиры.
   Из всех комнат в одну  пришлось  снести  все  вещи  -  зеркала,  столы,
диваны. Матвей Кузьмич упаковывал в  газеты  картины,  закрывал  брезентом
шкафы, выбивал ковры во дворе.
   Невестка его просила:
   - Вы уж, папаша, похозяйничайте тут. Я ведь занята, на службе. А вы уж,
пожалуйста... Посмотрите, чтобы все было как следует. Штукатурить будут  -
так вы обратите внимание на штукатурку. Вы  ведь,  наверное,  понимаете  в
этом. Хозяйственный человек...
   - Не беспокойся, Танечка, - говорил Матвей Кузьмин. -  Я  погляжу  все,
что надо...
   Он был доволен, что ему поручили такое дело, что есть о чем заботиться,
за чем следить. И когда пришли штукатуры, он  не  только  наблюдал  за  их
работой, но и помогал им, подносил песок,  цемент,  поддерживал  лестницу.
Потом он так же помогал столярам, белильщикам.
   Весь ремонт надо было закончить до приезда  Виктора  Матвеевича.  Ждали
его через неделю. Очень торопились...


   Но Виктор Матвеевич пробыл в командировке больше месяца.  Он  ездил  по
заводам Сибири и Дальнего Востока.
   В Москву он возвратился поздней осенью. И  прямо  с  вокзала  поехал  в
трест.
   Однако и в тресте ему не удалось  разрешить  всю  дорогу  мучивший  его
вопрос.
   Из треста он поехал в главк. Он хотел поговорить с начальником  главка.
Черт знает что! В Сибири простаивают два завода, а  здесь,  в  главке,  не
хотят даже как следует отвечать на срочные телеграммы.
   Надо докопаться до корней.
   В главке Виктор Матвеевич раздевался поспешно  и  с  таким  видом,  как
будто ему было жарко. Он был взволнован.
   Сняв пальто и шляпу, он бросил их  на  руки  стоявшего  в  темной  нише
швейцара и привычно протянул руку за номерком.
   - Да не надо. Без номерка можно, - сказал швейцар. - Чего я, пальто  не
знаю?
   Директор треста услышал очень знакомый голос.
   Вглядевшись в темноту ниши, он увидел отца.
   Матвей Кузьмич стоял перед ним  в  длинной  черной  ливрее  с  золотыми
лацканами. Борода его, длинная, густая, была расчесана, разделена  на  две
половинки и лежала на груди, как дорогой воротник.
   Вид у него был величественный. Он сдержанно улыбался.
   - Это что такое? - спросил растерянно и удивленно сын.
   - Служу, - сказал отец.
   Виктор Матвеевич хотел еще что-то сказать, но ничего не сказал,  махнул
рукой и пошел по лестнице.
   В приемной он встретил много знакомых хозяйственников,  разговаривал  с
ними, шутил. Потом его позвали в кабинет начальника главка.  Он  спорил  с
начальником, доказывал ему  справедливость  обвинений,  выдвинутых  против
главка, делал подсчеты, вычерчивал на бумаге  какие-то  круги,  говорил  о
бочках, о цементе, о гвоздях.
   И все время у него не выходил из головы этот швейцар, что стоит  внизу,
у вешалки. Ведь кто не знает, как  это  вышло,  может  подумать,  что  он,
директор треста, нарочно послал старика отца в швейцары, чтобы не кормить.
Ведь его, директора треста, на смех поднимут. Безобразие!
   Виктор Матвеевич не знал, что отец его устроился в главк  по  протекции
швейцара треста, к которому он случайно  зашел  за  спичкой  и  с  которым
познакомился,  отрекомендовавшись  папашей  директора.  Польщенный   таким
знакомством,   трестовский   швейцар   охотно   откликнулся   на   просьбу
директорского папаши пристроить его куда-нибудь и написал  ему  записку  к
своему племяннику, коменданту в главке.
   Все это было бы интересно узнать Виктору Матвеевичу. Но он не узнал  об
этом, потому что, выйдя от начальника главка и спустившись вниз, сразу  же
начал строгий разговор с отцом, потребовал, чтобы  отец  сейчас  же  подал
заявление об увольнении.
   - Или я попрошу, чтобы тебя уволили.
   - Это как же так? - сказал отец, рассердившись. Заискивающий,  немножко
печальный его тон моментально пропал. В голосе послышались гнев,  обида  и
негодование. - Это как же так - уволить? Да ты знаешь, меня сроду никто не
увольнял. Не за что было. Что я, вор?
   - Не вор ты, и не в этом дело, -  сказал  сын  немножко  растерянно.  -
Просто надо, чтобы ты уволился.  Тебе  бумажку  выдадут,  что  ты  работал
хорошо и ушел по собственному желанию.
   - Да не желаю я! - сказал отец непримиримо. - На что мне бумажка, ежели
я ни в чем никогда замечен не был? Я в местком пойду.  Как  же  можно  так
делать! Это  вам  не  старый  режим.  Просто-напросто  человека  угнетать.
Довольно, поугнетали...
   Матвей Кузьмич, сердясь, повышал голос.  Проходящие  смотрели  на  них.
Виктор Матвеевич сказал:
   - Ну ладно, дома поговорим.
   Оделся и вышел.
   Дома Виктор Матвеевич рассказал жене о выходке отца. Он так  и  сказал:
"отцовская выходка".  Жена  сказала,  что  знает  об  этом,  удивлена,  но
все-таки считает, что требовать увольнения отца не следует.
   - Это неправильно, - сказала она.
   - Но надо что-то делать, - сказал муж. - Надо убедить  его  как-нибудь,
что ли. Мне перед людьми неудобно...


   Вскоре пришел Матвей Кузьмич. Он  разделся  в  передней,  снял  сапоги,
босой прошел в свою комнату. Виктор  Матвеевич  постучал  к  нему.  Виктор
Матвеевич был настроен сердито.
   - Это что еще за фокусы ты устраиваешь? - спросил он, входя в комнату.
   Матвей  Кузьмич  сидел  на  окованном  жестью  сундуке,  в  сарпинковой
расстегнутой рубашке, босиком. Вид у него был обиженный.
   Без ливреи, без шапки с расписным  околышем  он  был  просто  стариком,
дряхлым, немощным, усталым. Из расстегнутого  ворота  рубашки  выглядывала
темная, морщинистая, стариковская шея.
   - Никаких фокусов я не устраиваю, а просто  скучно  мне,  -  сказал  он
грустно. - Ведь любая животная и та свое дело знает.
   Виктор Матвеевич внимательно посмотрел на него и сказал:
   - Не понимаю я все-таки: для чего тебе служба-то потребовалась? Что ты,
в деньгах нуждаешься, что ли?
   - Скучно мне, Витенька, - печально повторил отец. -  Очень  скучно  без
всяких делов. Я и помереть так могу. От скуки.
   Виктор Матвеевич сел рядом с ним на сундук. Он смотрел на его  большие,
потемневшие от работы и времени руки, мирно покоившиеся на коленях.
   И эти руки убедили сына больше, чем слова.
   Он  подумал,  что  отец  действительно  может  раньше  срока   умереть,
вырванный из привычной для него обстановки труда, забот, мелких  будничных
волнений. На него надвигается смерть. И отец уже чувствует неотвратимое ее
приближение. И боится ее. И, цепляясь за жизнь, хочет голову и  руки  свои
занять делом, заботами. Хочет работать и  хлопотать,  чтобы  не  думать  о
смерти,  не  чувствовать  ее  приближения.  Это   же   так   просто,   так
естественно...
   - А они, знаешь, Витенька, - вдруг оживленно сказал отец, - меня  прямо
ударником считают. Мне нынче комендант сказал... "Мы, говорит,  вас  очень
ценим как старый кадр. Вы, говорит, порядок  понимаете  и  разные  манеры.
Молодые могут свободно пример с вас сымать". И велел мне ходить на кружок.
Говорит: "Покажите пример". Понял?
   - Ну что ж, - сказал сын неожиданно для себя.  -  Ладно.  Работай.  Раз
тебе нравится. Я знаю, ты работник хороший.
   Выцветшие глаза отца заблестели. Он стал  надевать  торопливо  носки  и
туфли, чтобы скрыть волнение, вдруг охватившее его.
   Сын смотрел на него и улыбался. И, улыбаясь, сын спросил:
   - Ну, а чаевые-то берешь?
   - А как же! - сказал отец. - Приходится. Дают.
   - Ну, это, пожалуй, лишнее, - заметил сын. - Мог бы и не брать. Что  за
холуйство...
   - Как же я могу? - сказал отец.  -  Раз  дают,  должен  брать.  Обижать
публику я не имею полного права.
   Матвея Кузьмича позвали обедать.
   Он пообедал, закурил, вышел на кухню и,  присев  на  табуретку,  сказал
Ольге Михайловне:
   -  Вот,  значит,  какая  тригонометрия  бывает.  Люди  как  будто  и  с
образованием и на хорошей должности, а тоже всего не  понимают,  как  идет
жизнь и для чего она устроена.  Ты,  мол,  не  служи,  отдыхай,  поскольку
имеются деньги и готовые харчи. А разве в харчах дело?  Разве  я  виноват,
что являюсь, можно  сказать,  ближайшим  родственником  директора  треста?
Разве я могу только про это все время думать?..

   Москва, лето 1937 г.



    Павел Нилин.
    Варя Лугина и ее первый муж

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том первый".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   В барабанщики обычно выбирают мальчиков.
   Но Варя Лугина запротестовала. Она кричала, что это зажим.
   И добилась своего - ее избрали в барабанщики.
   Она  ходила  впереди  отряда,   закинув   белокурую   голову,   гордая,
самостоятельная девочка в коротком платьице.
   Из-под платьица ее выглядывали загорелые, коричневые  коленки  в  синих
ссадинах и царапинах. Она ни в чем не уступала ребятам.
   Зимой она каталась на  коньках,  командовала  постройкой  крепостей  из
снега. А летом плавала,  лазала  по  крышам  и  даже  играла  в  футбол  с
мальчишками.
   Но в двадцать седьмом году, когда исполнилось ей  двенадцать  лет,  она
упала с качелей и сломала бедро.
   Она вышла из больницы на костылях, похудевшая, бледная, угрюмая.
   На Усачевке жалели ее:
   - Командирша вышла в отставку.
   Варя Лугина говорила:
   - Посмотрим...
   И когда можно было бросить костыли, она опять стала бегать. Она  бегала
теперь, припадая на левую ногу.  Боли  она  не  чувствовала  и  не  хотела
чувствовать себя калекой.
   Она по-прежнему лазала по крышам, барабанила  на  пионерских  сборах  и
старалась даже вернуть свое первенство по конькам.  Она  была  решительная
девочка.
   И такой решительной она осталась на всю жизнь.


   В семнадцать  лет  она  выглядит  как  двадцатилетняя.  У  нее  зеленые
задумчивые  глаза,  белокурые  косы,  уложенные,  вокруг   головы,   очень
стройная, крепкая фигура. Она по-прежнему  чуть-чуть  припадает  на  левую
ногу.
   Но это не так уж заметно теперь: она носит сапожки или туфли на высоких
каблуках и в одну туфлю, в левую, подкладывает толстый подпятник.
   В городе, на заводе, это, может быть, и следует делать. А  в  Сочи,  на
отдыхе, зачем же подпятник? Варя Лугина, приехав на отдых, сразу  спрятала
модные туфли в  чемодан,  надела  шлепанцы  и  в  синей  майке,  перекинув
полотенце через плечо, пошла к морю.
   Доктор встретил ее в кипарисовой аллее. Это был добрый пожилой  доктор,
из тех, что любят свою профессию. Он, прищурившись, посмотрел на девушку и
участливо спросил:
   - Это что же у вас такое... с ногой?
   Варя Лугина покраснела.
   - Ничего, - сказала она. - Пустяки. Это с детства...
   - Вы бы все-таки зашли ко мне. Пустяки, пустяки, а может  быть,  вам  и
купаться нельзя...
   Она зашла. Он внимательно осмотрел ее, выслушал сердце,  легкие.  Потом
осторожно ощупал живот, ноги, особенно долго ощупывал левую ногу и наконец
грустно покачал седеющей головой.
   - Н-да, молодая леди... - сказал  он  после  некоторого  раз