,  только
выглядит молодой, то есть, как говорят, умеет держаться.
   Муж насупился, замолчал.
   В плафоне под потолком  опять  зашевелилось  вокруг  лампочки  все  еще
загадочное для меня темное существо и высунуло свою узенькую головку.
   - У нас дома такая же история, - оживилась жена  доктора,  взглянув  на
плафон. - И каждый вечер я ее выгоняю половой щеткой. А  утром  она  снова
тут как тут.
   - Ящерица, - поднял усталые глаза к плафону доктор. - Где-то я читал, у
некоторых из них агрессивный характер...
   - Мне неприятно, - опять чуть воспламенилась  жена,  -  что  ты,  такой
хороший,  добрый,  даже  благородный  человек,  готовый   каждую   минуту,
буквально каждую минуту идти на  риск  для  чужого  благополучия,  что  ты
такой... Я даже не знаю, как это назвать...
   - Ну, хорошо,  хорошо,  прошу  тебя,  не  выдавай  мне  рекомендаций  и
характеристик, - уже сердито попросил доктор. И встал.
   - Сядь сейчас же, - засмеялась жена. - Все равно ты никуда без меня  не
уйдешь.
   В комнату постучали. Вошел хозяин  отеля  и  пригласил  всех  пройти  в
гостиную. Он просил нас оказать ему высокую честь -  откушать  чаю  в  его
скромном доме. Оказывается, он тоже в недавнем прошлом пациент доктора.
   В гостиной разговор уже не возвращался к Борвенкову  и  к  его  судьбе.
Речь шла о госпитале и о том, что супруги Ермаковы скоро  должны  покинуть
эти края. Они приобрели здесь в  рассрочку  отечественный  автомобиль,  на
котором и хотели бы отправиться домой. Рискованно? Нисколько. А если  даже
и рискованно - интересно. Они сейчас изучают маршрут...
   - Я безумно хочу домой, - как по секрету, сообщила жена доктора. - Хочу
в Иркутск.  Хочу  в  знойный  день  посидеть  у  прохладной  Ангары.  Хочу
искупаться в Ангаре. Хочу выпить холодного хлебного кваса. Хочу  побродить
по Москве. Постоять  в  предвечерние  часы  на  каменных  плитах  Большого
театра, не удастся ли купить "лишний  билетик".  И  все-таки,  все-таки  я
теперь обязательно буду скучать... И ты ведь будешь  скучать,  Василек.  И
даже по хозяину этого отеля, которому ты вырезал, я уж не помню, что...
   - Аденому простаты, - подсказал доктор. - И мне это было непросто.
   - Я знаю, - кивнула жена.
   Чай был необыкновенно  вкусный,  крепкий,  ароматный,  с  засахаренными
фруктами, с длинным тонким печеньем, похожим на сладкие и чуть  пригорелые
прутики, и с жареным арахисом, о котором говорил Борвенков.
   Хозяин не участвовал в нашем чаепитии.
   - Очень занят. Не имею времени, - сказал он.
   И в самом деле, старенькому хозяину этого  не  нового  восьмикомнатного
отеля нелегко, наверно, было выполнять одновременно несколько обязанностей
- повара и официанта, уборщика и бухгалтера. Ведь номера он сдает,  как  я
узнал потом, с четырехразовым питанием.  А  помогают  ему  только  жена  и
сестра жены - две тихие старушки, похожие на ученых мышек.
   Вскоре доктора позвали к телефону. В госпитале, должно быть,  случилась
очередная неотложность.
   - Надо идти, надо идти, - повторял он, поговорив по телефону и стоя уже
внизу у выхода.
   А жена его в этот момент просила меня или совсем не писать о ней  и  ее
муже или как-то "все это" зашифровать...
   - Но почему?
   - Несолидно как-то все это получается, - огорчилась она. - И я тут вела
себя при вас не очень тактично. У вас  может  сложиться  впечатление,  что
доктор Ермаков во всем уступает жене, что он боится жены. А он, вы знаете,
ничего и никого не боится. И к Борвенкову  он  не  может  изменить  своего
отношения. Вот такой, ну, упрямый, что ли...
   - Надо идти, - еще раз крикнул снизу доктор, уже раздраженно.
   Я проводил их до угла дома и вернулся к себе.


   В плафоне снова зашевелилась ящерица, когда я зажег свет.

   1978



    Павел Нилин.
    Знаменитый Павлюк

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том первый".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------


                                           Матери моей Марии Александровне



   У всех людей бывают какие-нибудь родственники, ну хотя бы дальние. А  у
Павлюка никого не было. Жил один он в каменном подвале на Маложайке.
   Я учился у него.
   Учиться мне, откровенно говоря, не хотелось. Дело это -  жестяночное  -
мне никогда не нравилось.  Но  надо  человеку  учиться  чему-нибудь.  И  я
учился.
   Мне было восемь лет.
   В подвале было темно и душно. Походил этот подвал на пещеру, вроде той,
что открыли случайно на каменоломнях у Белого ключа. Но в пещере  не  было
ни окон, ни  дверей,  ни  чистых  половиков,  сплетенных  из  разноцветных
тряпок. А здесь, в подвале, все это было.  И  на  стенах,  всегда  потных,
висели большие картины Страшного суда.
   Запомнилась мне особенно одна, на которой томился  грешник,  совершенно
голый, худой и взлохмаченный, с глазами черными и печальными. Он сидел  на
широкой сковороде, укрепленной  на  серых  камнях,  и  малиновые  черти  с
веревочными хвостами сосредоточенно раскладывали под ним огонь.
   Удивляло меня постоянно хладнокровие грешника. Заметно было,  что  худо
ему. Огонь раскалял сковороду,  поднимался  даже  выше  сковороды,  хватал
грешника за ноги, за спину, за  коричневую,  вяленую  кожу,  добирался  до
головы. А он сидел, этот грешник,  как  ни  в  чем  не  бывало  -  прямой,
неподвижный и как будто сконфуженный немножко: вот смотрите,  мол,  добрые
люди, как раздели меня донага и жарят  заживо,  а  я  ничего  поделать  не
могу...
   Удивлял и печалил меня этот грешник невыразимо. Видно было,  что  сидит
он не привязанный. Ни веревок, ни цепей не было вокруг него.  Но  все-таки
убежать он, должно быть, и  не  пытался.  Не  пытался  даже  спрыгнуть  со
сковороды. И это больше всего удивляло меня.  Однако  удивления  своего  я
никогда не выказывал.
   Павлюк был мрачный, молчаливый.
   Приходил я к нему обыкновенно утром, в половине седьмого. В  это  время
он, умытый уже, сидел на кухне против  самовара,  пил  чай,  и  щеки  его,
впалые, покрытые  тончайшей  сеткой  красных  жилок,  медленно  сгорали  в
синеватом румянце.
   Мне было восемь лет, но я знал все на свете. Я знал, как  сеют  хлеб  и
как его зарабатывают, как родятся дети и что надо  делать,  чтобы  они  не
родились.
   Знал я также, почему сгорают щеки у Павлюка.
   Впрочем, это знала вся улица наша.
   У Павлюка была чахотка, и все уверены были, что он скоро умрет.
   Доктор Федоров, Аркадий Сергеевич, сказал об этом в  разговоре  хозяину
дома, где  жил  мой  учитель.  И  хозяин,  ласковый,  круглый  и  пушистый
старичок, любивший в летнее время ходить по двору в одних кальсонах,  стал
требовать квартирную плату с жестянщика за два месяца  вперед,  а  однажды
потребовал даже за три.
   - Взойди ты, ради бога, в мое положение, Андрей Петрович, - говорил при
этом хозяин. - Клозеты я обязан чистить? Обязан. Мусор мне  полиция  велит
вывозить? Велит. А где же я денег наберусь на такое в пожилые,  преклонные
мои года?
   Домохозяин говорил слезливо. Можно было подумать, что ему действительно
до зарезу нужны деньги. Но никто  так  не  думал.  Все  знали,  почему  он
выколачивает деньги именно из Павлюка.
   А Павлюк как будто и не догадывался.
   Высокий, сухой, похожий на птицу без крыльев, он стоял перед  хозяином,
чуть согнувшись вперед, доверчиво вытянув  небольшую  голову  на  длинной,
тонкой шее, и, посапывая, молчал.
   Хозяин говорил раздраженно:
   - У меня ведь, кажется, не какой-нибудь странноприютный  дом.  Желающих
на твое помещение, слава богу, сколько угодно.  Я  хоть  сейчас  могу  его
сдать. Все время ходят разные лица, спрашивают...
   И на этот раз хозяин говорил чистую правду.
   Желающих въехать  в  подвал  было  действительно  много.  Главное,  что
помещался он у самого базара. Целый день народ  шумел  и  толпился  против
окон его.
   Площадь базарная считалась центром города.
   А город наш,  хотя  и  небольшой,  но  суетливый,  деятельный,  издавна
славился базаром, на котором можно продать и купить что угодно, вплоть  до
птичьего молока.
   Продавцы и покупатели приезжали на этот базар со всей губернии. И любой
мастеровой со смекалкой мог здесь делать большие дела.
   В подвал Павлюка с удовольствием въехал бы и  портной,  и  сапожник,  и
жестянщик, и даже лавочник.
   Правда, раньше, года три назад, на  подвал  этот,  говорят,  было  мало
охотников. Весь он  был  завален  бурым  камнем,  битым  стеклом,  гнилыми
балками и дохлятиной. В зимнее время народ с  базара  запросто  забегал  в
этот заброшенный подвал за нуждой, как будто так и надо.
   Потом появился Павлюк. Хозяин с радостью сдал ему подвал по дешевке.  И
Павлюк два месяца только тем и занимался, что вытаскивал из подвала  мусор
и гнилье, камни и разную гадость.
   Вскоре он привел откуда-то старичка плотника, и тот за недорогую  плату
настелил полы, прорубил два больших окна и навесил новую, тяжелую дверь  с
секретным запором, который изобрел Павлюк.
   Года три жестянщик потратил на всякое обзаведение, вкладывал почти весь
заработок в инструмент. Покупал по сходной цене  тиски,  молотки,  зубила,
дрели и другие разные вещи, до крайности необходимые мастеровому человеку.
Приценивался,  рядился,  голодал,  кряхтел,  таская  листы   железные,   и
проволоку, и чугунные чушки в нору свою темную. Украшал эту нору, белил  и
красил огненной краской - охрой.
   Устраивался на годы.
   И вот теперь, когда  устроился  он  по-настоящему,  когда  одной  белой
жести, очень ценной, наготовлено  листов,  наверно,  двести  да  проволоки
всяческой пудов, может быть, двадцать, ему надо было  умирать  непременно.
Непременно надо было умирать.
   Все думали, что умрет он через месяц, ну в крайнем случае через два. Уж
больно высох он, выгорел. Передвигался осторожно, тяжело дыша. Не проживет
он больше двух месяцев ни за что.
   А хозяин требовал деньги вперед за три месяца и говорил огорченно:
   - Я же не неволю тебя. Как хочешь. Не нравится?  Можешь  съехать.  Хотя
мне будет жалко. Мужик  ты  добродушный,  не  злой.  Я  таких,  откровенно
сказать, люблю.
   Во дворе росла трава. По двору ходили  куры.  И  хозяин,  разговаривая,
отгонял их ногой, будто  не  желая,  чтобы  они  слушали  его  разговор  с
жестянщиком.  Но  вдруг  большой  красноголовый  петух,  взъерошив  перья,
кинулся к хозяину.
   - Ах, какой герой! Ах, какой военный! - ударил его туфлей хозяин.  -  А
что, ежели я завтрашний день скушаю тебя, дурака, за твою смелость, а? Что
ты мне скажешь тогда?
   Павлюк стоял, переминаясь с ноги на ногу, и долго молчал. Я смотрел  на
него из окна. И мне слышно было, как он сказал наконец:
   - Ну ладно, отдам. Воля ваша.
   - Вот и спасибо тебе, пожалел ты меня,  старика!  -  опять  слезливо  и
обрадованно сказал хозяин и быстро пошел к себе в квартиру, странно семеня
короткими ножками и  почему-то  пугливо  оглядываясь  по  сторонам,  будто
кто-то собирался и его ударить, как он ударил петуха.
   А когда исчез он из виду, перед жестянщиком появился,  точно  вырос  из
земли, извозчик Хохлов.
   - Это что ж такое?  -  спросил  он  Павлюка.  -  Опять  с  тебя  деньги
взыскивает? - И мотнул  головой,  обросшей  курчавой  овчиной,  в  сторону
квартиры хозяина. - Вот совесть какая у людей. Отдай ему,  значит,  деньги
за три месяца вперед, а человеку, может, через неделю  помирать  придется.
Как тут рассуждать?
   Павлюк молчал.
   Извозчик, выразив ему свое  сочувствие  и  отсоветовав  платить  деньги
вперед, постоял еще минутку перед ним, раскуривая трубку. Потом сказал:
   - Мне говорили, вроде ты самовар продаешь. Правда, что ли?
   - С чего это взяли? - спросил Павлюк.
   - Да так говорят. Знаешь, как болтают?
   Павлюк ничего не ответил, пошел в подвал.
   Хохлов посмотрел ему вслед и молвил обиженно:
   - Гордый ты, ей-богу. Гляжу я на тебя...
   Но Павлюк ничего не ответил и на этот раз. Ушел в подвал.


   Из подвала он выходил теперь все реже и реже.
   А когда он долго не выходил на улицу  и  не  слышно  было  шума  жести,
перетаскиваемой с  верстака  на  верстак,  душераздирающего  скрипа  ее  и
молоточного стука, люди почасту останавливались у подвала,  прислушивались
или просто наклонялись над низкими окнами и заглядывали в  мутное  стекло:
уж не помер ли Павлюк?
   Нельзя сказать, чтобы люди желали  его  смерти,  нетерпеливо  ждали  ее
прихода. Нет. Большинство людей нашей улицы любили Павлюка. Многие уважали
его за кротость характера, за доброту  и  за  мастерство,  несравненное  в
своем роде. Многие сердечно жалели его, говорили:
   - Ведь какой, посмотрите,  мужик  двужильный!  Непонятно,  в  чем  душа
держится, а все работает, стремится. Жалко смотреть даже.
   Но всякому человеку, собравшемуся жить бесконечно, было обидно уступить
соседу законную свою часть имущества на  неизбежном  дележе  после  смерти
одинокого жестянщика. И всякий хотел знать поэтому: когда же умрет Павлюк?
   Это необходимо было знать, чтобы раньше всех поспеть к дележу.
   Впрочем, может быть, дележ и не состоится. Жадная полиция растащит  все
сама, потому что ей полагается  хоронить  безродных  и  быть  единственной
наследницей их имущества. Очень просто может случиться, что все достанется
полиции. А жаль...
   Яшка Новосильцев, известный всей нашей улице как гармонист и алкоголик,
прямо так и сказал Павлюку:
   - Все равно ведь в могилу не потащишь тиски американские. А я  бы  тебя
поминал. Вот даю слово. Продай...
   Павлюк сказал ему:
   - Слушай, Яша. Иди ты... знаешь куда?
   Яшка ушел. Но через день наведался снова. И Павлюк снова обругал его.
   Павлюк велел мне теперь запирать двери даже днем  на  секретный  засов,
чтобы лишних посетителей не было. Осточертели они бог знает как. Все  один
и тот же разговор: продай, уступи...  И  каждый  надеется,  что  жестянщик
скупиться не будет, уступит по дешевке любую вещь  -  на  что  ему  теперь
вещи?
   Павлюк приказал мне:
   - Никого не пускай.
   Но разве можно не пускать? Другой идет как заказчик.
   Например, парикмахер Хинчук принес машинку для  стрижки  волос,  просил
починить, а потом, как будто нечаянно, потрогал пальцами пальто на вешалке
и попросил, точно в магазине...
   - Дай примерю...
   - Да вы что, сдурели, что ли, на самом-то деле?  -  спросил  Павлюк.  И
схватил с верстака деревянный молоток, называемый киянкой. - Я ж не  помер
еще, слава тебе господи...
   Парикмахер попятился к дверям. Но в дверях он  все-таки  остановился  и
еще раз пальцем показал на вешалку.
   - Это ж зимнее пальто. Неужели ж ты и зимой будешь существовать?
   Павлюк приказал мне:
   - Открой ему дверь, ради создателя. Или я приму  на  свою  душу  тяжкий
грех.
   И Павлюк, я думаю, наверняка принял бы этот грех на свою душу,  если  б
парикмахер не успел выпрыгнуть за дверь.
   У Павлюка тряслись руки.
   Я впервые видел его в таком состоянии.
   Подойдя к верстаку, он долго не мог развинтить  тиски,  ворчал  что-то,
кряхтел. Потом развинтил тиски, немного успокоился и спросил:
   - Видал идиота? А? - Вздохнул. Вытер пот со лба. -  Машинку  он  принес
мне починить. Да что я им, машинист, что ли? Я жестянщик, сучьи души...
   И замолчал.
   Я тоже помалкивал, потому что ясно было - ко мне этот разговор не имеет
никакого отношения.
   Павлюк часто разговаривал сам с собой. Со  мной  он  говорил  только  о
работе и всегда коротко - два-три слова.  По  имени  он  меня  никогда  не
называл, а говорил просто "мальчик":
   - Мальчик, согрей паяльник.
   Но смотрел при этом не на меня, а куда-то в сторону.
   Объясняя мне что-нибудь, - например, как надо  загибать  уголки,  -  он
тоже никогда не смотрел на меня и говорил таким голосом, точно в  подвале,
помимо  нас  двоих,  присутствуют  еще  человек  двадцать,  которым   тоже
необходимо знать, как загибают уголки.
   Рассердившись на то, что я, посланный за чайной колбасой, долго  пробыл
в лавочке, он выговор делал не мне, а кому-то третьему говорил:
   - Ходить надо веселее.
   И спрашивал:
   - Слышишь?
   Я молчал, потому что ясно было - не меня он спрашивает.
   Меня, должно быть, он  просто  не  замечал.  Но  мне  это  не  казалось
обидным. Напротив, эта невнимательность, пожалуй, даже возвышала учителя в
моих глазах.
   Мне всегда казалось, что он занят важными мыслями, что он носит в  себе
какой-то страшный секрет и думает постоянно об этом секрете.
   В мыслях своих он, может быть, спорил с кем-то. И иногда говорил вслух:
   - Ка-акая глупость!
   Или:
   - А ты как считаешь?
   Можно было подумать, что он спрашивает кота, который  по  утрам  всегда
сидел на подоконнике и мучился бессонницей - то медленно  закрывал  глаза,
то вдруг, вздрогнув по-человечески, открывал их  и  удивленно  смотрел  на
Павлюка.
   Павлюк, улыбнувшись невесело, спрашивал его:
   - Не узнаешь?
   И, ласково потрепав кота по морде, продолжал работать.
   А кот снова закрывал глаза. Днем ему полагалось спать, потому что ночью
он ловил мышей, которых в подвале было великое множество.
   Один раз он поймал даже крысу. Она сильно искусала  ему  морду,  но  он
все-таки задавил ее.
   Павлюк наутро мазал ему морду вазелином и говорил, веселясь:
   - Ай, Антон, ай, Антон! Молодец, красавец...
   Похоже было, что он гордится котом так же, как и своей работой.
   Однажды я слышал, как старушка Захаровна просила Павлюка:
   - Нельзя ли вашего кота к нам на побывку? На ночку хотя  бы.  Пусть  бы
наших мышей попугал. Ужас что делается!
   Павлюк сказал:
   - Нельзя. У него своей работы дома хватает.
   И к коту он действительно относился как к работнику.
   Как человеку, он говорил коту:
   - Скучаешь, Антоша? А? Женить бы тебя хорошо.
   Антон сидел на подоконнике и, точно смущаясь, щурился.
   А Павлюк улыбался грустно. Потом говорил:
   - Иди промнись. Чего же сидишь, как сыч?
   И открывал ему дверь.
   Антон выходил на крыльцо, вытягивал  свое  длинное,  резиновое  тело  и
скреб лапками каменную ступеньку -  точил  когти.  А  когти  у  него  были
длинные. И весь он был, от морды до хвоста, большой и сильный,  породистый
сибирский кот.
   - Благородный, - говорила про него Захаровна. - Ишь какую  морду  наел!
Чисто околоточный надзиратель Мельников Василий Васильевич.
   В последнее время она часто стала прикармливать его. И всегда  выносила
ему в  жестяной  банке  из-под  консервов  деликатный  продукт  -  молоко,
разбавленное отварной водой, щи мясные или ошурки от сала.
   Молоко Антон пил с особенным удовольствием,  ласково  ворчал,  медленно
шевеля хвостом, но на руки к старушке не шел.
   А когда Захаровна однажды пыталась переломить  его  непокорный  мужской
характер и употребила силу, чтобы привлечь его барственную морду  к  своей
груди, кот жестоко оцарапал ей руку  и,  спрыгивая  на  землю,  ударил  ее
хвостом по носу.
   - У, июда! - гневливо сказала  Захаровна.  -  Это  как  же  ты  о  себе
думаешь? А? Это куда же ты пойдешь, ежли хозяин твой помрет? Ко мне ведь и
пойдешь, бессовестный. Я тебе буду тогда - желаешь, не  желаешь  -  полная
хозяйка...
   Захаровна в гневе и злорадстве своем даже ростом становилась выше.
   Но Павлюк, должно быть, и не собирался помирать.
   Как всегда, по утрам он кроил на верстаке длинные листы белой жести или
кровельного железа, и мы делали из них чайники, судки и ведра,  самоварные
трубы, умывальники, железные печки.
   Железные  печки  он  делал  почему-то  с  особенной  охотой,   даже   с
удовольствием. Иногда пел при этом тихим, дребезжащим голосом, и щеки  его
пылали с пугающей яркостью.
   А песня у него была одна и та же - про каторжника Лонцова.
   Было это давно. Очень давно. Я  объехал  после  того  десятки  городов,
видел разных людей, слышал разные песни. Но и сейчас, если закрою глаза, я
снова услышу песню, которую дребезжащим голо