и  так  крепко,  что
жеребец вскинул передние ноги и перешел на галоп.
   Из-под колес брички вихрем полетела не только  пыль,  но  и  щебень,  и
крупные камни.
   - Для чего такая скорость? - зажмурилась от ветра Нонна Павловна.
   - Ничего. Пусть промнется, - сердито кивнул на  жеребца  Овчинников.  -
Пусть промнется, сытый, гладкий. Хорошо и поработать...
   Все-таки воспоминания, должно  быть,  взгорячили  Овчинникова.  Он  все
привставал в бричке и, размашисто подстегивая коня, приговаривал:
   - А ну, а ну, Буран! А ну!..
   Только перед  самым  правлением  колхоза  Буран,  как  говорят  шоферы,
сбросил скорость. И тогда Овчинников, впервые поглядев прямо в глаза Нонне
Павловне, сказал:
   - Да" Настя наша даже старше, чем ты была  тогда.  Сколько  тебе  было,
помнишь?
   - Помню, - как виноватая, ответила Нонна Павловна.
   - И похожа она здорово на тебя, - продолжал прямо смотреть ей  в  глаза
Овчинников. - На вашу, словом, самокуровскую породу похожа.
   - Это не очень хорошо, - несколько смущенно проговорила Нонна Павловна.
- Дочка должна походить на отца. Тогда она будет  счастливая.  Есть  такая
примета...
   - Ну, это мы поглядим потом, какая она будет по примете: счастливая или
несчастливая. Это будет, однако, зависеть и  от  нее  самой,  -  убежденно
произнес Овчинников. - А пока она походит на тебя. Вылитая. И по обоюдному
согласию мы назвали ее в твою честь Настей...
   Нонне Павловне было почему-то  неудобно  сказать  Овчинникову,  что  ее
теперь зовут не Настей,  что  она  даже  в  паспорте  изменила  свое  имя.
Отчество ей в паспорте не удалось переменить,  но  все-таки  она  величает
себя не Пантелеймоновной, а Павловной. Так, пожалуй, красивее. Да и  когда
она могла бы обо всем этом сказать ему, если б даже захотела, - он ведь за
всю дорогу не спросил ее, как она живет, как чувствует себя, где работает.
   После какой-то странной вспышки, после внезапной горячности, он умолк и
молчал весь остаток пути.
   - Ну вот, - сказал он, когда бричка остановилась у небольшого домика  с
высоким крыльцом, на котором - уже издали было видно -  стояла  женщина  в
малиновой кофточке.
   Женщина эта проворно сбежала с  крыльца  и,  заплакав,  стала  обнимать
Нонну Павловну, еще не высвободившую ноги из брички.
   - Настенька, родная, сестричка моя! - плакала женщина.
   И не то чтобы Нонна Павловна не узнала сестру - она просто растерялась,
увидев, что  Даша  совсем  не  такая,  как  думалось.  Даша,  оказывается,
старенькая, и волосы с сединой, и лицо  будто  обгорелое,  и  кофточка  не
столько малиновая, сколько бурая, вылинявшая  от  стирки.  Неужели  нельзя
было переодеться по случаю такой встречи? Или не во что переодеться?



3

   Нонна Павловна обняла сестру и тоже заплакала.
   - Ну вот, - повторил Овчинников, поглядев на сестер, вынул  чемодан  из
брички, поставил его на крыльцо и, ничего больше не сказав, уехал.
   - Ему на работу надо, - как бы извинилась за мужа Даша,  вытирая  слезы
коричневой рукой.
   А Нонна Павловна вытянула из-за выреза на груди маленький, с кружевами,
носовой платочек и, приложив его сперва к  своим  глазам,  стала  вытирать
глаза сестры.
   Потом они вошли  в  дом,  пахнущий  свежеоструганным  деревом,  недавно
вымытыми полами и  нагретой  известью,  золой  и  глиной  от  протопленной
русской печи. И хотя дома этого раньше не было, на Нонну Павловну вдруг от
всех его стен пахнуло таким родным, давно знакомым духом, что слезы  снова
выкатились из глаз и повисли на ее красивых крашеных ресницах.
   - Даша, милая, - проговорила она потрясенно, - да это что же с тобой?
   - Что со  мной,  что  со  мной?  -  скороговоркой,  будто  испугавшись,
спросила Даша.
   - Да ты какая-то, я не понимаю, старенькая, что ли, сделалась.  А  ведь
ты моложе меня...
   - Моложе, моложе, - подтвердила Даша. - На три года почти  что  моложе.
Но  вот  видишь,  ребятишки,  заботы...  А  ты-то,  Настенька,  какая  еще
красавица! Любоваться только можно...
   Нонна Павловна искоса взглянула на себя в большое зеркало, вделанное  в
дверцу платяного шкафа, и, поправив волосы мизинцем, спросила:
   - Живете-то вы как?
   - Живем ничего. - Даша стала накрывать стол  скатертью.  -  Можно  даже
сказать, хорошо сейчас живем. Лучше живем, чем раньше. Ну не так, чтобы уж
очень, но ничего...
   - С мужем-то у тебя все хорошо?
   Нонна Павловна спросила  это,  как  обыкновенно  спрашивают  не  только
сестры, но и просто подруги. В вопросе этом не было ничего  удивительного.
Но Даша вдруг насторожилась и, держа тарелку на весу, спросила:
   - Это в каком же смысле?
   - Ну, не обижает он тебя?
   - А зачем же ему меня обижать? Я тоже работаю...
   - Все работают, - сказала Нонна Павловна. - Но мужчины теперь  чересчур
гордые. Повсюду только и слышно...
   А что слышно, так и не сказала. Открыла чемодан, вынула зубной  порошок
в пластмассовой коробке, полотенце, мыло.
   - Мне умыться надо.
   - И правда, и правда! - заторопилась Даша. - А я-то, дура  деревенская,
хотела тебя сперва покормить.
   - Я кушать не хочу, - сказала Нонна Павловна. - Я так рано не кушаю...
   - Какое же рано? - Даша посмотрела на ходики. - Седьмой час.
   - Для нас это рано. - Нонна Павловна перекинула полотенце через плечо.
   Даша вывела ее во дворик, где на  столбике,  под  чахлой  рябиной,  был
прибит над тазом умывальник. Но Нонне Павловне было неудобно умываться под
ним, и Даша приготовилась сливать ей  из  кувшина.  И,  стоя  с  кувшином,
говорила:
   - У тебя, Настенька, и кожа-то на личике, я  смотрю,  чисто  девичья  -
белая-белая. Будто тебя молоком мыли. Не стареешь ты нисколько.  Только  в
теле раздалась немножко. И вправду ты моложе меня...
   Даша произносила эти  слова  без  тени  зависти.  И  зачем  завидовать?
Раньше, в юности, Настя имела преимущество перед сестрой оттого, что  была
старше: за Настей уже ухаживали парни, Филимон ухаживал,  когда  Даша  еще
считалась девочкой. А теперь опять же Настя в  превосходстве  оттого,  что
выглядит моложе младшей сестры. Значит,  Настя,  надо  думать,  счастливее
Даши. Значит, такая неодинаковая у них судьба.
   Интересно, однако,  узнать,  как  это  смогла  уберечь  себя  Настя  от
губительного действия времени?  Ведь  время-то  было  нелегкое,  для  всех
нелегкое. Сколько всего пережито  было  за  эти  годы,  пока  не  виделись
сестры! Взять хотя бы одну войну. Сколько жизней, сколько здоровья  унесла
война! Сколько всего хорошего сгублено, порушено! А  были  ведь  и  другие
переживания, и другие заботы, сосавшие сердце, сушившие тело. Как  же  это
Настя-то не уходилась от всего этого? Вот она стянула через голову легкое,
воздушное платье в крупных цветах. Теперь хорошо видно и алебастрово-белую
ее шею, без единой морщинки, и плечи, гладкие, как  у  статуи,  и  нежную,
полную грудь в затейливом лифе. Или, может быть, она хорошо  отдохнула  от
всего пережитого и  снова  набралась  и  сил  и  свежести  в  каком-нибудь
санатории?
   Все это хотелось Даше выспросить, выведать у сестры. И, сливая воду  из
кувшина, она начала было расспросы, когда в  воротах  появилась  маленькая
девочка и, как взрослая, придирчиво заговорила:
   - Вы что же, тетка Даша? Где же вы? Ведь народ собрался...
   - Ой, и вправду, что же это я! - Даша поставила кувшин на табуретку.  -
Ой, и вправду, мне ведь надо бежать.  Я  сейчас,  я  сейчас,  Лизавета,  -
заверила она девочку. И поглядела на окна своего дома. - А ребята мои  еще
спят...
   - Ты не беспокойся, Даша, я сама их накормлю. -  Нонна  Павловна  стала
вытираться мохнатым полотенцем. - Ты иди куда тебе надо...
   - На работу мне надо, - сказала Даша. - А  я  и  забыла,  что  Насти-то
нашей нету. Она вчера еще оформляться поехала в райисполком. Уезжает  наша
Настя, главная помощница моя над ребятами...
   Даша ушла, так и не успев толком объяснить, куда уезжает Настя.



4

   Проснулись дети. Виктор и Сергей, скуластые, как отец, с синими глазами
матери, и Таня. Они не удивились, увидев в доме свою тетю.  Они  и  раньше
знали, что она живет где-то в Москве и  скоро  должна  приехать.  И  сразу
стали называть ее тетей Настей.
   Нонна Павловна раздала им подарки: мальчикам - по перочинному ножу и по
набору  цветных  карандашей,  девочке  -  дамскую  сумочку.  Таня  сказала
"спасибо" и прикрикнула на братьев, не сумевших  так  же  вежливо  принять
подарки. Потом Нонна Павловна взяла два ножа,  с  яростным  выражением  на
лице  поточила  их  друг  о  друга  и  стала  нарезать  тонкими  ломтиками
привезенную ею московскую колбасу. Ножом же она открыла банку с  джемом  и
коробочку с икрой.
   Мальчики с еле скрываемым удовольствием  смотрели  на  эту  праздничную
еду, но ели ее с достоинством, вдумчиво, не  торопясь,  как,  вероятно,  и
полагается есть настоящим, уважающим себя мужчинам.
   Таня очистила селедку  и  поставила  на  стол  чугунок  с  картошкой  в
мундире. К городской еде она не прикоснулась и старалась даже не  смотреть
на нее, как бы желая  показать,  что  уже  не  маленькая,  чтобы  в  будни
питаться такой деликатной пищей.
   Оглядев одежду ребят, дом, вещи, Нонна Павловна сделала  вывод:  "Живут
не шибко. Хотя, - подумав, добавила она про себя, - получше живут, чем  мы
когда-то жили. Дом пятистенный, радио, патефон, кровати с шишками,  одеяла
хорошие, книги..."
   - Кто же у вас книги-то читает?
   - Все, - ответила Таня. - Ну, правда, не  все,  -  поправилась  она.  -
Витька не очень-то читает.
   - И мама читает?
   - И мама, - подтвердила Таня. - Только она больше про телят  читает.  А
папа сердится...
   - Почему же он сердится?
   -  Он  сердится,  что  она  только  про  телят  читает,  как  их   надо
воспитывать. А  он  говорит:  "У  тебя  дети".  И  велел  ей  прочитать  в
обязательном порядке книгу "Жатва" Галины Николаевой.
   - Ну, и она прочитала?
   - Нет еще...
   - А папа сильно сердится?
   - Сильно...
   Нонне  Павловне  захотелось  выспросить  у  детей  все,  все  о   жизни
родителей. Ведь у детей лучше всего выспросишь... Но вдруг пришла Настя.
   Она оказалась действительно красавицей и действительно была  похожа  на
тетку  в  молодости,  -  стройная,  гибкая,  с  загорелым  веселым  лицом,
освещенным лучистыми глазами, с толстой косой, с  живыми  движениями.  Она
уже выросла из своего платья, ситцевого, красного с белыми  горошинами.  А
материнские платья ей, видимо, не придутся - она крупнее матери.
   Нонна Павловна привезла в подарок племяннице кофточку, но,  увидев  ее,
тут же передумала и решила подарить крепдешиновое  платье:  "Пусть  помнит
тетку".
   - Ну-ка, Настя, примерь.
   Дареное платье тотчас преобразило Настю.  Она  стала  еще  красивее  и,
заключив тетку в жаркие объятия, расцеловала в обе щеки, так что на  щеках
появились красные пятна.
   - Ох, какая ты добрая, тетя Настя! Самая, самая добрая!
   Эти слова до того растрогали тетку, что она подарила племяннице  еще  и
янтарное ожерелье, так же, как и  это  платье,  не  предназначавшееся  для
подарка.
   - Теперь я хочу, чтобы ты меня поводила по деревне, - сказала тетка.  -
Я ведь тут вроде как чужая...
   - Повожу, повожу, - скороговоркой, подражая матери, пообещала Настя.  -
Обязательно повожу. Только мне надо сбегать на ферму. У меня там дела.  Но
я мигом вернусь. Я только скажу Фросе, чтобы она не  сердилась,  поскольку
ко мне приехала тетя...
   Настя зашла за печку и переоделась, но надела не то старенькое  красное
платье с белыми горошинами - видимо,  оно  было  все-таки  парадным,  -  а
простую юбку и такую же,  как  у  матери,  малиново-бурую,  вылинявшую  от
стирки кофточку.
   Вернулась она с фермы не мигом, как обещала, а часа через два.
   Нонна Павловна успела за это время хорошо вздремнуть и после сна  опять
умылась холодной  колодезной  водой.  Она  потребовала,  чтобы  племянница
надела дареное платье. Но Настя запротестовала:
   - Ну что это вдруг за воскресенье! Я возьму и выряжусь, а  люди  кругом
работают...
   И этими словами поставила тетку в несколько затруднительное положение.
   Нонна Павловна все-таки решила не переодеваться соответственно  будням.
Она  так  и  вышла  на  улицу,  в  чем  приехала:  в  нарядном  платье,  в
туфлях-лодочках, с красной лакированной  сумкой  на  длинном  ремне  через
плечо.



5

   Улица, пыльная, ярко освещенная полуденным солнцем, вначале  показалась
пустынной. Но за углом, у магазина, толпились женщины.
   - Поступила в продажу бязь, - голосом продавца сказала Настя.
   Из распахнутых дверей магазина повеяло прохладой  и  запахло  жестяными
ведрами, мануфактурой и - сильнее всего - керосином.
   Женщины с любопытством посмотрели на Нонну Павловну, но  никто,  видно,
не узнал ее. Да и она тут тоже никого не знает. Прошли годы. Выросло много
нового народу. Девчонки стали женщинами. Женщины стали старухами. Конечно,
если остановиться у магазина, найдутся в толпе и знакомые.
   Однако Нонна Павловна не остановилась. Ей хотелось пройти к реке. Но  и
у реки, где несколько парней смолили большую лодку, Нонну  Павловну  никто
не узнал.
   Только старик Жутеев, занятый  ремонтом  телеги,  вдруг  ахнул,  увидев
Нонну Павловну.
   - Настя! Батюшки светы! А я гляжу: что это за актрыса ходит?  Но  потом
сдогадался: да это ж Самокурова Настя...
   - Здравствуй, Анисим Саввич, - принужденно сказала Нонна Павловна.
   - Откуда же ты, Настя, явилась? - поинтересовался Жутеев.
   И раньше, чем Нонна Павловна успела ответить, другой  старик,  сидевший
за опрокинутой телегой, засмеялся:
   - Как откуда? Наверно, из тех же ворот, откуда весь народ...
   Этого другого старика Нонна Павловна тоже узнала.  Это  отец  Филимона.
Оказывается, он еще жив и такой же ехидно-насмешливый, как раньше.  Может,
он до сих пор обижается на нее за сына.
   Нонна Павловна издали поздоровалась  с  ним,  но  заговорила  только  с
Жутеевым:
   - Приехала в отпуск. Навестить сестру.
   - Видать, занимаешь должность, - оглядел ее  Жутеев.  -  Предполагаешь,
значит, отдохнуть на чистом воздухе? Значит, тянет в родные места?
   - Как всех, - уклончиво ответила она. И неожиданно покраснела.
   - Из Москвы приехала-то?
   - Из Москвы.
   - Ну-ну! - как бы поощрил ее старик Жутеев.  -  Это  и  нам  любопытно,
когда приезжают из Москвы. Расскажешь. Вечером придем к Филимону...
   - Милости  просим,  -  сказала  Нонна  Павловна  и,  отходя,  подумала:
"Интересно, что я ему буду рассказывать?"
   Недалеко от берега, на взгорье, - большой дом,  первый  этаж  каменный,
второй бревенчатый.
   - Это наш клуб. Недавно выстроили. После войны, - объяснила племянница.
   Они вошли в  полутемное,  просторное  помещение,  увешанное  плакатами,
диаграммами, уставленное множеством скамей и стульев.
   - Здесь мы танцуем,  -  показывала  племянница.  -  Бывают  постановки,
доклады. В большинстве сами делаем постановки. У нас свой драмкружок...
   Нонну  Павловну  нельзя  было  поразить  ни  клубом,  ни   драмкружком.
Драмкружок был здесь и во времена ее юности. И она сама играла  Липочку  в
пьесе "Свои люди - сочтемся". До сих пор помнит некоторые  слова  из  этой
пьесы. И режиссера помнит. Его звали Борис Григорьевич  Вечерний.  Он  был
отчего-то несчастный, служил на станции в Жухарях и, кроме того, ездил  по
деревням, ставил спектакли. Ему за это платили мукой и разными продуктами.
Это он когда-то сказал Насте Самокуровой: "Вы с вашей  красотой,  мадонна,
далеко пойдете. Только не продешевите вашу красоту".
   - Да, клуб хороший, - вздохнула Нонна Павловна. И печальная тень  вдруг
легла на ее лицо, когда она выходила из клуба.
   Племянница показывала ей издали другие здания.
   - Вот наш новый телятник, - кивнула она  на  узкое,  низкое  и  длинное
строение с маленькими окошками. - Мама наша  -  телятница.  Собиралась  на
выставку, да что-то не получилось. Район нас подвел...
   Но Нонна Павловна почти не слушала  племянницу.  Какое-то  неизъяснимое
огорчение внезапно вступило в ее душу,  и  еще  неясно  было,  откуда  оно
взялось.
   Ей больше не хотелось ходить по деревне.  Она  остановилась  на  шатком
мостике над  протокой  и,  опершись  на  березовые  неоструганные  перила,
задумалась  о  чем-то.  Но  племянница,  не  замечая   настроения   тетки,
продолжала рассказывать о новшествах, возникших тут в последние годы.
   Она показывала вдаль, на молодой  сосновый  бор,  за  которым  строятся
сейчас каменные здания. А в  стороне  от  бора,  вон  там,  где  виднеется
выгоревший на солнце флаг, в прошлом году  выстроили  школу,  и  рядом  со
школой  собираются  ("собираемся",  -  сказала   племянница)   оборудовать
стадион.
   Племянница говорила обо всем с  девической  увлеченностью,  вспоминала,
как они, школьники, работали на воскресниках, разбивали сад вокруг  школы.
И вдруг вздохнула, точно подражая тетке:
   - Если б кто-нибудь знал, как не хочется уезжать!
   - А зачем уезжать? - равнодушно  спросила  тетка,  продолжая  думать  о
своем и надкусывая белыми зубами сухую травинку.
   - Нельзя, надо ехать, - сказала племянница. - Я поступаю в техникум.
   - Вот как?  -  будто  удивилась  Нонна  Павловна.  -  В  техникум?  Это
хорошо...
   - Конечно, хорошо, - согласилась племянница. - Я сама хотела. Но теперь
горюю. Как же я оставлю маму и вообще все?
   Нонна  Павловна  улыбнулась  и,  лениво  протянув  свою  полную   руку,
потрепала племянницу по горячей, румяной щеке.
   - Эх, Настенька! Глупая ты еще! Это сейчас тебе кажется, трудно уехать.
А потом уедешь и забудешь все - и эти сосны, и ели, и  даже  мать  родную.
Обратно сюда тебя, пожалуй, и палкой не загонишь, как поживешь ты в городе
да еще выучишься...
   - Нет, нет, нет! - запротестовала девушка. - Я обязательно  вернусь.  И
на каникулы буду приезжать. Обязательно. Что я, дезертирка, что ли?
   Нонна Павловна опять оперлась на березовые перила и  стала  внимательно
вглядываться в мутную  воду  протоки,  поросшей  плавучей  зеленью.  Потом
подняла голову, поправила волосы и неожиданно сердито сказала:
   - Ну, посмотрим! Посмотрим, как ты вернешься...
   - Обязательно вернусь, - подтвердила Настя. - Меня и учиться  посылают,
чтобы я потом вернулась. И что же, я буду, выходит, свиньей?
   - Глупо! Просто  глупо!  -  порозовела  от  внезапного  волнения  Нонна
Павловна. - Ты рассуждаешь как старуха. Бывают ведь обстоятельства.  Вдруг
ты  встретишь  в  городе  человека,  влюбишься...  Разве   можно   заранее
загадывать?
   - Можно, - сказала Настя.
   Нонна  Павловна  впервые  сейчас  заметила,  что  девушка   не   только
упрямством, но и лицом похожа на отца. У нее так же выдаются скулы. И она,
пожалуй, не такая уж красивая, как подумалось вначале. И подбородок у  нее
не женский, а  скорее  мужской,  тяжелый.  И  глаза  с  каким-то  стальным
оттенком. И странное дело - родной тетке было даже приятно сейчас  думать,
что в красоте ее племянницы обнаружились, в сущности, серьезные ущербины.
   - Ну ладно, - махнула рукой Нонна Павловна, - спорить не будем. У  меня
что-то заболела голова.
   - А школу нашу не хотите посмотреть? - спросила Настя.
   - Нет, это уж лучше завтра.
   - Завтра я уезжаю, - вздохнула Настя.
   - Разве завтра? - пошевелила тонкими, выбритыми бровями Нонна Павловна.
Но не огорчилась. Даже не постаралась сделать вид, что огорчилась.
   Племянница теперь была неприятна ей. Нонна Павловна пожалела вдруг, что
подарила  Насте  такое  роскошное  платье.  Достаточно  было  бы  подарить
кофточку. А ожерелье уж совсем не к чему было дарить. Просто глупо...
   Все задолго до приезда было тщательно рассчитано  Нонной  Павловной.  И
какие подарки надо привезти. И сколько денег  на  них  надо  затратить.  И
какое впечатление эти подарки должны были  на  всех  произвести.  И  какая
польза ей самой будет от этой поездки в родные места,  где  она  хорошо  и
недорого отдохнет, дешевле, чем в любом доме отдыха.
   Она еще в конце зимы списалась с сес