знь
изменилась неслыханно, о смысле жизни. - Я не понимаю вас, - говорит он. -
Вот вы старый вор, я старый сыщик. Вы воруете, я  вас  ловлю.  И  все  это
страшно глупо. Понимаете? Глупо!..
   Буршин молчит.
   А Жур шагает по комнате.
   В уголовном розыске любят его за прямоту характера, за добросовестность
в работе.
   Но иногда  любя  посмеиваются.  Называют  его  в  шутку  проповедником.
Говорят, что на допросах он читает проповеди ворам.
   А попадают к нему на  допрос  чаще  всего  рецидивисты,  старые  волки,
видавшие виды.
   Жур, впрочем, бывает и очень строгим на допросах.
   Но на Буршина, казалось, ничто не действует.
   Он сидел с опущенной головой и курил четвертую, пятую, шестую папиросу.
Он признал себя виновным в совершении взлома, но назвать  соучастников  не
хотел.
   Ульян Григорьевич раздражал его простотой своей.
   В простоте этой Буршин видел несерьезное  отношение  к  себе.  Что  он,
фрайер какой-нибудь, чтобы его агитировали? Он и так все понимает. Попался
- сидит. Что дальше будет, покажет время. Но разговаривать  его  никто  не
заставит.
   Он достает седьмую папиросу и закуривает.
   Жур спрашивает:
   - А Подчасова тоже не знаете?
   - Не знаю, - говорит Буршин.
   - А Чичрина?
   - Тоже...
   - И Варова не знаете?
   Буршин отрицательно мотает головой.
   По лицу его, непроницаемому, нельзя  угадать  ни  одной  мысли.  Нельзя
понять, на что он надеется.
   Вероятнее всего, он думает, что этот простоватый человек в конце концов
устанет и отпустит его. Буршин просто хочет спать. Все равно где  спать  -
дома или в камере.
   Но простоватый человек, по всей видимости, не собирается отпускать его,
говорит:
   - В таком случае разрешите, я познакомлю вас с этими людьми.
   И снимает телефонную трубку.
   - Дежурный? - говорит он в телефон. - Будьте добры,  товарищ  дежурный,
пригласите ко мне Подчасова, Чичрина и Варова. Это Жур говорит.
   Жур подтянул ремень  на  серой  гимнастерке,  пригладил  черные,  густо
обсыпанные сединой волосы.
   В комнату входят Подчасов, Чичрин, Варов.
   Жур широким жестом  приглашает  их  садиться.  Они  садятся  полукругом
против Буршина. У них унылый вид.
   Жур говорит:
   - Ну что ж, общее собрание шнифферов можно считать открытым. Вы узнаете
вашего хозяина? - И показывает на Буршина.
   Все молчат. Только Варов поднимается и почти истерически кричит:
   - Я, гражданин начальник, жаловаться буду! Я это так не  оставлю!  Меня
вдруг вместе с какими-то ворами...
   - Ой, как вы кричите! - говорит Жур. - Это же черт знает что. Здесь  же
все-таки не сумасшедший дом... Буршин, вы узнаете этих граждан?
   Буршин молчит. И все молчат.
   Жур подходит к Чичрину.
   - Ну, хорошо, - говорит он, - я понимаю: Буршин ломает шкафы, Варов ему
пропуск достает, Подчасов стоит на стреме. Им много надо. У них свой план.
А тебя-то зачем черт понес? Чего тебе-то не хватало? Слесарь ты...
   - Вот именно... Слесарь, - сказал старик и заплакал. - Меня в  ударники
по всей форме произвели, аттестат дали как самонаилучшему мастеру. Пятьсот
рублей в месяц. А я...
   Чичрин взглянул на Буршина и заплакал в голос, как женщина.
   - Погубил ты меня, Егор Петрович! Погубил... И денег мне твоих не надо,
и товару. Погубил ты меня со старухой. Что она сейчас,  бедненькая,  может
производить без меня?..
   Потом очная ставка кончилась.
   Подчасова, Чичрина и Варова увели.
   Жур спросил Буршина:
   - Ну, что вы теперь скажете?
   - Чисто работаете, - сказал Буршин.
   - А вы говорите! - хвастливо молвил Жур.
   И после этого краткого  диалога  беседа  приобрела  нормальный  и  даже
интимный характер.
   Буршин рассказал Журу и про Варшаву, и про варшавские  порядки,  и  про
сына своего, и про дочь, и про жену, и про зятя - аптекаря. Рассказал все.
И о том, как пожелал быть бухгалтером,  как  задумал  преступление  и  как
совершил его.


   Через несколько дней его приговорили к расстрелу.
   Приговор не удивил и не испугал его.
   Но все-таки ему было обидно. Было  обидно,  что  жизнь  прошла  страшно
глупо, незаметно и неинтересно, что  он  не  смог  изменить  ее.  Не  смог
устроиться, как хотел, на старости лет, как  устроились  даже  такие,  как
этот  рыжий  Григорий  Семеныч,  бывший  фармазонщик,  теперь   работающий
лекпомом в поликлинике. Разве Буршин хуже его? Разве Буршин не мог бы  так
же сделаться бухгалтером или еще кем-нибудь? Разве у него мало сил?
   Сил у  Буршина  еще  очень  много.  И  эти  силы  всегда  спасали  его.
Приговоренный к смерти, опозоренный,  одинокий.  "Ты,  Егорша,  один.  Как
перст, один", - говорила ему  мать,  -  он  сидит  в  одиночной  камере  и
старается не падать духом. Читает, даже занимается гимнастикой  и  пробует
петь тихонько. Пробует успокоить себя.  И  это  удается  ему  на  какое-то
время. Но затем опять начинается мучительное беспокойство.
   Беспокойство это особенно тяжко после полуночи.
   В камеру проникает лунный свет.  И  по  камере  бродит  унылый  Буршин.
Жизнь, большая,  прожитая,  вспоминается  сразу  и  еще  раз  стремительно
проходит в воспоминаниях.
   Буршин видит себя в детстве - дома, у матери, в Коломне.  Он  живет  на
кухне у зубного врача. Носит  старые  докторские  штаны.  Они  широки  ему
немножко и длинны непомерно. Он завязывает их где-то у горла.
   Но они нравятся ему, эти докторские штаны. Он  хвастает  ими  на  улице
перед мальчишками и мечтает сам стать доктором, зубным врачом.
   Не коммерсантом, не бухгалтером, а зубным врачом мечтал  он  быть.  Все
детские годы мечтал. А потом забыл. И вспомнил только сейчас.  Вспомнил  и
еще сильнее пожалел себя.
   В коридоре, лязгая винтовкой, ходит часовой. Жизнь проходит. Она прошла
уже, волчья, воровская жизнь.

   Абрамцево, весна 1937 г.



    Павел Нилин.
    Тромб

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Необыкновенно печальную  эту,  хотя  и  сугубо  частную,  нижеследующую
историю,  со  столь  же  романтическим,  сколь  и  непривычным   для   нас
скандалезным  оттенком,  любой  непредвзятый   исследователь,   пожелавший
надежно приблизиться к истине, начал бы, думаю, непременно еще  с  похорон
профессора Дукса.



1

   Хоронили  профессора  Валентина  Николаевича  Дукса  на   Ваганьковском
кладбище в хмурый полдень  глубокой  осени.  Накрапывал  мелкий  дождь.  И
ораторы  от  министерства  и  института,  которым   руководил   профессор,
торопливо, точно в нервическом ознобе, читали свои длинные речи,  ограждая
ладонями машинописный текст.
   Речи эти, как часто бывает,  не  имели  даже  отдаленного  отношения  к
личности покойного, к сущности его жизни. И,  услышав  уже  первые  фразы,
инженер  Мещеряков  не  старался  больше   вслушиваться   в   них.   Стоял
растерянный, точно оглушенный несчастьем.
   Тех  нескольких  плах,  что  выстланы  у  могилы,  хватило  только  для
официальных представителей и ближайших родственников.
   Мещеряков  же,  пришедший  позднее,  стоял  на  отшибе,  уцепившись  за
осклизлый куст бузины, свисавший над чьим-то гранитным надгробием.
   Однако ему,  высокому,  естественно  возвышавшемуся  над  толпой,  было
отлично видно все  еще  красивое,  строго  сосредоточенное  смертью,  лицо
покойного, бледные руки с очень длинными пальцами, уже отработавшие свое и
навечно сложенные на груди, темно-коричневый костюм  в  крупную  клетку  и
тупоносые головки югославских туфель.
   Ноги Мещерякова в точно таких туфлях вязли в мокрой, свежевзрытой глине
предмогильного холмика. И зябкая дрожь, подымавшаяся по ногам от  холодной
скользкой глины, напоминала о чем-то, что не сразу  выравнялось  в  четкое
воспоминание.
   И,  казалось  бы,  незначительное   это   воспоминание   очень   сильно
взволновало Мещерякова.
   Это было, вспоминал он, уже  после  войны,  в  тысяча  девятьсот  сорок
шестом или, может быть, сорок седьмом, вот в такой же октябрьский день,  в
конце октября. То собирался дождь,  то  накрапывал,  как  сейчас,  то  лил
вовсю. А они, московские студенты,  копали  картошку.  Приехало  несколько
институтов в помощь колхозникам.
   И хотя Мещеряков не один раз за годы студенчества, как и  его  коллеги,
выезжал на такие "помочи" в колхозы и совхозы, вспоминался  ему  у  могилы
Дукса только один сумрачный день к вечеру, в дожде и в холоде  в  открытом
поле, обрамленном с трех сторон лесом и узенькой  мелководной  речушкой  с
незатейливым названием Рогожки.
   У этой речушки после работы студенты и студентки отмывали  от  холодной
налипшей грязи свои, как шутили они,  непромокаемые  башмаки-вездеходы,  у
многих единственные тогда на все случаи.
   А колхозные девчонки, глядя в отдалении на студентов, кричали им что-то
насмешливое,   вроде   того   что   будете   теперь    знать,    городские
господа-чистоплюи, почем колхозная картошка.
   Можно  было  бы  рассердиться  усталым,  иззябшим  студентам  на   этих
девчонок. А Дукс, вот этот самый Дукс, что  лежит  в  гробу.  Валька  Дукс
подозвал их и серьезно сказал:
   - Ну, погодите, девчонки. У нас весной в  Москве,  в  институте,  будут
экзамены по сопромату. По сопротивлению  материалов.  Это  не  проще,  чем
копать картошку. Есть большая просьба к вам, девочки, обязательно приехать
- помочь. Обещаете? А то мы больше не будем копать...
   И девчонки присмирели тотчас же в недоумении. Ведь кто его  знает,  что
это за штука - сопромат?
   Было это тридцать  лет  назад.  Было  Дуксу  тогда  двадцать  один  или
двадцать два. Не так уж много.  И  за  это  время  Валька  Дукс,  Валентин
Николаевич Дукс, сдал, без помощи колхозных девчонок, не  только  экзамены
по  сопромату,  но  и  все  другие  экзамены,  стал   крупным   инженером,
профессором. И вот уже закруглился полностью. А я?
   Мещеряков повидал немало смертей за свою  юность,  за  годы  войны,  на
которой довелось ему присутствовать, как он любил говорить шутя. И смерти,
казалось бы, не должны были жечь его сердце в такой нестерпимо томительной
тоске. Но Дукс, Валька Дукс, едва ли не  единственный  друг,  уходит.  Уже
ушел навсегда...
   То ли предмогильная глина вдруг потеплела. То ли  прихлынуло  откуда-то
внезапное тепло. Но  Мещерякову  стало  жарко  до  духоты.  Он  расстегнул
пальто, размотал мохнатый шарф и услышал, как  застучали  комья  глины  по
тонкой, будто  жалобно  вздрагивающей  крышке  гроба,  уже  опущенного  на
веревках в могилу.
   - И больше я его никогда не увижу, - вслух сказал  Мещеряков.  И  пошел
один по узенькой извилистой тропинке среди мокро  поблескивающих  железных
крестов  и  холодно  тускнеющих  мраморных  обелисков   этого   старинного
Ваганьковского кладбища.
   - До Новодевичьего Дукс не дотянул...
   - Не хватило пороху.
   - Не вышел чином, -  злорадно  и  довольно  громко  переговаривались  в
кустах какие-то люди, из тех, что расходились после похорон.
   - Дотянуться бы вам до Дукса, - хотел  им  крикнуть  Мещеряков.  Но  не
крикнул. Да и зачем надо связываться с  ничтожествами,  даже  на  кладбище
продолжающими злорадствовать.
   Не хотелось ни кричать, ни говорить. Хотелось молчать. И  перебирать  в
памяти, как разноцветные камешки, в сущности, незначительные воспоминания.
   Воспоминаниям же только дай  толчок.  Они  легко  цепляются  эпизод  за
эпизодом.
   Мещеряков вспомнил, как пекли в золе тогда,  лет  тридцать  назад,  эту
своими руками выкопанную из  холодной  земли  картошку,  как  Дукс  достал
где-то  бутылку  на  редкость  отвратительного  самогона,   как   бережно,
буквально  по  капле,  разливал  его,  чтобы,  не  дай  бог,  не   обидеть
кого-нибудь из жаждущих, как после ужина, несмотря на  усталость,  прыгали
через костры и пели у костров. А потом все улеглись в телятнике,  что  ли,
на собственной одежде, так как в колхозе ни сена, ни  соломы  не  нашлось.
Это был беднейший колхоз, где и скотину было нечем кормить.
   Утром же выяснилось, что одна из девушек то ли сломала, то ли вывихнула
ногу. Идти не может. А колхозный грузовик, чтобы доставить ее в  ближайший
медпункт, сюда не подойдет, потому что  рухнул  постоянный  мост  и  через
речку Рогожки пока  перекинут  шаткий  переход  из  связанных  жердей,  по
которому можно передвигаться только пешком. И то по одиночке.
   Вот по этому шаткому переходу из жердей Мещерякову пришлось  переносить
на руках хорошенькую девушку, вывихнувшую ногу.
   Он до сих пор, как ни странно, сохранил сладостное воспоминание о  том,
как трепетно дышала она ему в ухо, нежно щекоча льняными волосами его шею,
отчего ему нестерпимо хотелось смеяться. И, смеясь, он боялся уронить ее в
бурлящую в холодной пене речку.
   Ведь подумать только, как давно это было - тридцать с лишним лет назад.
И как недавно, если он все еще слышит тепло и щекотку ее дыхания у себя за
ухом.
   И вот сейчас он увидит ее.



2

   У ворот кладбища стоял служебный  от  института  "рафик",  куда,  шумно
переговариваясь, уже влезали друзья и знакомые покойного, едущие  к  вдове
на поминки. И тут же у маленькой малолитражки  стояла  вдова  с  белокурой
стройной дочерью, одинаково похожей как на молодого Дукса,  так  и  на  ту
девушку, что некогда переносил через речку Мещеряков.
   - Мы тебя ждем, Дима, - увидела Мещерякова вдова. - Садись. И твоя Инга
сию минуту подойдет...
   - Нет, Верочка, я  не  поеду.  Не  могу.  Сегодня  не  могу,  -  сказал
Мещеряков. - Пусть моя Инга поедет и за себя и за  меня.  Я  не  могу.  Не
сердись, дорогая...
   Подошла Инга, крупная, немолодая женщина, "идеальной мужской  красоты",
как шутили остряки еще в институте.
   - Димка не может сегодня, - почти начальнически произнесла она.  -  Ему
нельзя. Во-первых, он сейчас вот часа через три, - она взглянула на ручные
часы, - должен улететь на Урал в командировку. А во-вторых, если он поедет
к тебе, обязательно выпьет. Это уж точно. А это ему  сейчас  категорически
нельзя. Опасно. И я, пожалуй, тоже не поеду. Не могу...
   - Ну, что же,  как  знаете,  -  вздохнула  вдова  и,  отщелкнув  дверцу
крошечного автомобиля, уселась за баранку. Дочь села рядом с ней.
   - Но ты-то могла бы поехать, - сказал Мещеряков  жене.  -  Ведь  ты  же
хотела. И ты всегда говоришь, что Вера лучшая твоя подруга...
   - Я позвонила домой. К нам привезли Игоря. Он  серьезно  прихворнул.  А
Наташка, ты знаешь, уехала. Я должна заняться им. А Верочке ни  ты,  ни  я
сейчас не нужны. Ты видишь, как она хорошо держится. Я никогда не ожидала.
И вон, смотри, сколько народу к ней наберется сейчас, - показала  жена  на
отъехавший "рафик".
   - И правда, как странно. Ни слезинки не выронила, будто Дукс ей  никто,
- по-детски обидчиво надул губы Мещеряков. - Неужели она не...
   - А почему она должна напоказ всем ронять  слезинки?  -  вдруг  сердито
оборвала мужа Инга.
   - Но ведь это ее муж, - напомнил Мещеряков. И внимательно посмотрел  на
жену, улыбнулся. - Неужели ты не всплакнешь, если я умру?
   - А если я умру? - потрогала его жена за пуговицу распахнутого  пальто.
- Застегнись.
   И так они шли вдоль ограды кладбища.
   Все мы знаем, что мы когда-то умрем, но никто не верит  в  неизбежность
этого события.
   - А дочка у Дуксов симпатичная и какая стройная, - сказал Мещеряков.  -
Забыл, как зовут?
   - Ольга.
   - Очень симпатичная, - снова в задумчивости повторил.
   - Могла бы быть твоей дочкой.
   - Почему это?
   - Ну вспомни, как ты когда-то ухлестывал за Верочкой! Это же всем  было
известно...
   - Что-то совсем не помню, - слукавил Мещеряков.
   - И неудивительно. Мало ли ты за кем ухлестывал. Даже прозвище  у  тебя
было когда-то соответствующее. Недавно встретила Пирогова Виктора, он  так
и спросил: "Ну, как, говорит, Инга, твой шалун?"
   - Может, переменим тему? - попросил муж.
   - Согласна.
   - А на меня, ты знаешь, Инга,  какое-то  особо  угнетающее  впечатление
произвела смерть Валентина. Я даже как будто растерялся. Наверное,  так  и
начинается старость, - вслух подумал Мещеряков.
   - Она уже началась, - улыбнулась жена. - Ты просто еще не  заметил,  по
своей растерянности, что она уже началась...
   - Ты про что?
   - Про старость, - сказала жена.
   - А, завела опять ерунду,  -  недовольно  поморщился  муж,  все  еще  в
состоянии грустной растерянности. - Нехорошо, однако, что никто из нас  не
поехал на поминки.  Верочка,  похоже,  обиделась.  Ты  все-таки  могла  бы
поехать, Инга. Конечно, могла бы...
   - Я всегда все могу, - снова рассердилась жена. -  У  меня  сегодня  на
руках - ты и Игорь. Тебя же надо еще собрать. И лекарства в дорогу я  тебе
не все достала. Нет нигде этого дурацкого изоланида. А  завтра  с  утра  у
меня большой день - три, нет, четыре операции.  И  одна  очень  серьезная.
Надо бы хоть что-нибудь полистать. А Верочке я вечером позвоню.  На  меня,
уж можешь быть уверен, она никогда не  обидится.  Лишь  бы  я  на  нее  не
обижалась, - чему-то улыбнулась Инга.



3

   Не очень часто мы встречаемся теперь с друзьями. Да и друзей становится
все меньше. Уходят друзья. Когда нам за шестьдесят или под  семьдесят,  мы
невольно иной раз начинаем пересчитывать друзей нашей юности. И чаще всего
не досчитываемся. И порой ушедшие еще  кажутся  существующими.  И  хочется
хотя бы позвонить им.
   В последние годы Мещеряков не часто встречался с давним своим приятелем
Дуксом, но часто перезванивался. И присутствие  Дукса  на  земле,  даже  в
одном городе с Мещеряковым, в этой громадной, многошумной Москве, было  не
только приятно Мещерякову, но в чем-то, может быть, даже укрепляло обоих.
   Если б Мещерякова попросили определить, чем же был замечателен Дукс, он
едва ли смог бы вот так просто, с ходу назвать два или три его  выдающихся
качества. Он, наверно, говорил бы больше всего о его  доброте,  остроумии,
простоте в самом возвышенном смысле. И все равно не выразил  бы  главного,
из-за чего ему был дорог Дукс. Да и зачем это надо выражать,  если  всегда
легче заметить то, что разъединяет людей, чем то, что  сближает  и  делает
друзьями?
   Дукс был талантлив. Даже "бешено  талантлив"  -  как  про  него  сказал
однажды Гуров. Но Гуров  же  упрекнул  Дукса  в  излишней  замкнутости,  в
неумении или в нежелании высказываться публично по поводу своего  ремесла,
делиться, как принято теперь говорить, опытом, тайнами мастерства.
   - А если их нет, этих тайн, что  тогда?  -  смеялся  Дукс.  -  Я  давно
заметил, что чем слабее архитектор или писатель, тем  охотнее  он  даже  в
печати делится своим опытом, как бы утверждая вовне самого себя. А я люблю
послушать...
   И это, наверно, было самое замечательное  качество  Дукса,  не  так  уж
часто присущее людям. Он не только любил, но и умел послушать. Умел молча,
улыбкой, движением глаз подбодрить собеседника, помочь ему выговориться до
конца. И тем самым, может быть, вообще помочь ему жить, работать.
   Мещеряков вспомнил вдруг внимательные, чуть выпуклые глаза Дукса.
   И вот эти глаза закрылись навсегда. Дукса больше нет. И  не  будет.  Но
есть вдова Дукса Вера Тимофеевна. Верочка Беликова. Это, конечно, не  одно
и то же. Но это все-таки как бы часть Дукса.  И  хорошо  бы  хоть  изредка
навещать ее. Но Мещеряков не  мог  бы  сделать  это  самостоятельно,  чего
доброго, Инга заподозрит его в желании возобновить прежнее  увлечение.  Но
было ли оно? А если было, то  давно  угасло.  И  осталось  только  смутное
воспоминание, вдруг всколыхнувшее сердце на похоронах Дукса.
   Хорошо бы вместе с Ингой навестить Верочку или позвать ее к себе с этой
симпатичной дочкой. А когда?
   Инга почти постоянно перед сном говорит, не замечая, что говорит одно и
то же:
   - У меня  завтра  большой,  очень  трудный  день.  Даже  не  знаю,  как
справлюсь...
   И у нее действительно трудн