рея Петровича Павлюка.
   На похороны его я не ходил. Да и похорон настоящих не было.
   Просто и тихо, ранним утром, часов, может быть, в семь или  в  половине
восьмого, тело его, говорят, положили  на  телегу,  в  желтый  полицейский
короб, и увезли прямо в мертвецкую, где лежали, наверно, десятки таких  же
безродных, никому не интересных мертвых людей.


   В  детстве  я  часто  вспоминал  Павлюка.  Судьба  и  смерть  его   мне
представлялись обидными. Я ни за что не умер бы так просто.  Я  сделал  бы
что-нибудь особенное, сказал бы хоть  что-нибудь  громкое,  необыкновенное
перед смертью. Какие-нибудь хватающие за душу слова.
   Но так казалось мне в детстве, в раннем детстве, лет до десяти.
   Потом началась гражданская война.
   Нас, мальчишек, война эта быстро сделала взрослыми. Она  открыла  перед
нами сразу такие житейские глубины, на познание  которых  в  другое  время
пришлось бы истратить, может быть, не один десяток лет.  Может  быть,  два
десятка, может быть, три.
   Я встречал еще много людей не хуже Павлюка. И я любил и  уважал  их  не
меньше. Я видел, как жили они. И видел, как умирали.
   Умирали они удивительно просто, не домечтав и  не  доделав  многих  дел
своих, не истратив всей заложенной в них  энергии  и,  казалось,  даже  не
успев пожалеть об этом.
   Я помню огромные могилы у Зрелой горы.  Их  рыли  в  полдень,  в  дикий
мороз, через час после боя.
   Земля дымилась, извергая пахучее тепло из глубин своих. И в тепло  это,
в темную талую жижу, торопливо укладывали без гробов, друг на друга, сотни
мертвых людей, еще час назад носивших  оружие,  веселившихся,  грустивших,
мечтавших.
   А отряды, похоронившие мертвецов, шли все дальше и дальше.  И  движение
их было бесконечно, как жизнь.
   Павлюк угасал в моей памяти.
   В ряду больших и признанных героев, увиденных мной,  он,  казалось,  не
мог найти себе места. Ведь он ни о чем не мечтал и  ничего  как  будто  не
добивался. Он так бы и остался жестянщиком.
   Величественные дела заслоняли его.  И  каждый  день  был  полон  новыми
событиями.
   Я жил очень быстро. И очень быстро сменялись мои увлечения.
   Мне хотелось  быть  то  знаменитым  полководцем,  то  художником,  тоже
знаменитым, то писателем, равного  которому  еще  не  было  на  земле,  то
хирургом.
   По-мальчишески  мне  хотелось  выбрать  дело   самое   большое,   самое
интересное. А лет мне было шестнадцать. И весь мир был доступен мне.
   В необъятном мире я мог выбрать любое дело, необъятное.
   Но вдруг случилось несчастье.
   В Оловянной пади, что лежит в семидесяти километрах от нашего города, в
бою с бандитами мне прострелили правый бок. Я упал в снег.
   "Вот и вся твоя мелкая жизнь, суслик, - думал я о себе, лежа в снегу. -
Вот и вся твоя жизнь".
   Потом меня подняли и унесли в лесную сторожку.
   Около меня суетился мой товарищ. Он перевязывал меня и говорил:
   - Погоди минутку, я сейчас сбегаю за  дровами.  -  И  еще  раз  сказал,
уходя: - Погоди.
   Будто просил не умирать до его прихода.
   Но мне было очень плохо. На сторожку надвигалась ночь.
   Я лежал и думал о смерти.
   Где-то слышал я, что бывает  заражение  крови,  от  которого  неизбежно
умирают. Мне казалось, что оно уже начинается у меня. "Я умираю", -  думал
я. И мне было, попросту говоря, страшно.
   Хотелось с  кем-нибудь  поговорить,  сказать  что-то  важное.  Да,  мне
хотелось сказать перед смертью что-нибудь необыкновенно важное. Но товарищ
собирал хворост.
   Наконец он собрал его, растопил печку.
   За окнами была ночь, зима, начинался  ветер,  и  деревья  скрипели  под
ветром.
   Хворост в печке сопел, повизгивал.
   И вдруг вспыхнул большой  огонь,  осветив  сторожку,  осветив  и  самую
печку, на дверце которой было выбито большое слово: "_Павлюкъ_".

   Москва, зима 1937 г.



    Павел Нилин.
    Модистка из Красноярска

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том первый".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Между Буером и Ревякой тайга не такая уж широкая. Но все-таки  в  конце
зимы, после неудачного боя под Дударями, партизанам  пришлось  пробираться
через нее двое суток. И казалось людям, что за всю гражданскую войну более
гиблого места они не встречали во всей Сибири.
   Люди истомились, изорвались, изголодались. И когда на вторые сутки пути
ветер принес из деревни запах домашнего дыма, многие уже не могли идти.
   А некоторые пошли быстрее.
   Выбиваясь  из  последних  сил,  они  яростно  рубили  и  ломали  ветки,
заграждавшие путь, до крови раздирали о сучья руки и лица, карабкались  на
горы валежника, проваливались в глубокий, сверху обледенелый снег и  снова
карабкались.
   Запах домашнего дыма горячил сердца.
   Лес   постепенно   редел.   Попадались   свежеспиленные    лиственницы,
обуглившиеся пни. И наконец из-за деревьев выглянула  маленькая,  нарядная
церковь. Она, правда, выглянула на  одно  мгновение  -  метель  тотчас  же
заволокла ее.
   Люди шли навстречу этой последней, предвесенней метели,  цепляясь  друг
за друга. Шли так час, или два, или сорок минут. И  вот  когда  они  почти
потеряли надежду набрести на жилье, перед ними совсем  неожиданно  выросла
изба.
   Может, это была последняя изба на всем  свете.  После  неудачного  боя,
тяжелого отступления через тайгу мир казался опустошенным, мертвым.
   Избу завалило снегом по  самые  окна,  замело  все  подступы  к  ней  и
ступеньки высокого крыльца. Непонятно даже, живет ли кто-нибудь здесь.  Да
это и не важно.  Важно,  что  это  изба.  И  люди  устремились  к  ней  по
глубокому, распушенному метелью снегу.
   Их было девять - все,  что  осталось  от  третьего  взвода.  А  где  их
командир, никто не знает. Может, он отстал. Может, его убили. Или,  может,
он собирает разбежавшихся бойцов. Народ был случайный во  взводе,  недавно
собранный, еще не обстрелянный, - и  вдруг  попали  всем  скопом  в  такую
мясорубку под Дударями. Мало, наверно, кто выберется из тайги. А тот,  кто
выберется, будет до смерти вспоминать эти самые Дудари.
   Но пока вспоминать еще  рано.  Надо  хотя  бы  обогреться,  обсушиться,
передохнуть.
   Девять измученных бойцов забрались на высокое  крыльцо  и  вторглись  в
огромные сени, разделившие избу на две половины - направо дверь  и  налево
дверь. Налево  дверь  наглухо  затворена,  не  достучишься,  а  ломать  ее
нелегко. Да и незачем ломать: направо дверь открыта. Здесь,  должно  быть,
гостевая половина. В ней просторно и не холодно.  На  столе  -  потушенная
лампа, на полу - солома. В углу - иконы.
   Ни у кого уже не было сил лезть на широкую,  чуть  теплую  печь.  Полез
один Семка Галкин. Он забился в самый теплый угол.  Остальные  полегли  на
полу.
   Они, думалось, теперь будут спать неделю, месяц, год, пока не отдохнут,
не наберутся сил.
   Но вот метель утихла, и внезапная тишина разбудила людей. Снова  уснуть
было невозможно: в духоте разомлевшее тело стало ныть и зудеть.
   Им бы в баню сейчас хорошо. У сибиряков баня - первое средство от  всех
болезней, даже от тоски. Но где ее искать тут, баню?
   Люди лежали в разных углах и  молчали.  Не  хотелось  ни  говорить,  ни
думать. И спать не хотелось. А надо бы спать: впереди еще ночь длинная.
   На печке зашевелился  Семка  Галкин.  Он  почесался,  повздыхал.  Потом
неожиданно громко чихнул и сказал сам себе:
   - Будьте здоровы, Семен  Терентьич!  Двести  бы  тысяч  вам  на  мелкие
расходы!
   И, по-стариковски солидно крякая, слез с печки.
   В избе по-прежнему было темно и тихо. Только пол скрипел под ногами.
   Семка лениво потянулся, сладко зевнул и сказал, вздыхая:
   -  Н-да...  Выходит,  правильно  говорится  в  песне:   судьба   играет
человеком, она изменчива всегда - то вознесет  его  высоко,  то  опять  же
бросит в бездну навсегда.
   Никто не отозвался.
   Осторожно шагая, чтобы не наступить на лежащих на полу, Семка пробрался
на середину избы, нашарил на столе у стены  лампу,  зажег  ее  и,  сев  на
табуретку, стащил с себя рубаху.
   Лампа слабо горела. Семка подкручивал фитиль и все ближе придвигался  к
лампе, как бы стараясь собрать в свою давно не стиранную  рубаху  весь  ее
бедный свет.
   Вдруг он услышал у себя за спиной сердитый голос:
   - Застишь!
   Семка вздрогнул и оглянулся. Около него,  неслышно  придвинувшись,  уже
сидел, также сняв рубаху, старик Захарычев. Он ворчал:
   - Ты что ж думаешь, французский крендель,  для  тебя,  что  ли,  одного
лампа поставлена?
   - Я ничего не думаю, - сказал Семка, - я только  удивляюсь:  неужели  ж
она сейчас потухнет? - И кивнул  на  лампу.  -  Керосину-то  в  ней  самая
чуточка.
   Но старик Захарычев, занятый своим делом, промолчал. И  все  остальные,
собравшиеся вокруг лампы, промолчали.
   Семка опять вздохнул. Потом, ни к кому не обращаясь, уж совсем некстати
сообщил:
   - Мамаша  моя,  Прасковья  Федоровна  Галкина,  живет  в  Иркутске,  на
Шалашниковской улице. Ежели кто поедет  в  наш  город,  могу  дать  точный
адрес...
   Все, наверно, оставили где-нибудь  мамашу,  жену  или  отца.  Но  Семка
Галкин заговорил о своей матери так,  точно  равной  ей  не  было.  Очень,
оказывается, выдающаяся у него  мамаша.  Он  вспомнил,  какие  она  делала
пельмени, какие шаньги пекла. Но эти воспоминания о  пельменях  и  шаньгах
были, как видно, неприятны людям, сидевшим  вокруг  лампы.  Обременительны
иногда для солдатских сердец мирные воспоминания.
   - Будет брехать-то ерунду! -  поглядел  на  Семку  искоса  рыжий  мужик
Енотов Яков. - Для чего это нужны глупости про пельмени, когда их  нету  и
не предвидится в скором времени?
   - А вот я, может, на побывку в Иркутск поеду, - сказал Семка. -  Может,
меня специально отпустят из отряда на побывку. Неужели же меня моя  мамаша
не покормит в таком случае пельменями?
   - Она что, купчиха, твоя мамаша? - сердито спросил старик Захарычев.
   - Зачем купчиха? - обиделся  Семка.  -  Она  обыкновенная  женщина.  На
кожевенном заводе работает...
   И он продолжал вспоминать, бередя свою и чужие души. Он говорил, что  в
Иркутске сейчас, наверно, картины показывают  в  иллюзионе  Донателло  или
Ягжоглу на Большой улице. В цирке Изако, наверно, еще борются сейчас  Иван
Яго с японцем Саракики. Интересно:  кто  кого?  И  вообще  интересно:  как
сейчас в Иркутске?
   - Белые сейчас в Иркутске, - проворчал Захарычев. - Белые.  Колчаковцы.
Вот ежели мы их вышибем оттуда, тогда и будет разговор. Про пельмени.
   - О-о, это долгая песня! -  махнул  рукой  Семка.  -  Когда  их  теперь
вышибешь. А покамест они нас вон куда загнали...
   - Ты что, агитацией занимаешься?  -  нахмурился  Захарычев.  -  Ты  это
брось...
   - Да я ничего, я просто так, - чуть оробел Семка. - Я просто вспоминаю,
как я лично жил...
   У Семки Галкина в Иркутске на конфетной фабрике,  есть,  между  прочим,
девушка, Вера Тарабыкина. И про нее он тоже вспомнил вслух.
   Но ведь у всех есть девушки, жены, матери. Или были. И все бойцы  сидят
сейчас мрачные вокруг угасающей лампы. Все  делают  вид,  что  не  слушают
Семку. Но слова его беспокоят всех.
   Наконец он, надев рубаху, уходит от лампы. Опять залезает  на  холодную
печку и сидит там один. Может быть, он продолжает думать об Иркутске.
   Долго его не слышно. В избе  становится  еще  тише.  В  лампе  догорает
последний керосин. Лампа  потрескивает.  И  вдруг  Семка,  ни  к  кому  не
обращаясь, говорит:
   - Потухнет скоро лампа.
   Над этим, наверно, многие уже  думали.  Однако  никто  не  решался  это
сказать. Семка сказал. И от слов его стало еще тоскливее.
   В самом деле, как быть, если потухнет лампа?
   А Семка свешивает с печки лохматую голову и говорит:
   - Сейчас потухнет. Я же вижу. В ней керосину осталось петуху  секретную
часть помазать. Перед пасхой.
   - Не каркай, шалопай! - оглянулся  на  него  старик  Захарычев.  -  Она
погорит еще, бог даст.
   И всех немного успокаивает эта надежда на бога, в которого многие давно
уже не веруют.
   Выйти бы на улицу, поискать чего-нибудь насчет еды. Давно  не  ели.  Но
все сидят голые, и никто не собирается на улицу.
   А Семка Галкин по-прежнему лежит  на  печке  и,  опять  ни  к  кому  не
обращаясь, говорит:
   - У меня ведь судорога правой ноги. Мне по-настоящему-то  полный  отдых
надо дать. Всему телу.
   Никто не откликается и на эти слова.
   За окнами слышен неясный, далекий шум. Он  то  затихает,  то  возникает
вновь, то отдаляется, то приближается. Это, наверно, входят в деревню  те,
кто следом за этой девяткой бойцов выбрался из тайги.  Они  проходят  мимо
избы туда, дальше, в глубь деревни. Изредка слышно,  как  бойцы  в  гулком
ночном воздухе перекликаются охрипшими  голосами.  И  командирские  голоса
слышны. Командиры, должно быть, уже наводят воинский порядок,  расставляют
посты.
   Скоро и из этой избы  обязательно  кого-нибудь  пошлют  в  караул.  Вот
почему Семка и заговорил о своей ноге.  Никому  ведь  не  хочется  идти  в
ночное охранение. Не хочется даже думать об этом.
   И действительно, какие уж они теперь  бойцы!  Одежонка  у  них  рваная,
валенки разбитые, тела истомленные. Им бы домой сейчас. Да и домой-то едва
ли они доберутся в таком состоянии.
   На  крыльце  застучали  чьи-то  ноги   в   мерзлых   валенках.   Кто-то
хозяйственно счищал с них снег и при  этом  яростно  притопывал,  сотрясая
шаткое крыльцо. Ни у кого не было сомнения, что это идет командир Базыкин,
Ерофей Кузьмич. Значит, он нашелся все-таки. И их нашел, своих бойцов.
   Все настороженно взглянули на дверь.
   Плотно притворенная и чуть пристывшая, она долго не отворялась,  только
взвизгивала, когда ее дергали снаружи. Наконец распахнулась  со  звоном  и
скрипом, и из  морозного  облака,  ворвавшегося  в  избу,  вышли  на  свет
угасающей лампы две фигуры, старичок и юноша - Авдей Петрович  Икринцев  и
неразлучный с ним племянник Ванюшка Ляйтишев.
   - Это чего  такое?  -  спросил  Авдей  Петрович,  забыв,  должно  быть,
поздороваться. И строго посмотрел на всех. - Чистые, ей-богу, французы...
   - Почему французы? - обиделся за всех старик Захарычев.
   - По обличим, - сказал Авдей Петрович. - По обличию вы, я гляжу, похожи
на французов, какие они были в одна тысяча восемьсот двенадцатом году  под
Москвой. Есть даже такая картина - мерзлые французы. И вот вы тоже...
   Захарычев, как, наверно, все здесь сидевшие, был задет  этими  словами.
Но достойно ответить Икринцеву не сумел. И никто, должно  быть,  не  сумел
ответить. Или не хотели отвечать.
   А Икринцев дальше спрашивал уже посмеиваясь, почему эти  партизаны  так
тихо сидят, почему их в деревне не видно, почему у них печка холодная.
   - Разве положено военным лицам вот этак сидеть - без движения?
   В голосе его  проскальзывали  начальнические  нотки,  хотя  начальником
Авдей Петрович никогда не был.
   Он хотя и  служил  в  разведке  у  знаменитого  Башлыкова,  но  был,  в
сущности, таким же, как все, рядовым.  И  так  же,  как  все,  только  что
совершал отступление через тайгу, так  же,  как  все,  увязал  в  глубоких
обледеневших сугробах, так же, как все, карабкался на горы бурелома.
   Но полушубок на нем, и шапка, и валенки были сейчас заметно  исправнее,
чем у  всех.  Будто  он  вышел  не  из  тайги,  а  приехал  с  ярмарки.  И
молодцеватый вид его внушал уважение.
   Даже больше того. Все почему-то почувствовали себя немножко  виноватыми
перед ним, таким крепким, самостоятельным  стариком.  Все  стали  поспешно
одеваться.
   А Авдей Петрович уже откровенно командовал.
   Еще раз пощупав печку, он сказал, что ее сейчас же надо топить,  просто
немедленно.
   - Надо хворост пойти собрать. Тут вон, глядите-ка, какие жерди лежат  у
избы под снегом. Надо бы их вытащить из-под снега, переломать. Вот тебе  и
дрова...
   Перед ним, удивленно глядя на него, стоял, подогнув  одну  ногу,  Семка
Галкин.
   Авдей Петрович кивнул на него.
   - Вот ты, молодой человек, например, чего стоишь?  Сходил  бы  хворосту
принес. Ведь оно для всех, тепло, необходимо. Даже птица, хотя бы воробей,
заботится об своем тепле...
   - Воробей тут ни при чем, - сказал Семка, растягивая слова. - А у меня,
понимаешь ли, какое  дело  -  судорога  правой  ноги.  Наверно,  надо  так
считать, что ревматизм развивается. Меня сейчас палкой гони обратно  через
тайгу, я ни за что десяти шагов не сделаю...
   Он сказал это как  бы  с  сожалением,  но  и  с  оттенком  гордости.  И
покосился на Ванюшку Ляйтишева, на племянника Авдея Петровича.
   - Так чего ж ты тут находишься? - обеспокоенно спросил Ванюшка. -  Тебе
в таком случае немедленно надо на курорт ехать, на кислые воды.  Разве  же
тебе можно воевать в таком положении? Ты же тяжелобольной герой  об  одной
ноге...
   Все отрадно хохотнули.
   - А в чем дело? - покраснел Семка Галкин. - Откуда  вы  такие  явились?
Может, я действительно болею...
   - Так лезь скорее на печку, -  посоветовал  Ванюшка.  -  Лезь,  я  тебя
подсажу...
   - Будя, лобанчик, - остановил племянника Авдей Петрович, -  не  конфузь
молодого человека. Он еще сам одумается...
   - Да он меня и не оконфузит никогда, - сказал Семка. -  Подумаешь...  И
правда, лобанчик, -  усмехнулся  он,  поглядев  на  излишне  выпуклый  лоб
Ванюшки, когда тот снял свою лохматую японскую шапку и хлопнул ею об стол:
   - Трофейная.
   Белобрысый, маленький, курносый, Ванюшка смотрел на  людей  исподлобья,
но не сердито, а весело, озорно.
   Скинув полушубок и оправив рубаху под ремнем,  он  опять  повернулся  к
Семке.
   - У нас в Чите жил один такой...
   - Ах, вы из Читы? - почему-то удивился Семка.
   - Вот именно, - подтвердил Ванюшка. - Так вот, у нас в  Чите  жил  один
такой царский генерал Хрубилов. У него вот тоже  такая  же,  как  у  тебя,
болезнь была. Он ходил вот эдак...
   И Ванюшка ловко изобразил, как  передвигался  генерал  на  развинченных
ножках.
   Все опять засмеялись.
   - Будя! - уже строго крикнул на племянника Авдей Петрович. - Нашел себе
занятие! - И спросил Семку: - А ты чего, молодой человек,  правда,  ходить
не можешь?
   - Да ну вас! - отмахнулся Семка.
   И вышел на улицу в одной рубахе.
   Минут через пять он принес охапку хвороста и сердито бросил ее у печки.
   Потом другие пошли за хворостом. И скоро у печки выросла гора дров.
   - А ты чего за дровами не идешь? - спросил Семка Ванюшку. - Или тебе не
положено?  Все  фокусы  показываешь,   насмешки   строишь.   Будто   шибко
образованный. Не люблю я таких людей...
   - Каких? - поинтересовался Ванюшка, прищурившись.
   - Вот как ты с дядей, - показал на старика Семка. - Он  тоже  вон  всех
поучает, это... как это... экзаменует... А сами-то вы...
   - За дядю я ручаться не могу, - улыбнулся Ванюшка, -  а  меня,  если  я
захочу, ты можешь очень сильно полюбить. Прямо сразу. - И еще хотел что-то
сказать, но его отозвал дядя.
   Дядя уже растопил плиту, отыскал ведро и послал племянника за водой.  А
сам пошел во вторую половину избы, к хозяевам, поспрошать, нет  ли  у  них
посудины какой-нибудь чай вскипятить.
   Хозяева сидели на своей половине, как куры,  нахохлившись.  Их  испугал
шум передвижения войска, и они делали вид,  что  спят.  Так  лучше  всего.
Неизвестно ведь, что за люди  вошли  в  деревню.  На  прошлой  неделе  тут
проходили японцы, ловили  гусей,  озоровали  с  девками,  одного  человека
повесили. Потом появились какие-то новые - американцы, что ли, в  толстых,
шнурованных башмаках, крупные, гладкие, как сытые кони, увели с собой двух
женщин, сказали, что накажут за агитацию. А теперь опять вот какие-то люди
пришли...
   Авдей Петрович разговорился с  хозяевами.  Они  подивились,  что  такой
старик  тоже  воюет,  послушали  краткий  его  рассказ  про  войну  и  еще
подивились. Оказалось, что по  годам  он  чуть  л