вей Кузьмич вошел в комнату, где сидел сын, и сказал:
   - Я этот столик, Витенька, тоже продал. Все  продал.  Продал  все,  что
наживал... - И в голосе его послышались слезы.
   - Быстро ты,  -  сказал  Виктор  Матвеевич  и,  собрав  свои  бумаги  в
портфель, встал.
   Два здоровых парня подхватили стол и понесли к дверям.
   Дом, обжитой, любовно оклеенный пестрыми обоями, фотографиями  знакомых
и незнакомых людей, олеографиями  битв  и  курортных  видов,  обставленный
небогатой, но любимой  мебелью,  сейчас  лишенный  всего  этого,  лишенный
полочек и этажерок, фарфоровых петушков и глиняных зайчиков, возвышавшихся
на подоконниках, цветочных вазонов, икон и занавесок,  выглядел  жалким  и
чужим.
   На полу валялись смятые бумажки, рваные подметки  от  давно  изношенных
ботинок, яичная скорлупа, сушившаяся для того, чтобы кормить ею кур.
   Матвей Кузьмич ходил среди этого мусора и вздыхал.
   В сенях стояли два окованных жестью сундука. Он складывал  в  них  свою
одежду, обувь и даже ведра, кастрюли и  сковородка.  Он  замыкал  это  все
тяжелыми висячими замками.
   Он уезжал отсюда, где страшно было оставаться  одному,  чтобы  жить  на
новом месте так же самостоятельно и хозяйственно. Он умирать не собирался.
Он собирался жить.


   Через день отец  и  сын  уже  ехали  в  поезде.  Отец  был  в  сапогах,
начищенных до блеска, в  черном  длинном  пиджаке  и  в  такой  же  черной
суконной фуражке с суконным козырьком. Сын был в шляпе, в сером фланелевом
костюме и в широконосых американских штиблетах.
   Они ехали в мягком вагоне. Сын  лежал  на  верхней  полке,  отец  -  на
нижней. И изредка они разговаривали. Сын  односложно  отвечал  на  вопросы
отца и больше молчал, занятый своими мыслями.
   А отец, неожиданно забыв все горести, радовался, как мальчик,  и  тому,
что едут они, и тому, что вагон мягкий, и тому, что  на  станциях  продают
всевозможные харчи по недорогой цене. И всячески хотел угодить сыну.
   - Витя, - кричал он, - жареных поросят продают! Купим?
   - Купи, - говорил равнодушным  голосом  сын  и  протягивал  ему  десять
рублей.
   - Да не надо... Господи... - говорил отец.  -  У  меня  своих  дай  бог
всякому!
   И охотно объяснял соседям по вагону:
   - В Сызрани домик  продал.  Еду  вот  сейчас  в  Москву.  К  сыну  еду,
собственно говоря...
   В голосе его звучала гордость.
   Обычно молчаливый, на старости лет он внезапно стал  словоохотливым  до
смешного. И это произошло с  ним  в  вагоне.  Он  лез  теперь  к  людям  с
разговорами и, о чем бы речь ни заходила, все  сводил  к  сыну,  директору
треста, и к собственному домику в Сызрани. О жене-покойнице он как будто и
не думал.
   Виктор смотрел на него и не узнавал отца. "Что случилось  со  стариком?
Уж не рехнулся ли он?"
   На одной большой станции они вместе вышли из вагона, чтобы погулять  по
перрону. И опять отец говорил, а сын молчал.
   - Витя, - говорил отец, - ты бы взял к себе мои деньжонки-то.  Все-таки
они тебе нужнее. Дашь мне  там  какую-нибудь  тройку.  Мне  по-стариковски
хорошо будет. Куда мне...
   Это тоже было не похоже на отца. Прижимистый  человек,  он  никогда  не
проявлял подобного великодушия и, казалось, не способен был на это, а  тут
вдруг расчувствовался.
   - Ты положи их на книжку, -  посоветовал  сын.  -  Когда  надо,  будешь
брать.
   - А для чего мне они? - сказал отец. - Ну, для чего?
   Виктор Матвеевич молча прошелся по перрону. Потом сказал некстати:
   - Ты смотри, пиджак-то как испачкал! Где это ты так?
   Они снова вошли в вагон.
   И ехали дальше как малознакомые пассажиры. Отец  обиделся  на  сына.  А
сыну вообще не хотелось  разговаривать.  Не  хотелось  разрушать  какое-то
странное, почти торжественное настроение. Все разговоры отца, его вопросы,
замечания казались мелкими, нелепыми, не стоящими внимания по сравнению  с
тем, что произошло в эти Дни.
   Виктор Матвеевич то возвращался мысленно к гробу матери,  то  вспоминал
ее молодой и себя ребенком, то начинал тревожно думать о делах в тресте, о
срочных и важных делах, которые надо было улаживать, решать немедленно.
   Мысли о матери мешали думать о трестовских делах, а неотложные,  всегда
неотложные трестовские дела не позволяли  погрузиться  целиком  в  область
воспоминаний.
   И  в  этом  разномыслии,  разночувствовании  лежал   источник   глухого
раздражения, которое трудно было, невозможно было подавить.
   Виктор Матвеевич нервничал.
   А Матвей Кузьмич облюбовал какого-то нового собеседника - старичка, пил
с ним чай и пространно рассказывал, какой у него был замечательный домик в
городе Сызрани.
   - ...Почти у самой Волги. Может, бывали? Может, слышали?
   Виктор Матвеевич лежал на верхней полке, и голос  отца,  идущий  снизу,
невольно проникал в его уши и раздражал его еще более. Казалось, что  отец
нарочно ведет эти  разговоры,  желая  подчеркнуть  свою  независимость  от
смерти жены и свое равнодушие к этой смерти. Сын возмущался. Но молчал.
   В Москву они приехали вечером.
   На вокзал им подали автомобиль. Виктор Матвеевич сел рядом  с  шофером.
Матвей Кузьмич уселся позади. Опять его охватило  радостное  волнение.  Он
зачем-то ощупал руками плюшевый коврик в ногах, потрогал  блестящую  ручку
дверцы и, огладив  пиджак,  сделав  строгое  лицо,  откинулся  на  кожаную
спинку.
   В таком состоянии он пробыл минуты две. Потом привстал, протянул  руку,
потрогал сына за плечо и спросил:
   - Это что же, Витенька, машина-то у тебя своя али казенная?
   - Казенная, - сухо сказал сын.
   Шофер улыбнулся. И, заметив эту улыбку, сын сконфузился.
   - Еще вопросы будут? - спросил он насмешливо.
   Но отец смотрел в окно и молчал.
   На улицах было  светло,  как  в  театре.  Народу  было  много,  как  на
демонстрации.
   "Это куда же я еду, господи? - думал старик. - Шум-то какой, грохот..."
   Наконец автомобиль остановился около большого дома.
   Виктор Матвеевич ловко выпрыгнул из шоферской кабины  и  открыл  вторую
дверцу, чтобы помочь выйти отцу.
   Матвею Кузьмину было жаль, что путешествие уже окончилось. Он вылез  из
машины и, смотря себе под ноги, пошел к двери.
   Из дому навстречу ему вышли невестка и внучка.  Они  встретили  старика
приветливо.  Помогли  ему  раздеться  в  передней.  Потом  повели  его  по
комнатам, показывали квартиру.
   Нинка вытащила из клетки белую крысу и  продемонстрировала  дедушке  ее
выучку.
   Дедушка вначале хотел плюнуть и сказать, что это глупость -  держать  в
квартире такую гадость, как крысу, хотя бы и белую, - но ничего не  сказал
и  даже  погладил  крысу.  Золотых  рыбок  он  одобрил,  сказал:  "Хороши,
канальи!" Белка и  синичка  ему  тоже  понравились.  Ему  понравилась  вся
квартира - большая, уютная, обставленная хорошей мебелью.
   Он заглянул и в уборную, и в ванную комнату, и на кухню, где  сидела  в
чистом переднике среди  сверкающих  кастрюль  пожилая  домработница  Ольга
Михайловна. Он поздоровался с ней, сказал задумчиво:
   - Аккуратность - это в первую голову.  Без  этого  нельзя.  А  как  же!
Человек на такой работе...
   Потом ему согрели ванну.  Он  выкупался,  посвежел,  разгладил  крупным
гребнем пышную бороду и пошел в столовую пить чай.
   За чаем сын вспомнил о покойной матери. Матвей Кузьмич большим  пальцем
смахнул слезу.
   - Поглядела бы покойница, - сказал он. - Это же как  в  доме  отдыха  в
Крыму! Хотя я, конечно, в Крыму еще не был...
   Пил он чай с блюдца, поставив его на широкую ладонь, прикусывал  сахар.
Блаженствовал.
   Хорошо было ему, потеряв семью, вновь обрести ее.
   Над столом висела большая пестрая люстра, и  свет,  нежный,  сиреневый,
озарял всю комнату.
   - Хорошо у вас, - сказал Матвей Кузьмич. -  Тихо.  Как  будто  и  не  в
Москве.
   После чая он подошел к сыну, сказал негромко:
   - Возьми ты, Витенька, мои деньги к себе. Пусть они будут твои. Я уж  у
вас так и останусь. Буду жить как свой.
   - Да живи ты, пожалуйста, на здоровье, - сказал сын и улыбнулся.  -  Не
надо мне никаких денег. Зачем они мне?
   - Все-таки, - сказал отец. - В хозяйстве...
   Вошла Татьяна Федоровна и сообщила, что  постель  папаше  приготовлена,
можно, если он хочет, отдыхать.
   Матвей Кузьмич прошел в свою комнату. Она была  небольшая,  но  уютная.
Кровать, столик, этажерка.
   Матвей Кузьмич достал из чемодана иконку, хотел повесить в  уголок,  но
сейчас же раздумал. Неудобно: сын партийный, в бога  не  верует,  невестка
тоже, наверно, такая... Матвей Кузьмич поставил образок на стул, встал  на
колени, помолился и снова спрятал его в чемодан.
   Уснуть он долго не мог. Ворочался. Кряхтел. Думал. Удивлялся. Ожидал ли
он когда-нибудь, что судьба занесет его на старости лет в Москву?  Никогда
не ожидал.
   И вот довелось. Занесла судьба. Он живет в Москве. Москва шумит за  его
окнами. Звенят последние, ночные трамваи.
   Матвей Кузьмич потушил свет и долго смотрел  в  окно.  Потом  усталость
сморила его. Он лег на спину и мгновенно уснул.
   Проснулся  он  чуть  свет.  Все  еще  спали.  Матвей  Кузьмич   умылся,
причесался и на цыпочках потихоньку вышел на улицу.
   Дворник, вытягивая длинную резиновую  кишку,  поливал  асфальт.  Матвей
Кузьмич поздоровался с дворником, присел на лавочку.
   Ни цветов, ни деревьев вокруг не было. Дворник поливал голый асфальт.
   - Это зачем же, - спросил удивленно Матвей Кузьмич, - поливаете-то?
   - Исключительно для гигиены, - с достоинством ответил дворник.  -  Пыль
же ужасная. Это для здоровья нехорошо.
   Помолчал, сколько надо, и спросил:
   - А вы откуда?
   - Из Сызрани я...
   - А-а... Не поливают у вас?
   - Нет.
   - По-настоящему-то, - сказал  философически  дворник,  зажимая  пальцем
рвущуюся струю, - и здесь поливать не надо. Это лишняя,  как  бы  сказать,
морока. Но велят. Что сделаешь?
   - А кто велит-то?
   - Милиция. Раньше-то тоже не поливали...
   - Не поливали? - как бы удивился Матвей Кузьмич.
   И они разговорились.
   Дворник сообщил, какую зарплату он получает, сколько у него семьи,  где
учатся дети и как учатся.
   Матвей Кузьмич рассказал, что он приехал к сыну, что сын  его  директор
треста.
   - Это что же, товарищ Волков, что ли, ваш сынок  будет?  -  почтительно
спросил дворник. - Виктор Матвеевич?
   - Он самый, - подтвердил Матвей Кузьмич.
   - Ну как же, знаю, - сказал дворник. - Уважительный  человек.  Завсегда
шапку первые сымут. Здравствуй, мол, дядя Левонтий... Видать,  человек  не
гордый, несмотря, что такую самостоятельную должность занимают...
   - С детства приученный, - заметил Матвей Кузьмич. - Это многое значит.
   - Ну как же! - сказал дворник. Он завернул  вентиль,  намотал  на  руку
резиновую кишку и сказал как бы небрежно, к слову: -  У  меня  тоже  дочка
медик. Я это сам вижу на факте. Собственными глазами.
   Матвей Кузьмич сказал:
   - У многих теперь дети, слава богу, ничего. Я одного мужика знаю, так у
него сын теперь командующий войсками.
   - Ничего удивительного нету, - сказал дворник.
   Положив кишку на тротуар, он подошел к лавочке и сел  рядом  с  Матвеем
Кузьмичом.
   Матвей Кузьмич вынул папиросы.
   - Закуривайте.
   Они закурили и продолжали разговаривать о  разных  делах.  О  детях,  о
погоде, о жизни. Потом в первом этаже открылась форточка, и Матвей Кузьмич
услышал голос Нинки:
   - Дедушка, чай пить!
   - Сейчас я, сейчас, - сказал Матвей Кузьмич  и  подмигнул  дворнику.  -
Зовут...


   После завтрака Виктор  Матвеевич  сейчас  же  уехал  в  трест.  Татьяна
Федоровна ушла на дежурство к себе в клинику.
   Дома остались Ольга Михайловна и Нинка.
   Матвей Кузьмич разговаривал с ними.
   Потом и Нинка ушла.
   - На сбор, - сказала она важно.
   Ольга Михайловна стала готовить обед.
   Матвей Кузьмич зашел к ней на кухню. Он рассказал ей про  Сызрань.  Она
слушала его. Но через каждые две минуты, как нарочно, говорила:
   - Пересядьте, пожалуйста, вот сюда. Мне эта табуретка нужна.
   Матвей Кузьмич  покорно  пересаживался  и  продолжал  рассказывать.  Он
говорил:
   - Вот посмотрите, я не сегодня завтра получу багаж. Какие  у  меня  там
вещи! Весь, например, кухонный набор, ведра там, кастрюли...
   - Посмотрим, посмотрим, - скороговоркой говорила  Ольга  Михайловна.  -
Увидим.
   Она спешила. Он ей мешал. Наконец он это понял и вышел из кухни. Делать
ему было нечего. Он придумывал себе дела. И не мог придумать.
   В Сызрани у него была служба. Он не бросал ее, несмотря на то что давно
уже получал пенсию. Было у него свое хозяйство - коза,  куры,  кролики.  А
здесь у него ничего не было.
   Побродив по квартире, он вышел на улицу.
   Знакомый дворник куда-то ушел. Матвей Кузьмин хотел пройтись по Москве.
Но грохочущие трамваи, вереницы автомобилей напугали его с  непривычки,  и
он вернулся домой. Зашел к себе в комнату, прилег и заснул.
   Разбудила его Нинка. Она пришла из школы, веселая, озорная.
   - Дедушка, - кричала она, - обедать! - И тянула его за ногу.
   После обеда сын вызвал автомобиль и пригласил отца кататься.
   - Покажу тебе Москву, - сказал он.
   В  машине  они   сидели   рядом.   Виктор   Матвеевич   просил   шофера
останавливаться в наиболее интересных  местах.  Отец  и  сын  выходили  из
автомобиля и осматривали достопримечательности.
   - Это Аэропорт, - говорил сын. - Вот отсюда самолеты улетают  в  разные
стороны...
   И они видели пролетающий самолет.
   Потом  сын  показывал  отцу  Москву-реку,  Парк  культуры   и   отдыха,
кремлевские стены и Красную площадь.
   Были они и в Планетарии. Матвей Кузьмич долго и внимательно смотрел  на
звезды, на луну, удивлялся, ахал и вдруг озабоченно сказал:
   - Витя, а пенсия-то как же у меня, пропадает, раз я уехал из Сызрани?
   Виктор Матвеевич был удивлен таким внезапным вопросом  и  даже  немного
обижен, но все-таки сказал спокойно:
   - Документы ведь у тебя все в  порядке?  Дай  их  Тане,  она  тебе  все
устроит. Будешь и в Москве получать пенсию...
   - А  звезды-то  какие,  господи!  -  сказал  Матвей  Кузьмич.  И  снова
заинтересовался космосом.


   Утром на следующий день старик опять  проснулся  раньше  всех.  Умылся,
оделся. Прошел на цыпочках в спальню  сына.  Взял  его  костюм,  штиблеты,
платье и туфли невестки. Проходя через детскую, захватил ботинки внучки.
   Все это вынес на лестницу и принялся чистить.
   В несколько минут он вычистил всю одежду и обувь и так же  на  цыпочках
внес их в спальню.
   Все еще спали. Проснувшись, все были удивлены. Потом  Виктор  Матвеевич
вдруг покраснел и рассердился.
   - Что за холуйство! - закричал он. - Кто тебя просит это делать?
   - А как же, Витенька! - смиренно  сказал  отец.  -  Помнишь,  когда  ты
гимназистом был, я всегда тебе всю форму чистил. Или я, или мама.
   - Это другое было дело, - сказал сын уже спокойно. - А теперь этого  не
надо делать, папа. Я сам могу себе  почистить  и  костюм  и  ботинки.  Ты,
пожалуйста, не трогай их.
   Завтрак прошел в молчании.
   Опять Виктор Матвеевич сейчас же уехал в  трест,  а  Татьяна  Федоровна
ушла  в  клинику.  Опять  дома  остались  только  Матвей  Кузьмич,   Ольга
Михайловна и Нинка.
   Нинка возилась с белой крысой.
   У  клетки  сломалась  дверца.  Матвей  Кузьмич  наладил  ее.  Потом  он
предложил сделать для крысы маленькую лестницу, по которой  она  могла  бы
взбираться. И сделал.
   Нинке очень понравилась эта лестница. Она спросила, не может ли дедушка
сделать такую же лестницу и для белки. Пусть белка учится залезать в  свою
башенку по лесенке.
   Дедушка сказал, что не только лестницу,  но  и  новый  домик  он  может
сделать. И он  стал  делать  вторую  лестницу  и  домик  с  помощью  остро
наточенного сапожного ножа.
   Незаметно подошло время обеда.
   После обеда Виктор Матвеевич опять уехал в трест. Татьяна Федоровна еще
не возвращалась с работы.
   Матвей Кузьмич продолжал строить  домик  для  белки.  Он  сколотил  его
маленькими гвоздиками, выкрасил чернилами и поставил сушить на подоконник.
Сам прилег отдохнуть.
   Нинка разбудила его к вечернему чаю.
   Вся семья была в сборе.  Нинка  показывала  сделанный  дедушкой  домик.
Дедушка довольно улыбался.
   И так прошел день.
   Впрочем, и следующий день прошел почти так же. Матвей Кузьмич скучал  в
одиночестве и со скуки искал себе какое-нибудь дело.
   Но  подходящего  дела  не  было.  Матвей  Кузьмич  бродил  около  дома,
разговаривал с дворником, заходил в булочную. Времени, однако,  оставалось
еще очень много.
   И некуда было девать его.
   У швейцара на службе не всегда бывает работа. Приходится иногда  часами
сидеть и скучать. И Матвей Кузьмич,  бывало,  сидел  так.  Но  это  же  на
службе. На службе и бездельничаешь когда, это не так заметно.
   А без службы очень плохо. "Получается какой-то неприкаянный человек,  -
думал Матвей Кузьмич. - Вроде лодыря. Ни  хозяйства  у  него,  ни  гнезда.
Небокоптитель".
   Матвей Кузьмич ждал все-таки, что вот придет его багаж и будет какое-то
дело.
   Наконец багаж прибыл. Три сундука, обитых жестью, с  тяжелыми  висячими
замками. Матвей Кузьмич затащил их утром, после завтрака, к себе в комнату
и принялся распаковывать.
   Нинка прыгала вокруг него, счастливая.
   Дедушка подарил ей фарфорового петушка  и  глиняного  зайца.  Заяц  был
засижен мухами. Дедушка  тщательно  вытер  его  полой  своего  пиджака  и,
передав внучке, сказал:
   - Храни. Это тебе все равно что привет от бабушки.
   Потом он позвал к себе в комнату Ольгу Михайловну и стал показывать  ей
посуду и кухонный инвентарь.
   - Вот, глядите-ка, - говорил он ей, улыбаясь, - какое  имущество.  Могу
второй раз свободно жениться. Ничего не надо заводить, все есть.
   Ольга Михайловна, украинка, веселая и насмешливая,  вынула  из  сундука
два ведра, подняла их и сказала, смеясь:
   - Ой, какие страшенные! Это кого ж с них поить?
   Матвей Кузьмич обиделся. Но обиды своей никак  не  выразил.  Однако  он
понял, что посуду и инвентарь вынимать из сундуков не стоит.
   Интерес к распаковыванию багажа у него внезапно  пропал.  Он  повозился
еще с полчаса у раскрытых сундуков и снова замкнул их. И теперь ему  стало
по-настоящему скучно.


   Все последующие дни он  ходил  угрюмый.  И  даже  прихворнул  немножко.
Колотья какие-то начались в пояснице. Но скоро и колотья  прекратились.  А
он все себя чувствовал нехорошо.
   Не радовала  его  теперь  и  эта  хорошая,  уютная  квартира  и  нежная
привязанность к нему Нинки. Ничто его не радовало. Он ходил мрачный.
   Багаж его так и стоял  нераспакованный.  И  заметно  было,  что  Матвей
Кузьмич как будто боится прикасаться к нему, ворошить прошлое, вынимать из
ящиков все эти ведра, чашки, кастрюли.  Зачем  они  ему,  если  жизнь  его
подходит к  концу,  если  жены  у  него  нет  и  нет  даже  своего,  самим
сколоченного гнезда?
   Представление о своем гнезде у него всегда было ясное  и  по-старинному
определенное, и теперь ему было так же ясно, что нового гнезда не создать.
Вот кабы лет ему было поменьше, он, пожалуй, опять женился  бы,  завел  бы
хозяйство, стал бы хозяином...
   В бессонные ночи он вспоминал теперь  жену-покойницу  и  тайно  плакал.
Хорошая все-таки была женщина, тихая, послушная.  Не  было,  наверное,  на
свете женщины любезнее ее. И,  вспоминая  жену-покойницу,  Матвей  Кузьмич
осуждал теперь себя за излишнюю суровость характера. "Заездил старушку,  -
думал он, сердясь на себя. - А как бы хорошо могли жить! Деньжонки у  меня
есть. Я еще бы работал..."
   Впрочем, ведь и сейчас он может работать.
   Эта простая мысль ободрила его. Действительно, хорошо бы  поступить  на
работу. Все-таки на людях. Не хуже людей... Как это он раньше не  подумал,
что можно служить и в Москве?.. Все служат. Ну что ж, что семьдесят шестой
год. В Сызрани-то он ведь служил...
   И Матвей Кузьмич стал упорно  думать  о  поступлении  на  службу.  Хоть
куда-нибудь бы поступить. Хоть, допустим, в сторожа.
   Но поступить было некуда. Никого он не знал