лет
яичную скорлупу.
   Иван Игнатьич, шеф-повар, может быть, для  того,  чтобы  разрядить  эту
мертвую тишину, спросил, глядя на меня:
   - А правда ли, я слыхал недавно по  радио,  что  тигры  только  лишь  и
сохранились разве что у нас на Дальнем Востоке?
   - Правда, - сказал я, но  каким-то  уж  очень  тихим  голосом,  как  по
секрету.
   А повар еще спросил:
   - А для чего они, собственно говоря, нам нужны, тигры? Ихнее мясо ведь,
по-моему, нигде не едят...
   -  Ну  неужели  непонятно?  -  вдруг  отозвался  Журченко,   наконец-то
оторвавшись от еды. - Это  ж  из  учебников  известно,  что  тигров  ценят
исключительно из-за шкуры. - И поглядел на ручные часики. -  Ну  я  пошел.
Мне еще на просмотр надо попасть. Про тигров - в следующий раз, -  помахал
он нам всем своей пухлой ручкой.
   И что это завелся у нас тогда этот глупый разговор, про  тигров?  И  на
тиграх как-то неловко закончился вечер, хотя сперва намеревались спеть все
вместе "Подмосковные вечера". Но так и  не  спели,  разошлись.  И  Аркадий
Емельянович ушел со своей красивой с пуговицами гитарой.
   Осталась только моя мать.
   А Танюшка молча убирала со стола, относила грязную посуду на кухню.
   Мать сметала со стола крошки и смотрела на меня выжидающе, но не прямо,
а как-то сбоку. Ну, вот так-то, мол, сынок, тебе решать, ты -  хозяин.  Но
теперь-то, мол, хоть ты понимаешь, что я не плела ерунду в письмах. А ведь
дважды, кажется, я тебе писала. И все это, к сожалению, ты теперь не  один
знаешь. Даже  эта  крошка  Эльвира,  ты  гляди,  уже  много  чего  лишнего
соображает. Ну решай же, решай.
   Так смотрела на меня моя мамаша. Такое я,  одним  словом,  читал  в  ее
глазах. И я все сразу решил под ее взглядом. И тут же ей  высказал,  когда
она, как монашка, со скорбным таким видом повязывала под подбородком  свой
черный платок.
   - Что было, мамаша, то было. Того поменять мы уже не можем и не  смеем.
А жизнь, тем более, дальше идет.
   - Ну, смотри, тебе жить, - сказала она. И как  сейчас  помню,  крикнула
уже из сеней: - Татьяна, я ушла. Привет тебе.
   Мать у нас, конечно, уж очень даже чрезвычайно нервная, одним словом  -
сердечно-сосудистая. И неграмотная до сих пор, но очень гордая. Всю  жизнь
она проработала поденщицей у разных людей - стирка, глажка, полы. Но  нам,
детям своим, все-таки дала кое-какое воспитание. И каждый из  нас  получил
специальность. У чужих столов  мы,  одним  словом,  никогда  не  стояли  с
открытым ртом.
   Этот Журченко Юрий Ермолаич - Манюнин жених или просто вроде  того  что
кавалер - уже на третий день по моему возвращению, как я  получил  обратно
паспорт, предложил мне на выбор пять должностей, в  том  числе  две  очень
видных - завхозом в театр или администратором во Дворец культуры. Но опять
же мамаша прямо замахала руками:
   - Не делай, - говорит, - этого, Николай. Не ударяйся в  какую-то  высь.
Есть у тебя дело, которому ты обучен, держись за него.  Не  старайся  быть
похожим на ту ворону с сыром.
   И я опять устроился шофером же в свой  старый  автопарк.  Хотя  Танюшка
меня все время упрашивала отдохнуть месяцок и  говорила,  что  даже  через
ихний нарпит можно получить путевку в дом отдыха недели на две.
   - Если ты не возражаешь, я завтра же зайду к Потапову.  Он  как-нибудь,
надеюсь, не откажет.
   - Да я дома лучше всего отдохну, - говорил я. - Тем более я и устал  не
очень.
   И действительно, я устроился в автопарке на ночную работу - возил через
сутки с молококомбината в магазин молочные продукты. Целые  сутки  у  меня
получались полностью свободные. Я много чего мастерил по  дому  -  починил
всем обувь, сделал полки на кухне, да мало ли.
   И теперь уже была моя забота - через день отводить  Эльвиру  в  детский
сад и забирать обратно.
   В детском саду были ею очень довольны. Даже считали, - да,  наверно,  и
сейчас считают, - что у нее большой  талант  к  рисованию,  к  пению  и  к
стихам, которые она прямо с ходу запоминает.
   Мне как  отцу  это  было,  конечно,  очень  приятно.  Хотя,  скажу  вам
откровенно, с Эльвирой у меня вроде того что  не  налаживались  нормальные
отношения. Ну, например, я зайду за ней в детский садик к вечеру, а она:
   - Лучше бы мама пришла. Ты же мне сзади все пуговицы перепутываешь...
   Уж чего я не делал для нее,  а  она  все  этаким  зверьком  ко  мне.  А
девочка, между прочим, - все считают, - вылитый я.  Даже  моя  мамаша  так
считает. Даже уши у Эльвиры, заметно, мои, вот тоже  слегка  оттопыренные.
Отчего я избегаю короткой стрижки.
   Но больше всего мне было неприятно, что Эльвира нет-нет да  и  вспомнит
какого-то дядю Шурика, как он во дворе на детской площадке ходил на руках.
   - А ты так, - спрашивает, - можешь?
   Один раз вечером Танюшки не было дома,  я  привел  Эльвиру  из  садика,
налил ей  чаю  с  топленым  молоком,  как  она  любит,  и  тут  же,  чтобы
развеселить ее, показал вроде фокуса, как будто  из  уха  достаю  тульский
пряник.
   - А из этого уха можешь?
   - Могу... Я, Вирочка, - говорю, - все  могу.  Я  же,  -  ты  пойми  это
хорошо, - бывший солдат.
   - А дядя Шурик - сержант.
   - Ну, ладно, пес с ним, с этим дядей  Шуриком.  Не  надо  сердиться,  -
приказал я себе. И спросил не своим, а каким-то подхалимским голосом: -  А
кого ты любишь больше, Вирочка, скажи откровенно: меня, своего  папу,  или
этого, как ты выражаешься, дядю Шурика?
   - Потапова, - говорит она.
   - Какого, - спрашиваю, - Потапова?
   - Какого,  какого.  Потапова  не  знаешь?  Он  всегда  духи  и  конфеты
приносит. И катает меня на машине...
   Я прямо  весь  закипаю  от  таких  детских  слов.  Но  все-таки  упорно
сдерживаю себя.
   - А ты, - вдруг спрашивает она  меня,  -  жить  теперь  у  нас  будешь?
Всегда-всегда?
   - Ну, конечно, дурочка ты такая, - объясняю я ей без всякой злобы. - Ты
пойми, я прошу тебя, и хорошо запомни: я же есть твой родной папочка.  Ну,
кто же может быть лучше родного отца?
   - Дяди лучше, - говорит она,  как  будто  специально  добывает  во  мне
огонь. - Дяди все время чего-нибудь хорошее дарят. А ты всего-всего только
зайца подарил. Да и то я его давно знаю. Он, -  говорит,  -  давно  тут  в
комоде лежал, завернутый, этот заяц...
   Хорошо, что мне надо было в этот день ехать в ночь на работу. Я не знал
бы, куда девать себя, - такая на меня не то что злость,  а  какая-то  злая
тоска напала. Я, наверно, напился бы в этот день до потери сознания,  если
б мне не на работу.
   Но утром опять все повторяется по-хорошему.
   Танюшка,  как  всегда,  после  моей  ночной  смены,  веселая,  какая-то
душистая, в пестреньком легком халатике, встречает меня у дверей. Ей же на
работу, в кафе чаще всего - с двенадцати. Уже затопила  колонку,  чтобы  я
мог помыться. И щебечет, щебечет вокруг меня.
   - Яишенку тебе или картошечки пожарю? - и кладет мне руки вот  этак  на
плечи. - Устал, замаялся? - спрашивает.
   Ну как тут будешь сердиться? Это же кем надо быть, чтобы сердиться?
   Больше того, я вам скажу, мне даже стыдно бывало в такой момент, что  я
сердился только что. Ну, словом, тот лозунг, что я вколотил себе в башку и
первый раз объявил своей матери, я все время не забывал: что было, мол, то
было, того поминать мы теперь не можем, а жизнь дальше идет.
   С Эльвирой я больше не заводил посторонних разговоров - про Шурика  или
про какого-то Потапова, старался, чтобы она их поскорее  забыла.  Приносил
ей игрушки, сладости, ну, что ребенку надо. Играл с ней. Даже на руках два
раза перед ней прошелся,  -  невесть  какая  хитрая  штука.  Но  сердце  к
Эльвире, - хотя она и вылитая я, - у меня, откровенно  скажу,  не  лежало.
Говорил я себе, что это, мол, дочь твоя, что ты  обязан  и  все  такое,  а
сердце все равно не лежало. Но это уж, наверно, особый разговор.
   Делал я все для моего  семейства,  одним  словом,  нормально.  Как  все
делают. Как все вроде того что должны-обязаны делать. И не упускал в то же
время мою давнюю, уже вбитую мне в память, мечту - идею переехать со  всем
семейством на Дальний Восток. Даже три письма к верным людям,  с  которыми
познакомился там, я отправил еще  летом.  Мне,  например,  интересно  было
узнать у одного знакомого начальника совхозной  автобазы,  расширилось  ли
ихнее дело, как намечалось, требуются ли им  шоферы  и  не  изменились  ли
богатые условия, которые он мне сулил, когда я еще был солдатом, -  насчет
квартиры и потом приобретения, то есть постройки в лесу, своего  домика  с
огородом и садом.
   Словом, я, как говорится, заболел этим Дальним Востоком. И болезнь  моя
и теперь не проходила. Ну, скажем, не болезнь, а вот именно - мечта.  Хотя
живем мы тут почти что под Москвой в общем-то совсем не плохо. Жаловаться,
одним словом, не на что. И лес тут у нас кое-какой есть, даже очень густой
попадается, в котором иной раз  и  ягоду  и  грибы,  несмотря  на  большое
многолюдство, можно собрать. Но разве сравнишь  эти  ягоды  и  грибы  или,
скажем, рыбу с тем, что в любое время можно встретить на Дальнем  Востоке?
Даже в солдатском моем положении я мог добывать там все, что хотелось  мне
в смысле живности, или,  как  говорится,  растительного  мира  -  в  виде,
например, грибов. А надо сказать - зверь, рыба, грибы и всякое такое - для
моего характера - это, можно сказать, все.
   Но главное, что мне хотелось теперь, чтобы на новом месте,  на  Дальнем
Востоке, и Эльвира забыла разных дедей Шуриков и чтобы  Танюшка  вступила,
как это говорится, в самостоятельную, действительно семейную жизнь и чтобы
никаких посторонних намерений не было.
   И Танюшка вроде того что тоже загорелась, когда я рассказывал ей о реке
Амур и о Тихом океане, где я был почти что мельком.
   Танюшка, вообще надо сказать, шла мне во всем навстречу,  помогала,  то
есть, чем могла.
   Вдруг приносит теплую такую куртку на ватине и вроде того что с кожаным
верхом.
   - Надевай, - говорит. - У одной спекулянтки сию минуту купила. Если  не
придется, успею еще вернуть.
   Но я надел ее - и как родился в ней.
   - Ну, а теперь, - говорит, - пойдем в кино. Только что взяла билеты как
раз на час тридцать. "Жестокая любовь", французский фильм...
   В кинотеатре перед началом фильма все, как обыкновенно, разглядывали на
стенах портреты артистов. А Танюшке казалось, что многие поглядывают и  на
нас. И больше всего, как она считала, на меня.
   - Ну, это, наверно, из-за куртки, - говорю я.  -  Куртка  действительно
богатая. Американская.
   - Да при чем тут куртка? - говорит Танюшка. - Ты просто я не знаю какой
красивый, Коля! И все  лучше  делаешься.  Я  когда  с  тобой  иду,  всегда
радуюсь, что у меня такой муж. Плечи какие! И глаза.  У  Эльвиры  же  твои
глаза.
   - Ну, ладно, давай без культа, - уже немножко сержусь я.
   - Да при чем тут культ? - тоже немножко как бы  обижается  она  на  мои
слова.
   И мы входим в зрительный зал  какие-то  по-новому  очень  близкие  друг
другу.
   А картина была на редкость печальная. И из семейной жизни. Про то,  как
муж бросил свою жену.
   Танюшка так плакала, что лицо у нее после сеанса сделалось даже черным,
поскольку потекла тушь, которой она,  как  все  женщины,  слегка  подводит
глаза.
   - Мне, - говорит, - жалко было эту Мадлену, как  она  умирала.  И  ведь
она, как можно  было  понять,  даже  моложе  меня.  А  ты  сидел,  я  даже
удивляюсь, как каменный. Неужели, - спрашивает, - тебе было не жалко ее?
   - Жалко, - говорю, - но не очень, поскольку  она  сама  была  виновата.
Живешь - живи. И думай, что делаешь. А она, как женщина, начала вертеться.
Это, - говорю, - хуже всего.
   - Но нельзя же, Коля, так рассуждать, - не соглашалась со мной Танюшка.
- Я сейчас смотрела кино, а думала все время о себе. Ведь это  всегда  так
бывает: читаешь или смотришь в театре про  кого-то,  а  думаешь  про  свою
жизнь. И волнуешься от этого еще больше. Я, например, всегда волнуюсь...
   Это она говорила, когда мы после киносеанса уже обедали дома.
   И если б я знал тогда, что это наш последний с ней обед.
   Потом она, как обыкновенно, собирала меня в ночную смену. Укладывала  в
кожаную сумку бутерброды и наливала в термос зеленый чай, как я люблю.
   И уж когда я уходил, уже в дверях остановила меня, говоря:
   - А я тебе забыла рассказать, какой вчера кошмарный сон я  видела:  как
будто я тебя вот так же, как сейчас, провожаю, но уже  на  аэродроме.  Как
будто ты уже садишься в самолет, а я  плачу.  А  ты  мне  говоришь:  "Ведь
улетаю совсем ненадолго. Всего на годик". И  показываешь  вот  так  палец:
всего, мол, на один год. А я  реву  и  не  могу  остановиться.  Прямо  вся
изревелась. Я всегда за тебя волнуюсь...
   - А чего волноваться-то, - смеялся я. - Я же не летчик, не космонавт.
   - Ну все-таки, - говорит Таня. - Для меня ты -  космонавт.  И  я  прошу
тебя: надень новую куртку...
   - Что ты, - говорю, - на работе трепать такую вещь.
   - Ну, надень, - говорит, - прошу. Эта вещь, - говорит,  -  все-таки  не
дороже нас. А на улице вон какая сырость...
   Явился я в парк в этой  новой  куртке.  И  тут  же  объявили  мне,  что
посылают меня на двое суток в Москву. Пришлось готовить машину  в  дальнюю
поездку. То да се. Прокрутился я так в автобазе почти что  до  двух  часов
ночи и тут только  трекнулся,  что  книжка-то  моя  с  шоферскими  правами
осталась в старом пиджаке, да и надо было Танюшку предупредить, что  я  не
вернусь утром.
   В третьем часу ночи, таким образом, заезжаю я к себе домой - и что же я
застаю? Я застаю свою жену - вы не поверите и ни за что не угадаете с кем.
С этим самым Костюковым, Аркадием Емельяновичем, с  этим  вроде  того  что
пожилым, крашеным дьяволом, шестидесяти, можно сказать лет.  Картина?  Вот
именно. И этот уже совершенно старый черт, приводя себя, как говорится,  в
порядок, этак усмехаясь от своего же конфуза и снимая со стены гитару,  на
которой опять, должно быть, играл тут свою сюиту, говорит мне:
   - Извините, - говорит,  -  если  можете,  Николай  Степаныч,  но  я,  -
говорит, - не мог не  уступить  дамскому  капризу.  Такая,  -  говорит,  -
получилась у нас эмоция...
   И тут же за занавеской, представьте себе, - кроватка Эльвиры.
   Ну что бы вы в таком случае сделали?
   А я снял новую дареную куртку, надел старый пиджак, проверил, в нем  ли
мои шоферские права, сказал: "Счастливо вам всем оставаться", - и ушел,  в
чем был.
   По возвращении из Москвы я, конечно, поселился уже  у  матери  и  сразу
заявил о разводе.



3

   В коридоре народного суда я издали  увидел  Танюшку  и  не  узнал.  Так
изменилась она за какие-нибудь  несколько  недель  -  исхудала,  пожелтела
как-то. Но, заметив меня, опять просияла вся и пошла ко мне,  этак  весело
протянув вперед руки. Будто опять хотела положить их мне на  плечи  и,  по
привычке своей, до милой духоты сдавить мне горло, говоря:
   - Ну, иди, ну, иди, ну, иди ко мне.
   Ничего этого она, конечно, теперь не говорила. Только спросила:
   - Отчего, Коля, ты-то как будто веселый? Тебе  правда  весело?  Или  ты
просто гордишься собой?.. Не гордись, Коленька, - тут же как  посоветовала
она. - И не сердись. Не расстраивай свою нервную систему. Ну что же теперь
делать, если  так  получилось  жестоко?..  Много  горя  я  тебе,  наверно,
причинила? Но все ведь не со зла, наверно. Наверно, не со зла. И  хотя  я,
наверно, кругом виновата перед тобой, но имей в виду, я любила  все  время
только тебя одного. И никого другого,  наверно,  уж  никогда  не  полюблю.
Наверно, никогда...
   - Для чего ты все время говоришь одно сорочье слово - наверно? - только
и спросил я ее. Хотя хотелось мне спросить другое - для чего же она  ночью
позвала к себе этого крашеного козла Костюкова,  что  у  нее  за  интерес,
кроме его гитары, был в нем? И как надо понимать это слово  -  эмоция?  Но
ничего больше я не спросил, потому что боялся, что не смогу сдержать  себя
и рассвирепею так, что начну ее душить тут же, в коридоре, или,  напротив,
вдруг заплачу навзрыд, как женщина.
   И она вдруг смахнула слезу.
   - Наверно? - переспросила она. И, смахнув слезу,  опять  просияла  так,
как умела делать только она и больше никто на свете. -  Тебе  удивительно,
Коленька, что я говорю - наверно? А я так говорю, оттого что не уверена. Я
многое еще не совсем понимаю. Ни вокруг себя, ни  в  себе.  А  врать,  как
другие, даже самой себе не хочу. Уверена я только, что с сегодняшнего  дня
ты уже не будешь нужен мне. И алименты твои, не  волнуйся,  не  нужны.  Ни
мне, ни Эльвире. Эльвиру я уж как-нибудь сама подниму и поставлю на ноги.
   - Или кто-нибудь тебе поможет из твоих друзей, - не стерпел я  сказать.
-  Мало  ли  разных  на  твое  удовольствие  дядей   Шуриков,   Потаповых,
Костюковых...
   - Не сердись, Коленька. Не расстраивай себя, - опять сказала она.  -  И
Костюкова не затрагивай. Все это ни тебе, ни мне  не  понять.  Он  человек
необыкновенный...
   - Подумаешь, - сказал я. - Гитарист плешивый, да я бы...
   Но в это время зазвонил звонок. Это звали всех в судебный зал.
   Я зашел туда и первый сел на  первую  перед  судейским  столом  скамью,
поскольку во всем теперь была моя инициатива.  Малость  погодя  и  Танюшка
присела рядом со мной.
   А судьи еще не выходили.
   - Вот и разведут нас сейчас с тобой в разные стороны.  И,  наверно,  уж
навсегда. - Это сказала она, чуть наклонившись ко мне.
   - Так будет лучше всего. - Это сказал я.
   - И все-таки не могу  я  понять,  весело  сейчас  тебе  или  ты  только
напускаешь на себя? - опять заговорила  она,  помолчав.  -  Мне-то  хорошо
понятно, что такого мужа, каким был ты еще недавно  для  меня,  я  уже  не
встречу никогда. Но ведь и ты, Коленька, поимей в виду, бабы такой, как я,
беспутной, но честной и чистенькой, не сыщешь  тоже.  Никогда  не  сыщешь,
хоть и станешь тосковать...
   - Это ты-то честная и чистенькая? - взглянул я  на  нее.  И  весь  было
затрясся от ярости.
   - А ты еще не понимаешь это? - будто удивилась она. -  До  сих  пор  не
понимаешь? Ну ничего, потом, может, когда-нибудь поймешь. Желаю тебе...
   И отошла, как-то особо аккуратно  подобрав  юбку,  пересела  на  другую
скамью.
   После суда я еще хотел заговорить с ней, договориться  насчет  Эльвиры.
Но она уже, как  глухонемая,  смотрела  на  меня,  и  глаза  ее,  большие,
светлые, будто потухли.
   В тот же день к вечеру я зашел на  работу  к  Манюне,  где  сидел  этот
вечный ее жених Журченко. И он с ходу начал хвалить меня, что я развелся.
   - Ну вот, мол, и правильно. Надо, мол,  когда-то  было  разрубить  этот
узел. Я даже, - говорит, - удивлялся и раньше, что ты такой видный мужчина
терпел такой позор с такой женщиной. Не такая,  -  он  говорит,  -  теперь
эпоха, чтобы нам, мужчинам, унижаться перед женщинами...
   А уж какой он сам мужчина - это и выразить  невозможно.  Будто  кожаный
мешок, набитый салом. Слушать его мне было противно. И я  даже  хотел  ему
тогда кое-что сказать в том смысле, что это, мол, не ваше дело. Но  Манюня
остерегла меня глазами: воздержись, мол, Николай. И повела меня немедленно
в их служебный буфет на шестом этаже. Ну, конечно, по тому она  и  повела,
что боялась, что я обязательно что-то такое брякну  ее  жениху.  Я  же  не
люблю, когда меня учат или наставляют.
   В буфете сидела очень приятная, гладко причесанная  девушка.  Мне  даже
понравилось, как она по-особенному деликатно пьет чай.
   - Это Наташа, познакомьтесь, - сказала мне Манюня. И девушка эта Наташа
привстала, чтобы поздороваться со мной.
   Не помню теперь, как это получилось, что после  буфета  примерно  через
час я снова увидел ее уже на улице.  Она  шла  к  автобусу.  Я  почти  что
проводил ее до автобуса. Потом Манюня мне сказала:
   - Ты понравился Наташе. Она  говорит,  что  ты  человек,  должно  быть,
добрый и, видать, еще не нашедший счастья. И что ей было очень  интересно,
что ты рассказывал о Дальнем Востоке...
   Вот на этой Наташе я и женился вскоре.
   Все совпало будто очень хоро